— То есть я не вижу проблемы в том, что кого-то там высекли за непослушание. За каждую рождённую эйфири Вальтц отчитывается до самого момента продажи, как за собственный зад. Так что никто там не пропадает без вести. Угомонись. И прекрати звать их «девочками», это тебе не люди. Впрочем, ты скоро сам это поймёшь. Раздражение крепло, челюсть свело от усилия, которое Элай прилагал, чтобы не вступить с отцом в шумный спор. Он уже чувствовал в полной мере, как по пальцам прошла дрожь, и успел подумать только о том, что Уолту придётся стелить новую простынь, потому как эту сейчас прожжёт от его возмущения. Но тут та самая нитка в груди слабо трепыхнулась, в воздухе вместо гари на миг пахнуло лавандой. Сетка огня, проступающего через каждую венку, потухла, не вспыхнув до конца. Будто сдуло порывом ветра, даря освобождение и лёгкость мышцам. Удивление на его лице оказалось так заметно, что и Альбар счёл нужным прокомментировать увиденное: — Какая умница. Работает, не покладая рук. Хм, с другого конца особняка дотянулась — сильна, — он вновь удовлетворённо хмыкнул, а затем азартно хлопнул в ладоши: — Отлично! Сработаетесь. Завтра вечером жду вместе с ней на приёме — людям надо увидеть, что вопрос улажен, а ты поддержал систему. Формальный повод для праздника тоже есть, официально мероприятие посвящено годовщине битвы при Айгдене. Так что сам понимаешь, твоё присутствие обязательно. Элай не успел насладиться подаренной Анни лёгкостью — к горлу подкатила тошнота. Неужели прошло восемь лет. Восемь лет, как не стало Леона. Восемь лет тотального добровольного одиночества. — Я приду, — глухо шепнул он. — Мы придём. *** Выпроводить отца удалось не сразу. Тот сначала напросился на завтрак, затем ещё около часа шумно распинался о том, сколько девушек знатных семей пригласил на приём, и как каждая из них прекрасна. Элай скучал. И как только за Альбаром наконец-то развеялся последний дымок, тут же направился в библиотеку: благодаря вполне ощущаемой связи он нутром знал, где всё ещё трудилась Аннабель. Он умел ходить очень тихо, так что когда прошёл через резные двустворчатые двери, никак не обозначая своего присутствия, Анни не обернулась. Она стояла на самой верхушке деревянной лестницы, приставленной к стеллажу, и распихивала на свежевымытые полки тяжёлые тома. Сегодня на ней было то же белое платье академии, безликое и заканчивающееся у торчащих костлявых коленей. Элай подошёл ближе к лестнице, но когда задрал голову и понял, что таким образом взгляд невольно скользит под подол и репьём цепляется за округлость форм, спешно рухнул в первое попавшееся кресло, стараясь скрипнуть погромче: — Какая чистота, — фыркнул он, скорее, чтобы не молчать. — Ой, — испуганно пискнула Анни, обернувшись на его голос и едва не свалившись с лестницы вместе с книгами в руках. — Простите, я вас… тебя не заметила, — она густо покраснела, словно прекрасно поняла, какой вид открывался Элаю снизу, пусть даже он состроил невозмутимое лицо. — Я просто зашёл спросить, как ты себя чувствуешь, — он выцепил взглядом её запястье с клеймом, но судя по всему, мазь сработала отлично: саламандра быстро затягивалась, превращаясь на нежной коже в красноватый рубец. — И заодно поблагодарить за твоё вмешательство утром. Анни вздохнула, поставила стопку книг на полку и поспешила спуститься. Вид у неё был откровенно виноватый, когда она, неловко кусая губы и изо всех сил смотря поверх головы Элая, начала сбивчиво объяснять: — Я в полном порядке, спасибо. Ничего не болит. Это я должна просить прощения за то, что вчера так вышло. Дело не в ритуале, а в ваш… то есть, твоей эмоции. Теперь я ощущаю их намного сильней, и мне просто надо привыкнуть. И утром — меня не благодарить нужно, а наказать. Я взяла эту злость без разрешения. С каждым её тихим словом у Элая крепли мурашки на предплечьях: то ли шок, то ли страх. Насколько же надо было зашугать Анни, чтобы сейчас она извинялась за собственную физиологию или, что совсем ни в какие ворота — требовала наказания за дерзость? Он не понимал, как теперь на это реагировать. Единственное, чего захотелось — закурить, и благо, на круглом полированном столике валялся его серебряный портсигар с фамильными вензелями. — Давай проясним. Тебе для выживания нужны мои эмоции. Я не собираюсь морить тебя голодом, но должен предупредить: тебе страшно не повезло, потому что вряд ли ты сможешь найти нечто приятное. И даю тебе полное разрешение брать всё, что захочешь и когда тебе нужно, — взяв одну из сигарет, он спешно сунул её в рот и зажёг одним усилием воли — она вспыхнула сама, распространяя по библиотеке отдающий шафраном дымок. Попытавшись расслабиться под взглядом васильковых глаз, теперь наблюдающих за ним с откровенной опаской, Элай откинулся в кресле, сложив ногу на ногу. — Это же безумство. Не верю, что ты настолько не понимаешь природу эйфири, что сейчас даёшь такое позволение, — прошелестела Анни, несмело ступив вперёд и сокращая расстояние между ними до пяти шагов. Глубоко вдохнув шафрановый дым, всё же выдала свои опасения вслух: — Я же могу выпить всё до дна. Все удовольствия. Сделать жизнь абсолютно тусклой… — Но ты этого не сделаешь, — лениво и даже слегка устало улыбнулся Элай такой наивности. Грубияном, циником, затворником, воякой — кем угодно, но дураком он не был. — В твоих интересах, чтобы господин был счастлив, чтобы его эмоции были светлы. Вчера ты поклялась беречь мою душу — думаю, в условия такого контракта входит пункт о том, что забирать всю радость до дна у тебя попросту не получится. Вот всякое дерьмо — это пожалуйста, — он горько усмехнулся перед крепкой затяжкой, от которой закололо лёгкие. В привычный аромат сигарет упорно вклинивалась чуждая лаванда, особенно когда эйфири несмело присела в кресло напротив него. Спину она держала неестественно прямо, по-ученически. — Многие господа… Вовсе предпочитают оставлять всё позитивное себе целиком. — Если ты найдёшь во мне что-то позитивное, обязательно сообщи, будет интересно узнать, — Элай усмехнулся, а затем его взгляд скользнул по её местами запачканному платью. — Слушай, раз уж ты теперь под моей ответственностью, то эту хламиду точно надо выбросить. И шить самой себе из лепестков тоже какой-то дикий абсурд. Если Уолт не может ничего подобрать тебе в старой гардеробной прежней хозяйки дома, то я отправлю сообщение приличной модистке. Вместе и подберёте, что тебе там нужно, все эти дамские приблуды. — Это совершенно лишние затраты и хлопоты, — тут же нахмурила Анни светлые брови и с лёгким смущением поправила подол платья. — Уолт уже нашёл для меня несколько отрезов ткани, и я вполне могу сама обеспечить себя всем необходимым. И прошу, убеди его, что мне не нужно приносить еду: меня он не понял. — Ты не питаешься обычной пищей? — настал его черёд удивляться. — Раз для тебя предпочтительней, чтобы я сохраняла такую форму, а не уменьшенную, то иногда придётся. Но намного реже, чем едят люди, и только растительного происхождения, лучше всего без термической обработки. — Иначе говоря, если поставить тебе в комнату вазу с фруктами, то ты меня лишишь удовольствия хотя бы иногда ужинать не в одиночку, — задумчиво пробормотал Элай, и только потом осознал, какую чушь сморозил. Новая затяжка дыма не помогла скрыть, насколько данный факт его разочаровал. Не то чтобы он скучал по собеседнику, да и есть предпочитал в кабинете, а не в огромной пустующей столовой. Но ведь даже предложить Анни сесть с ним за один стол было бы дикостью. Тогда уж сразу и щенкам с отцовской псарни тоже поставить миски. Одна проблема: сейчас, когда она сидит напротив и так очаровательно краснеет от откровенности их беседы, нет ощущения неправильности. Чем она хуже той же Алесты? Расой? Ха. Да если уж мерить по моральным качествам, то скорее Алесте место на псарне. — Мне достался слишком странный господин, — вздохнула Анни, прерывая его размышления. — И слишком щедрый на материальное… То, в чём нет нужды. — В модистке нужда как раз есть. Завтра мне нужно быть на приёме у отца, и тебе тоже полагается там быть. А для этого стоит принарядиться, всё же фамильяр наследника, — он сам же сморщился на это определение, прозвучавшее так, будто от них обоих чего-то ждут. — Как будет угодно. Я могу продолжить уборку? — она поднялась с кресла, но была остановлена новым распоряжением: — Тебе не обязательно этим заморачиваться. Мне плевать на пыль, на этот дом и его чистоту. Ты можешь заниматься тем, что тебе нравится. Не знаю, в саду погуляй, свяжи что-нибудь… только не из огонь-травы, — брякнув последние слова, Элай спешно прикусил язык и отвернулся, чтобы затушить сигарету в хрустальной пепельнице, чётко ощущая на себе пронзительный взгляд. Анни напряжённо молчала. Она не казалась ему глупой, так что наверняка догадалась, откуда он узнал про её кошмар. Но если любой человек начал бы возмущаться, то она просто чуть грустно улыбнулась и подошла к столику, чтобы забрать с него пепельницу. — Я всё же закончу с библиотекой. Почти все книги выставила в алфавитном порядке, — глухо прозвучал её голос. Так близко, ближе, чем до этого — пока Элай сидел, а она стояла рядом, это был почти один уровень. Лёгкие сжались от запаха полевых цветов. — Прости, — выдохнул Элай, как можно осторожней накрыв её руку, тянущуюся к пепельнице. Анни вздрогнула от касания, кожа её казалась ледяной по сравнению с ним. Найдя её растерянный взгляд, он задохнулся, на миг потерявшись в этих раскосых глазах с желтоватым ободком у зрачка. Приличия требовали отпустить, а пальцы сами скользнули по тыльной стороне маленькой ладони, будто погладив. Нежней шёлка. Легче воздуха. Такая хрупкая, такая волшебная. От внезапного желания распустить её косы и сжать в кулак лавандовые пряди у Элая скрутился комок в горле. — Тебе не за что извиняться, — Анни сама вытянула ладонь из его пальцев, робко улыбнувшись напоследок. — Господин делает так, как посчитает нужным. Даже если ему зачем-то понадобились мои сны. — Ты не должна так думать. Я переступил твои личные границы, когда ночью заглянул в тот кошмар. Обещаю, что больше не сделаю этого без твоего разрешения, — его голос сел на пару октав. Возможно, от выкуренной сигареты. И всё же такую реакцию на неё надо пресекать на корню: это полный изврат, она даже не человек. Слуга. Фамильяр. Существо, раса которого тысячу лет назад считалась животной. А что такое тысяча лет, если жить веками? Резко поднявшись с кресла, Элай заставил себя думать именно в этом направлении, добавив отстранённого холода на лицо. Напускного. Леон бы понял, что с ним творится. У учителя всегда были ответы на любой вопрос. Может, эта колющая рёбра нежность — нечто вроде того, что испытывают старые кошёлки, когда гладят своих кошек? — Занимайся… Чем хочешь, — буркнул он напоследок, прерывая повисшее в воздухе молчание. Стараясь больше не смотреть на Анни, шагнул к дверям, но затем с тоской глянул на сияющие чистотой стеллажи с книгами. За неимением универсального источника знаний придётся обратиться к ним. — Что же такого интересного было в том сне? Это просто воспоминания ребёнка, — неожиданно чётко и громко раздался вопрос за его спиной. Так, что пришлось оглянуться через плечо, и за долю секунды по решимости на светлом лице понять: ответ ей важен. — Это часть тебя. И раз уж мы связаны, я хотел узнать тебя получше, — соврать этим васильковым глазам не было и шанса. Анни смущённо кивнула, словно такого ответа и ожидала. И когда Элай с лёгкой поспешностью скрылся в рядах стеллажей, до него слабым шёпотом донёсся ещё один вопрос, который явно не предназначался для его ушей и был задан в пустоту: — Тогда что снится тебе?.. Какое счастье, что можно не отвечать. Часть 4. Клубнично Эта боль пробралась к ней сквозь собственный сон — удушливой копотью в горле, горьким скрипом пепла на зубах. Аннабель задохнулась, не сразу осознав, где она, и что происходит. Резко села и сжала пальцами бархатный лепесток, на котором предпочла провести ночь вместо слишком широкой для неё постели. Грудь давило, а инстинкт настойчивой пульсацией требовал лишь одного: прекратить это немедленно. Она не отдавала отчёта своим действиям, машинально спрыгнула с прикроватной тумбы на пол, на ходу принимая человеческую форму. Как была, в одних льняных нижних шортах и майке, босиком выскочила из спальни. Болезненная копоть в горле — горе, настоящая яма. Анни понятия не имела, что заставило её господина так страдать посреди ночи, что слёзы проступили уже на её глазах. Босые пятки смешно топали по мраморным полам, и хоть в особняке эйфири ориентировалась пока очень слабо, но нитка связи, та самая, всегда теперь невидимыми путами обвивающая запястья, тянула её с непреодолимой силой. Впервые за прошедшие с ритуала сутки клеймо обожгло, будто взывая исполнить все клятвы. В коридорах ярко полыхали огни подсветки в лампах под потолком — слишком ярко, так, что в некоторых местах стекло тихо трещало от накала. Хотя на ночь огни заглушались, как только засыпал источник их света. Когда Анни влетела в распахнутую дверь хозяйской спальни, вкус во рту уже менялся. С копоти на горечь, мерзкую и оглушающую. Ярость. То не поджаренная хлебная корочка, то — настоящие угли. Затошнило, скрутило живот от одной мысли, что это нужно забрать. Но отступать поздно. Стараясь дышать глубже, Анни подошла ближе к постели Элая, мелко подрагивая от страха. Косы тряслись на каждый робкий шаг. Он спал — без одеяла, в одних хлопковых трико, и в свете крутящихся по периметру спальни огней было видно каждую каплю испарины на поджаром теле. Челюсть сжата так плотно, что мерещился скрип зубов, а голова моталась из стороны в сторону. Анни несмело попыталась дотянуться до его ярости отсюда, но наткнулась на плотную стену запечатанного сознания. Потрясённо ахнула: с таким ещё сталкиваться не приходилось. Всем дрожащим нутром она ощущала, что нужна ему сейчас, но расставаться с кошмаром так просто Элай явно не собирался. Замерев в секундном сомнении, она качнулась на тонких ногах от новой волны гнева, которая одолевала хозяина так упорно. И тихий, глухой стон его отчаяния заставил её с упорством поджать губы. Кажется, разрешение он ей дал ещё днём — и пусть чёткая печать на его разуме сияла табличкой «не беспокоить». Анни смело подобралась к самому изголовью кровати, попыталась сосредоточиться на источаемой Элаем ярости. Пропитаться этим вкусом горького отчаяния, не думая о том, что глотать придётся горелые угли. А затем дотронулась кончиками пальцев до его часто вздымающейся влажной груди, прямо над бешено рвущимся из-под рёбер сердцем, усиливая контакт. Это — всегда абсолютная вероятность, ни один человек не выдержит силы, с которой она ломилась к его чувствам. Недаром существовала присказка «не верь сирене, не зли мага и не целуй эйфири». Воображаемая стена дала сетку трещин, кожа Элая пылала под её рукой, но проломить оборону не получилось. Духи стихий, да он во сне закрыт намного крепче, чем днём. Запечатан в своей боли, которую могла дать лишь потеря. Это уже оказалось делом принципа. А может, просто пекло глаза от слёз, которые катились по щекам безо всякого контроля. Уйти и оставить Элая бороться в одиночку? Тогда какой она фамильяр… «Бесполезная слабая букашка», — мысленно ругнувшись на себя, Анни вдохнула поглубже, успокаивая неожиданную тревогу за мечущегося по кровати хозяина, готового вцепиться зубами в подушку. Кажется, её сны — просто смех в сравнении с дном его души. Она присела на край кровати и решительно обхватила горящее лицо Элая в ладони, успокаивающе погладила скулы большими пальцами. Прикрыв веки, полностью погрузилась в эту темноту, за нитку связи между ней и хозяином вытягивая всю горечь и копоть, впитывая в собственную кровь. Тело протестующе задрожало на такой приток чистого яда. Тошнило неимоверно, но стена наконец-то разлетелась на куски, а Элай шумно втянул в себя воздух освобождения. Остановиться уже было невозможно, слишком много сил потребовалось, чтобы забрать себе этот кошмар, вернее, ту боль, которую он приносил хозяину. Плечи Анни тряслись, но физический контакт здорово помог довести дело до конца, пусть ладони и жгло влагой его испарины. Она не успела открыть глаз и прийти в себя, как вдруг тело резким рывком за талию бросили на кровать, а к горлу прижалось нечто опаляющее, твёрдое и острое, оставив тонкую мокрую царапину. Громко пискнув от страха, Анни беспорядочно застучала кулаками по плечам нависшего над ней Элая, и тот с трудом проснулся, заморгав и фокусируясь на её искажённом паникой лице. — Анни? — в ужасе узнавания просипел он, а затем перевёл отсутствующий взгляд с её хватающего остатки воздуха рта на горло. Спешно откинул в сторону раскалённый алый клинок, с шипением прожёгший дыру на мокрой простыне. — Отпусти… пожалуйста, — хныкнула она, потому что ощущать на себе вес прижавшего её к постели гибкого тела было невыносимо. Невыносимо жарко — смуглая кожа явно была на грани того, чтобы начать жечь всё вокруг лавой, а напряжённые до предела мышцы груди давили тяжестью. Их разделяла лишь её нижняя майка, и она точно не спасла бы от возгорания. Анни практически не могла шелохнуться, пойманная в хищный капкан, грозящий сделать из неё стейк медиум прожарки. В обсидиановые глаза долгие несколько мгновений прокрадывалось понимание всей опасности такого контакта, особенно с учётом того, что меньше минуты назад Элай мог своей яростью разнести весь квартал. За эти мгновения Анни успела короткой вспышкой ощутить другую эмоцию, которая оказалась настоящим спасением от тошноты и съеденной горечи. Та самая медовая сладость, словно оживший солнечный свет. Как на ритуале, когда он связывал её ноги. Всё случилось машинально — она робко попробовала крохотную часть этого непознанного чувства, и громко вздохнула от пронзившего каждую клеточку удовольствия. Элай наконец-то отпрянул, наверняка заметив, как у неё сузились зрачки. Анни попыталась лишь не облизнуться, потому что после долгих лет редких пресных или горелых корок ей досталось что-то абсолютно потрясающее своей яркостью. Даже о том, что лежит на хозяйской постели, а в нескольких дюймах от головы валяется нож, она уже почти не думала. Одно интересно: как называется этот потрясающий медовый напиток? — Что ты тут делаешь? — Элай сел, прожигая её тяжёлым взглядом. Голос звучал непривычно веско и строго, но Анни не ощущала его злости, скорее… волнение. — Прости, — торопливо прошептала она, пока он действительно не разозлился на её своеволие. — Я проснулась из-за твоих кошмаров. Ты не должен был вообще почувствовать, как я помогаю, но настолько заперся от меня, что пришлось применить физический контакт. Это было слишком дерзко, знаю, — она резво вскочила, но когда попыталась соскользнуть с кровати, Элай неожиданно остановил её, поймав за правое запястье, здоровое. — Ты прости. Я тебя порезал, — он виновато кивнул на её горло, и Анни лишь сейчас поняла, что к ложбинке отчего-то немного потяжелевшей груди стекает горячая капля крови. Его вина дурманящим хмелем проступила во рту, и ей вполне могло показаться, но Элай действительно проследил за этой алой дорожкой, пока кровь не впиталась в тонкую ткань майки. Глаза — горящие угли, и вновь приглашающий на обед аромат мёда. От всего этого вихря чужих ощущений Анни окончательно растерялась. Подумалось, что мадам Вальтц бы высекла её розгами уже за то, что она пачкает своим грязным телом хозяйскую постель. А за неподобающий вид вовсе бы закрыли в карцер на месяц, без солнечного света, еды и тепла. Но вид Элая тоже мало соответствовал этикету, и когда опустила взгляд с его лица на торс, низ живота приятно закололо: отрываться от созерцания этих витых мышц и смуглой кожи не хотелось совсем.