Пролог Ноябрь 2118 На тысячном этаже понемногу стихали смех и музыка. Вечеринка близилась к концу, и даже самые буйные гости, еле держась на ногах, расходились по лифтам, чтобы отправиться вниз, по домам. Окна от пола до потолка напоминали черные бархатные квадраты, хотя вдалеке уже поднималось солнце, окрашивая линию горизонта в охряные, бледно-розовые и мерцающе-золотистые тона. Внезапно тишину разорвал крик. Стремительно рассекая холодный предрассветный воздух, навстречу земле летела девушка. Через три минуты ее тело встретится с беспощадным бетонным тротуаром Восточной авеню. Но сейчас волосы развевались на ветру подобно флагу, шелковое платье облепило фигуру, от ужаса ярко-красные губы замерли, образовав идеально круглую «О», – в эту самую секунду девушка была красива как никогда. Говорят, под угрозой смерти вся жизнь проносится перед глазами. Однако, приближаясь к земле, девушка думала лишь о последних часах, о том пути, который привел ее к беде. Если бы только она не заговорила с ним. Не допустила такой глупости. Не полезла бы туда, наверх. Когда дежурный контролер обнаружил то, что осталось от тела, и дрожащим голосом сообщил о происшествии, он знал лишь одно: девушка стала первой, кто упал с Башни за двадцать пять лет с момента ее основания. Он не знал, кто эта несчастная и как здесь оказалась. Он не знал, столкнули ее или, сломленная грузом страшных тайн, она решила спрыгнуть сама. Эйвери Двумя месяцами ранее – Я отлично провел вечер, – сказал Зэй Вагнер, провожая Эйвери Фуллер до дверей пентхауса, где жила ее семья. Еще недавно они были внизу, в «Нью-Йорк-аквариуме» на восемьсот тридцатом этаже, и танцевали среди приглушенно сияющих стеклянных резервуаров с рыбами и мелькающих знакомых лиц. Аквариумы Эйвери не интересовали. Но, как любила повторять ее подруга Эрис, веселиться так веселиться. – Я тоже. – Эйвери чуть склонила золотоволосую голову к сканеру сетчатки, и дверь открылась. Девушка с улыбкой взглянула на Зэя: – Спокойной ночи. – Может, позволишь мне зайти? – Он коснулся ее руки. – Твои родители, кажется, сейчас в отъезде? – Извини, – пробормотала Эйвери, пряча досаду за притворным зевком. Этим вечером Зэй всячески искал случая притронуться к ней, но чего еще и ждать? – Я очень устала. – Эйвери, – Зэй выпустил ее руку и отступил на шаг, проводя пятерней по волосам, – мы уже которую неделю ходим вокруг да около. Я тебе хотя бы нравлюсь? Эйвери открыла рот, но не издала ни звука. Она понятия не имела, что сказать. На лице Зэя промелькнуло некое чувство – раздражение? Растерянность? – Все ясно. До встречи. – Он прошел к лифту, потом обернулся, напоследок окинул Эйвери взглядом. – Сегодня ты невероятно красивая. Двери лифта с щелчком закрылись. Эйвери вздохнула и ступила в просторный холл апартаментов. Еще до ее рождения, когда Башню только строили, родители из кожи вон лезли, чтобы отхватить на аукционе столь лакомый кусочек – весь верхний этаж с единственным в целом здании двухэтажным фойе. Они так гордились своим холлом, но Эйвери его терпеть не могла: каждый шаг отдавался гулким эхом, на всех стенах сверкали зеркала. Куда бы она ни направилась, везде ее преследовало собственное отражение. Девушка сбросила туфли на высоком каблуке и, оставив их посреди коридора, босиком прошла к себе в комнату. Обувь кто-нибудь завтра подберет – боты или Сара, если в кои-то веки появится вовремя. Бедняга Зэй. Он, в общем, не так уж плох: шумный, полный энтузиазма, он забавлял Эйвери. Но когда они целовались, она ничего не чувствовала. Правда, единственного парня, которого Эйвери по-настоящему хотелось поцеловать, ей никогда не заполучить. В спальне она сразу услышала тихое жужжание – это ожил комнатный компьютер, сканируя основные жизненные показатели ее организма и настраивая температуру. На столике возле винтажной кровати с балдахином появился стакан ледяной воды, – возможно, все дело в шампанском, от которого в пустом желудке до сих пор крутило, но спросить она не потрудилась. После исчезновения Атласа она отключила на компе голосовую функцию: ведь именно он установил там британский акцент и назвал программу «Дженкинс». Эйвери было тяжело разговаривать с Дженкинсом без него. «Сегодня ты невероятно красивая», – сказал ей Зэй. Конечно, он просто хотел сделать приятное: откуда ему было знать, как сильно Эйвери ненавидела эту фразу. Она постоянно слышала о своей красоте – от учителей, парней, родителей. Эти похвалы давно утратили смысл, и только Атлас, ее сводный брат, знал, что лучше не говорить ей комплиментов. На зачатие Эйвери Фуллеры-старшие потратили немало лет и огромную сумму денег. Она точно не знала, насколько дорого обошлась родителям, но подозревала, что немногим дешевле самого пентхауса. Люди среднего роста, ничем не примечательной наружности, с редеющими русыми волосами, они обратились к ведущему научному сотруднику из Швейцарии, который изучил их генетический материал. Где-то среди миллиона комбинаций среднестатистической ДНК нашлась единственная вероятность, ведущая к Эйвери. Иногда ей становилось любопытно: какой бы она родилась, реши родители зачать ее естественным путем или сделать скрининг на наличие заболеваний, как поступает большинство людей с верхних этажей? Унаследовала бы она худые плечи мамы или крупные зубы отца? Но это уже не имело значения. Пирсон и Элизабет Фуллеры выложили кругленькую сумму именно за такую дочь – с медовыми волосами, длинными ногами и темно-синими глазами, с интеллектом отца и остроумием матери. Атлас вечно подшучивал, что упрямство – единственный ее недостаток. К сожалению, не единственный. Эйвери встряхнула волосами, потом убрала их в небрежный пучок и решительно вышла из комнаты. На кухне распахнула дверь в кладовую и потянулась к потайному замку механической панели. Ее она обнаружила много лет назад, когда они с Атласом играли в прятки. Эйвери даже сомневалась, что родители о ней знают: похоже, они здесь никогда не бывали. Эйвери надавила на металлическую панель, и в узком пространстве кладовой разложилась лестница. Подобрав юбки шелкового платья цвета слоновой кости, девушка втиснулась в комнатушку и начала подъем, по привычке считая ступеньки на итальянском: uno, due, tre. Посетил ли Атлас в этом году Италию и ездил ли он вообще в Европу? Балансируя на верхней перекладине, Эйвери толкнула крышку люка и с нетерпением вырвалась в темноту. Ее мгновенно окружили хлесткие ветра. Помимо оглушительного рева, Эйвери слышала грохот разнообразных механизмов на крыше вокруг, спрятанных в ящики для защиты от атмосферного воздействия или под фотоэлектрические панели. Металлические плиты платформы холодили ее босые ступни. Из каждого угла аркой тянулись стальные мачты, соединяясь над головой и образуя прославленный шпиль Башни. Ночь была безоблачной, влага не оседала на ресницах и не собиралась в капельки на коже. На фоне невероятно черного полотна подобно битому стеклу сверкали звезды. Узнай кто-нибудь, что Эйвери бывает здесь, наверху, ее бы заперли в комнате на весь остаток жизни. Доступ наружу с этажей выше сто пятидесятого был закрыт: прочные оконные рамы с оргстеклом защищали все террасы над этим уровнем от сильных ветров. Эйвери задумалась: ступал ли сюда кто-то, кроме нее? Вдоль одной стороны крыши тянулись поручни безопасности – наверное, на случай, если поднимутся ремонтники, но, насколько Эйвери знала, никто и никогда сюда не приходил. Атласу она о крыше не рассказывала. Это был один из двух секретов, которые она хранила даже от него. Стоило ему узнать, и Эйвери бы точно сюда не вернулась, а эта мысль ее страшила. Ей нравилось на крыше – нравилось, как ветер бьет по лицу и спутывает волосы, вызывает слезы на глазах и воет так громко, что заглушает все безумные мысли. Эйвери подошла ближе к краю, наслаждаясь головокружительным ощущением, от которого сжимался желудок. Взглянула на город: монорельсовые дороги извивались в воздухе, словно светящиеся змеи. Горизонт казался невероятно далеким. Ей открывался вид от Нью-Джерси на западе и улиц Новостроек на юге до Бруклина на востоке, а далее простиралась сияющая оловянная поверхность Атлантического океана. Эйвери стояла над величайшим строением на земле, целым особым миром. Подумать только! В эту самую секунду под ее босыми ногами находились миллионы людей: ели, спали, мечтали, обнимались. Эйвери заморгала, ощутив острый приступ одиночества. Все были для нее чужими, даже те, кого она знала. Но ей нет до них дела, как и до себя, и вообще ни до чего! Эйвери облокотилась о поручень и задрожала. Одно неверное движение – и она полетит вниз. Уже не в первый раз девушка задумалась, каково это – пролететь две с половиной мили. Наверное, стоит достигнуть равновесной скорости, как наступит невероятная безмятежность, ощущение легкости. А умрет она от остановки сердца задолго до того, как коснется земли. Закрыв глаза, Эйвери подалась вперед и поджала пальцы с покрытыми серебряным лаком ногтями. Она стояла на самом краю пропасти. В этот момент ее веки засветились – значит на линзы пришел новый импульс. При виде этого имени ее охватило чувство вины вкупе с радостью. Все лето она избегала подобных чувств, стараясь отвлечься на зарубежную образовательную программу во Флоренции, а в последнее время – на Зэя. Но теперь Эйвери мгновенно развернулась и заторопилась вниз по лестнице. – Привет! – сказала она, вернувшись в кладовую и переводя дух. Говорила Эйвери шепотом, хотя кругом никого не было. – Как давно ты не звонил. Где ты? – На новом месте. Тебе бы здесь понравилось. – Его голос, звучавший у нее в ухе, казался прежним – как всегда теплым и густым. – Как дела, Эйвс? Вот она, причина, гнавшая Эйвери наверх, к штормовому ветру, способному развеять навязчивые мысли. А еще запрятать подальше ее истинную сущность, непоправимо испорченную генетическим моделированием. По другую сторону импульс-вызова был Атлас, ее брат. Тот, из-за которого ей никого не хотелось целовать. Леда Коптер пересек пролив Ист-Ривер и теперь летел над Манхэттеном. Леда Коул подалась вперед, прижимаясь лицом к гибкому стеклу. Было нечто волшебное в этом первом взгляде на город, особенно сейчас, когда на послеполуденном солнце окна верхних этажей горели золотом. За неохромовым покрытием Леда уловила разноцветные вспышки – это проносились кабины лифтов. Город словно гнал свои жизненные соки вверх и вниз по венам. Все как всегда, ультрасовременное и в то же время вечное. Леда вспомнила бесчисленные открытки с силуэтом старого Нью-Йорка на фоне неба. Многие находили этот вид романтичным, но по сравнению с Башней он выглядел ущербно. – Рада вернуться домой? – с осторожностью спросила мама, глядя на Леду с противоположной стороны прохода. Та коротко кивнула, не потрудившись ответить. Леда почти не разговаривала с родителями с утра, когда ее забрали из реабилитационного центра. Или, скорее, с того случая в июле, после чего она там оказалась. – Давайте сегодня закажем еду в «Мьязе»? Я уже сто лет мечтаю слопать обычный бургер, – сказал Джейми, брат Леды, чтобы хоть как-то приободрить ее. Она пропустила его слова мимо ушей. Старше Леды всего на одиннадцать месяцев, Джейми в этом году шел в выпускной класс. Близки брат с сестрой никогда не были. Может, потому, что не имели ничего общего. Джейми отличался легким и прямолинейным характером. Казалось, ничего его в этой жизни не заботит. Они с Ледой даже выглядели по-разному: она была смуглой и субтильной, как мама, а Джейми – бледным, как отец. А еще, несмотря на все старания Леды, брат всегда выглядел неряхой. Сейчас он теребил жиденькую бородку, которую, видимо, отращивал все лето. – Как захочет Леда, так и сделаем, – ответил отец. Да уж, выбрав для всех ужин, она, несомненно, позабудет о своих проблемах! – Мне все равно. Леда бросила взгляд на запястье. Там остались два крошечных прокола от браслета-контроллера, с которым пришлось провести все лето, – как единственное напоминание о Сильвер-Бей[1]. Которая, к слову, находилась вдалеке от океана, в центральной части Невады. Конечно, Леда не могла винить родителей. Она на их месте, после увиденного в июле, тоже отправила бы себя в реабилитационный центр. Прибыла она туда в ужасном состоянии: озлобленная, агрессивная, зависимая от ксенпергейдрена и неизвестно от чего еще. Прежде чем Леда согласилась поговорить с докторами, понадобился целый день, который другие девушки в Сильвер-Бей окрестили «днем подзарядки» – когда через капельницу подавали мощную дозу успокоительных и дофамина. Вместе с выходящими из организма препаратами исчезло и язвительное негодование. На смену пришло чувство стыда – липкое, неприятное. Она всегда думала, что сможет держать себя в руках и не уподобится жалким наркоманам, которых показывают в школе на голограммах, на уроках здорового образа жизни. И вот сама оказалась под капельницей. – Вы в порядке? – спросила медсестра, следя за выражением ее лица.