— Я очень близко знаком с комендантом крепости, полковником доном Грегорио Охоа, — продолжал Твердая Рука. — В последнее свое пребывание в Сан-Эстебане я часто бывал у него. Но вам ведь знаком мой дикий нрав, известно мое органическое отвращение к городской жизни, и вы, вероятно, уже догадываетесь, что, едва управившись с делами, я стал готовиться к отъезду. По своему обыкновению, я рассчитывал выехать рано поутру. Но мне не хотелось покинуть город, не простясь с комендантом. Я застал его в сильнейшем волнении. Видимо, чем-то встревоженный, а может быть, и взбешенный, дон Грегорио шагал взад и вперед по комнате. — Пожаловали наконец. Твердая Рука! — воскликнул полковник. — Где вы пропадали? Вот уже два часа, как десять моих солдат разыскивают вас, но ни один не напал еще на ваш след. — Удивительно! Ведь я находился почти рядом, и найти меня было совсем просто. — Оказывается, нет, — ответил полковник. — Не будем, впрочем, спорить об этом. В конце концов, мне не так уж важно знать, где вы были и что делали. Вы явились — вот что важно… — Потом, внезапно изменяя тон, он спросил: — А долго вы еще намерены пробыть в Сан-Эстебане? — Нет, полковник, все мои дела закончены, и завтра на рассвете я намерен уехать. Да я, собственно, и пришел проститься с вами. — Вот как! — радостно воскликнул дон Грегорио, но, спохватившись, тут же добавил. — Только не поймите меня превратно, не подумайте, что я хочу удалить вас отсюда. Все дело в том, — продолжал он, глядя на меня в упор, — что вот уже несколько дней, как в нашем городе передаются из уст в уста самые тревожные слухи, до источника которых я никак не могу докопаться. — И что же это за слухи? — спросил я. — Говорят… но заметьте, что я сказал «говорят», я это подчеркиваю, ибо сам я ничего не утверждаю… итак, говорят, что против нас готовится всеобщее восстание щитоносцев[16], что из лютой ненависти к нам индейские племена, забыв на время взаимные счеты и раздоры, объединились для захвата всех наших пограничных укреплений. Говорят, что вслед за падением наших крепостей последует вторжение в наши штаты. Говорят, что индейцы полны решимости изгнать нас из Соноры и Синалоа и водвориться там на вечные времена. — Слов нет, это тревожные слухи, — ответил я полковнику. — Однако до настоящего времени ничто, кажется, не подтвердило вам их достоверность? — Верно, но ведь дыма без огня не бывает. — О каких же индейских племенах упоминают? — О многих. В частности, говорят о папагосах, то есть о великой лиге апачей, акуасов, хиленосов, команчей, опатосов и бог его знает еще каких! Но особую тревогу внушает союз индейцев, — заметьте, речь все еще идет о том, что говорят, — с пограничными метисами и степными пиратами. И те и другие собираются помочь индейцам в их походе против нас. — Да, все это весьма тревожно… Полковник не дал мне договорить. — За последнее время, — прервал он, — некоторые происшествия придали известную достоверность этим слухам. Несколько путешественников были убиты, и почти у самых ворот крепости бандиты ограбили три больших каравана. Пора положить всему этому конец! — На этом и оборвался наш разговор с полковником, — продолжал Твердая Рука. — Как я и обещал дону Грегорио, я покинул цитадель назавтра утром. С тех пор прошло два месяца, а я все странствую по прерии. В ваши края я попал совершенно случайно; взбрела вдруг в голову мысль проверить, не обзавелся ли снова гарнизоном давно заброшенный форт Сан-Мигель. Да и вас, дон Маркос, я никак не думал застать тут: ведь я оставил вас в Сан-Эстебане. — Верно, — отвечал капитан. — Но месяц назад дон Грегорио приказал мне занять с гарнизоном форт Сан-Мигель и укрепиться в нем. Полковник не счел нужным при этом сообщить мне о причинах, побудивших его принять неожиданное решение о приведении форта в боевую готовность. — Надеюсь, теперь вам все ясно? — спросил Твердая Рука. — Конечно, и я весьма признателен вам за сообщение. — Однако конь мой успел уже отдохнуть, — сказал Твердая Рука. — До наступления ночи еще добрых пять-шесть часов, которыми я и хочу воспользоваться для своего дальнейшего путешествия. — Как, уже? Покидаете нас? — удивился капитан. — Не теряя ни минуты, — ответил Твердая Рука, направляясь к выходу. — Даже не попрощавшись с доном Руисом и его сестрой? — К сожалению, да, — сказал Твердая Рука после минутного размышления. — Время не терпит. Извинитесь, пожалуйста, перед ними за меня. Впрочем, мы так мало знакомы, что вряд ли дон Руис и донья Марианна придадут большое значение моему поведению по отношению к ним. Итак, прощайте еще раз! — Не смею, конечно, настаивать, — ответил капитан. — Делайте как знаете. Но все же, на мой взгляд, вам не мешало бы проститься с ними. — Ба! — произнес Твердая Рука голосом, в котором явственно слышалась ирония. — Разве я не слыву за дикаря? К чему же мне соблюдать все эти церемонии, принятые только в среде цивилизованных людей? В ответ капитан пожал плечами, и оба они вышли на крыльцо. Пять минут спустя Твердая Рука был уже в седле. — Прощайте, — обратился он к дону Маркосу, — и не забудьте предупредить окрестных земледельцев. — Карай, не беспокойтесь! Прощайте… Доброго пути! Последнее рукопожатие — и Твердая Рука карьером умчался в пустыню, а капитан вернулся домой, бормоча себе под нос: — Что за странный человек! И кто он? Друг или враг? Брат и сестра были удивлены, когда, сойдя к ужину, они не застали за столом Твердую Руку. Известие о его отъезде огорчило, а в глубине души даже обидело молодых людей. Особенно живо переживала обиду донья Марианна, напрасно искавшая в своем сердце оправдание поступку, столь недостойному истинного кабальеро. Молодые люди ничем не выдали, однако, своих чувств, и вечер прошел непринужденно и весело. Перед отходом ко сну дон Руис напомнил капитану его обещание дать им конвой для дальнейшего путешествия, в которое брат и сестра, горя желанием скорей вернуться к отцу, намеревались пуститься завтра же. Дон Маркос не только отказал молодым людям в конвое, но заявил, что вынужден задержать их на некоторое время в крепости. Понятно, что дон Руис потребовал объяснений, и капитан вынужден был передать ему свой разговор с Твердой Рукой. Дон Руис и донья Марианна слишком близко видели смерть, чтобы рискнуть вторично предпринять одним такое далекое, чреватое опасностями путешествие. Раздосадованный этой новой задержкой, дон Руис спросил капитана, когда полагает он вернуть им свободу. — О, не беспокойтесь, ваше пленение не затянется, — успокоил его капитан. — Я жду подкрепления из крепости Сан-Эстебан. Как только оно подоспеет, — а это будет через семь-восемь дней, — я снаряжу вас в путь с надежным конвоем. Волей-неволей брату и сестре пришлось покориться. Теперь им оставалось только позаботиться о том, чтобы не очень скучать в эти дни вынужденного ожидания. Задача не из легких, ибо жизнь в пограничном форте, и сама по себе довольно тоскливая, становится невыносимо однообразной, прямо-таки угрюмой, при угрозе внезапного нападения индейцев, когда ворота всегда на запоре, когда ты повсюду натыкаешься на часовых и тебе, в виде единственного развлечения, предоставляется возможность обозревать через бойницы пустынную равнину. Между тем капитан, не без основания встревоженный сообщением Твердой Руки, принял в пределах своих ограниченных средств все меры для отражения возможного нападения индейцев. По его распоряжению всем пеонам и мелким землевладельцам[17], хозяйства которых были расположены на расстоянии пятнадцати миль в окружности, было предложено переселиться в крепость. Большинство пограничных жителей поняли всю серьезность этого предупреждения. Они быстро собрали свои пожитки, прихватили с собой наиболее ценные вещи и, гоня впереди себя скот, со всех сторон стекались к форту. Поспешность, с которой они откликнулись на предложение капитана, выдавала их смертельный страх перед индейцами. Капитан разместил как мог это разношерстное общество: женщины, старики и дети поселились в палатках и шалашах. Мужчин, способных носить оружие, стали обучать военному строю и включили в состав гарнизона. Прирост народонаселения форта требовал увеличения запасов продовольствия, и капитан разослал во все стороны команды за хлебом и другими продуктами. Вместе с этими командами часто отправлялся побродить по окрестностям и дон Руис, а донья Марианна коротала время в обществе своих сверстниц, во множестве появившихся теперь в крепости. Прошло всего лишь десять дней после памятного разговора дона Маркоса и Твердой Руки, а форт Сан-Мигель, превращенный предприимчивым капитаном в грозную крепость, стал совершенно неузнаваем. Форт опоясался теперь глубокими рвами, ощетинился баррикадами. К несчастью, гарнизон форта, достаточный для отражения внезапного нападения, был слишком малочисленным, чтобы выдержать настоящую осаду. Однажды на рассвете дозорные заметили на горизонте густое облако пыли, с быстротой вихря приближавшееся к форту. Пробили боевую тревогу, на стены высыпали солдаты; все приготовились к бою с невидимым, но, по всей вероятности, вражеским отрядом. Но вот на расстоянии ружейного выстрела всадники круто осадили коней, а из рассеявшегося облака пыли, к неописуемому восторгу населения форта, показались мексиканские военные мундиры. Четверть часа спустя восемьдесят улан въезжали в крепость под приветственные крики гарнизонных солдат и беженцев. За спиной каждого всадника сидело по пехотинцу. Это было подкрепление, посланное из Сан-Эстебана. VI. ИЗ ПРОШЛОГО ОДНОГО СЕМЕЙСТВА В Мексике и теперь еще существуют семейства, — о, очень немного, всего несколько! — с полным основанием ведущие свой род от первых прибывших сюда испанских завоевателей. Большинство этих семейств и поныне обитает в поместьях, дарованных их предкам. Браки в этих семействах заключаются только в их собственном ограниченном, родственном кругу. Эти родовитые мексиканцы ведут замкнутый образ жизни. В политические события они вмешиваются лишь в тех случаях, когда затронуты интересы их сословия. Взоры их обращены к прошлому, они сохранили в своем обиходе рыцарские традиции и патриархальные нравы времен Карла Пятого. В нескольких лье от Ариспы, некогда столицы штата Сонора, а ныне провинциального городка, утратившего все свое великолепие, повис на высоком скалистом утесе, подобно орлиному гнезду, величественный замок. Его крепкие, словно взлетающие ввысь стены увенчивали горделивые альменас[18], украшать которыми свои замки во время испанского владычества разрешалось только старинным, родовитым семействам. Свидетельство о древности этого замка, воздвигнутого чуть ли не в первые дни завоевания Америки, было вписано в его стены следами множества пуль и стрел; но, хотя камни цитадели начали уже крошиться под воздействием времени, этого беспощадного разрушителя, не перестававшего орудовать здесь с помощью ветра, солнца и дождя, сам замок оставался собственностью одного и того же семейства, неизменно переходя по наследству из поколения в поколение от старшего к старшему в семье. Владельцы этого замка — маркизы де Тобар де Могюер — принадлежали к числу именно тех семейств, которые ведут свой род от первых завоевателей Америки. (Строго говоря, их фамилия — де Тобар, а частица «де Могюер»[19] была приставлена позже — вероятно, в память испанского города, откуда прибыл родоначальник семейства.) В 1541 году дон Антонио де Мендоса, вице-король Новой Испании, снарядил экспедицию для завоевания Сиболы. О богатствах этого таинственного края, где за несколько лет до этого побывал Альвар Нуньес Кабеса де Вака, кратко именуемый дон Альварадо[20], ходили самые фантастические слухи. А как известно, именно такого рода слухи сильнее всего способны были воспламенить корыстные чувства испанских искателей приключений, обуреваемых ненасытною жаждой золота. Семнадцатого апреля 1541 года эта экспедиция в составе трехсот испанцев и вспомогательного отряда из восьмисот индейцев выступила под начальством дона Франсиско Васкес де Коронадо из города Компостелла, столицы штата Новая Галисия. Все офицеры экспедиции принадлежали к высшей знати; среди них, в качестве знаменосца, находился Педро де Тобар, отец которого, дон Фернандо де Тобар, был старшим мажордомом[21] королевы Иоанны Безумной, матери императора Карла Пятого. После бесконечно утомительного похода экспедиция добралась наконец до Сиболы, которая, вместо цветущего и богатого города, каким представляли ее себе испанцы, оказалась жалким селением, прилепившимся к скалистому утесу. Испанцы овладели Сиболой после боя, длившегося не более часа, хотя индейцы отчаянно защищались и нанесли испанцам тяжелые потери. Среди многочисленных раненых оказался и генерал, командовавший экспедицией; сброшенный наземь с лошади ударом увесистого камня, он неминуемо погиб бы, если бы подоспевшие к нему на помощь дон Педро и еще один офицер не помогли ему выбраться из побоища. Жажда золота и приключений влекла испанцев дальше; несмотря на то, что они были измучены неслыханными лишениями, которые претерпели в походе, и обескуражены жестокими разочарованиями, которые стерегли их на каждом шагу, они решили после взятия Сиболы попытать еще раз счастья и двинуться в глубь страны. На этот раз испанцев вел дон Тристан д'Ареллано, сменивший на посту командующего дона Франциско Васкес де Коронадо, пригвожденного, вследствие своего ранения, к постели в Сиболе. Преодолев снова невероятные трудности, испанцы дошли до страны, которую посетил в конце своего путешествия генерал дон Альварадо. Генерал назвал этот край Страна Сердец — не потому, что его обитатели отличались особым добродушием и приветливостью, а потому лишь, что за все время пребывания здесь дону Альварадо не довелось отведать никакой другой пищи, кроме оленьих сердец. Здесь и кончился поход испанцев. Соблазненный богатством и плодородием этого края, дон Тристан д'Ареллано заложил здесь город и назвал его Сан-Иеронимо-делос-Корасонес. Однако город этот был почти тотчас же заброшен. Испанцы перенесли его немного подальше, где основали город Сенора, который вскоре, вследствие искажения произношения, превратился в город Сонору. Это утвердившееся за ним название распространилось потом на весь край. Немаловажную роль в этом продолжительном походе сыграл неоднократно отличившийся дон Педро де Тобар. Во главе отряда из семнадцати кавалеристов, четырех пехотинцев и одного францисканского монаха, в дни своей молодости служившего солдатом, дон Педро де Тобар проник в провинцию Туталиако, насчитывавшую семь городков с многоэтажными домами. Все эти городки, точнее — селения, были взяты приступом, а вся провинция покорена в несколько дней. Когда двадцать лет спустя вице-король решил наградить дона Педро поместьями за его боевые заслуги, последний просил вице-короля выделить ему земли в Соноре, с которой его связывали воспоминания о буйно проведенной молодости. Даже сами лишения, которые он там претерпел, и опасности, которым он там подвергался, влекли дона Педро к этой провинции. К тому же он был уже тогда женат на дочери своего товарища по оружию — дона Родриго Мальдонадо. А дон Родриго поселился в Соноре, что также немало повлияло на решение дона Педро, желавшего основаться поблизости от своего тестя. На месте пепелища давно уже заброшенной Сиболы, на вершине утеса, и воздвиг дон Педро свой величественный замок дель Торо, который с огромными примыкающими к нему землями и угодьями в течение веков оставался в руках его потомков. Как и все крупные асиенды, дель Торо напоминал скорее город, чем поместье, особенно если принять во внимание смысл, какой придают европейцы понятию «имение». Ведь в состав асиенды дель Торо была включена вся бывшая территория Сиболы; она вмещала господский дом, отделанный с чисто княжеской роскошью, всякого рода мастерские, амбары, казармы, общежития для пеонов, конюшни и загоны для скота, огромный парк, засаженный чудесными деревьями и ароматными цветами. Одним словом, асиенда дель Торо принадлежала — да и теперь еще принадлежит — к числу тех гигантских сооружений, которые словно созданы для жилья титанов. Самые прекрасные замки средневековья могут дать лишь слабое представление о ней. Не надо забывать, что победители в ту эпоху строились в чрезвычайно редко населенных краях. Помещику было где развернуться. Он, не стесняясь, отхватывал земли, сколько душе было угодно. В результате каждый из них оказывался собственником территории, равной по своей площади целой области какого-нибудь европейского государства, и это никого не удивляло. События, которым посвящены эта и следующие главы нашего романа, происходили в 1811 году, за двадцать девять лет до вышеописанной встречи брата и сестры де Могюер с Твердой Рукой. Напомним кстати, что это был год знаменитой мексиканской революции, начало которой в ночь на 16 сентября 1810 года провозгласил Идальго[22], тогда еще простой кюре[23] жалкого селения Долорес. Однако злосчастное сражение при Кальдероне, когда волны необученного индейского воинства разбились о железную стену регулярной испанской армии, нанесло такой, казалось, непоправимый удар делу мексиканской революции, что даже самые дальновидные испанские политики стали рассматривать ее как незначительную вспышку. За эту роковую ошибку испанцы вскоре расплатились крушением своего господства в Мексике. Но 25 ноября 1811 года, в тот день, когда начинается наш рассказ, повстанцы еще не были разбиты у Кальдероне. Более того, их первые шаги увенчались успехом. Со всех сторон к Идальго стекались индейские добровольцы; численность повстанческой армии — правда, плохо обученной военному строю, но зато воодушевленной энтузиазмом, — достигла уже внушительной цифры в 80 тысяч человек. Идальго стягивал все свои силы с явным намерением нанести противнику решающий удар и тем самым превратить это движение, ограниченное пределами двух провинций, во всеобщее восстание. Итак, 25 ноября 1811 года, в два часа пополудни, вдоль левого берега наполовину пересохшей речки мчался путник на кровном степном мустанге. Стояла гнетущая жара; одни лишь чахлые кусты прибрежного хлопчатника уцелели от палящего зноя. Густые клубы пыли окутывали всадника, который продолжал свой путь в глубокой задумчивости, не замечая унылого спокойствия окружающей пустыни. Истомленные жарой птицы скрылись в листве, смолк их гомон, и только сумасшедший стрекот кузнечиков, бесчисленными мириадами зудивших в траве, нарушал полуденное безмолвие. На вид этому путешественнику можно было дать лет двадцать пять. Несколько надменное выражение лица, хотя и не лишенного отпечатка добродушия и благожелательности, высокий рост и статная фигура, мягкие движения обличали в нем человека, привыкшего к почету и уважению со стороны окружающих. В наряде его не было ничего примечательного. Это был обычный дорожный костюм богатого мексиканца, и только по короткой шпаге в серебряных ножнах с эфесом редкостной работы — единственному, по-видимому, оружию, которое было при нем, — его можно было признать за дворянина. К тому же правильные черты его лица и цвет кожи, значительно более светлый, чем у креолов, не оставляли никакого сомнения в его испанском происхождении. Выехав на рассвете из Ариспы, этот всадник не останавливался в пути ни на минуту. Он был до того углублен в свои, по-видимому, мрачные и тягостные мысли, что не замечал даже удушливого зноя, от которого лицо его покрылось потом. Из этой глубокой задумчивости путника вывел его конь, остановившийся как вкопанный у крутого изгиба дороги, или, вернее, тропы, по которой он следовал. Человек вздрогнул; в его глазах появилось выражение скорби, близкой к отчаянию: он находился у подножия скалистого утеса, на вершине которого вздымалась к небу во всем своем величии асиенда дель Торо. Несколько минут путник не сводил своего затуманенного печалью взора с этого сурового сооружения, очевидно пробудившего в его душе дорогие воспоминания. Потом, подавив тяжелый вздох, невольно вырвавшийся из груди, он принял окончательное решение. — Ничего не поделаешь, надо! — пробормотал он и, тронув коня, стал медленно взбираться по узкой горной дорожке, ведущей к воротам асиенды. Тяжелая борьба чувств, происходившая, по-видимому, в душе молодого человека, отражалась на его подвижном лице; не раз его рука невольным, почти судорожным движением натягивала поводья, выдавая его намерение осадить коня и повернуть назад. Но воля брала верх, и ездок продолжал двигаться вперед, впиваясь пылающим взглядом в дорогу, словно опасаясь столкнуться где-нибудь на повороте тропы с человеком, встречи с которым он желал бы избежать. Но тропа на всем своем протяжении оставалась пустынной: ни одна живая душа не встретилась ему на всех ее изгибах. Наконец он добрался до асиенды. Ворота были открыты, подъемный мост спущен, но никто не вышел к нему навстречу, никто не сказал ему «добро пожаловать», хотя по всему было видно, что его здесь ожидали. «Так оно и должно быть, — с горечью подумал он. — Нет, не как хозяин и даже не как гость возвращаюсь я в отчий дом, а как беглец, может быть, уже преданный проклятию!» Миновав подъемный мост, доски которого тяжело загудели под копытами его коня, он въехал в первый двор. И тут ни души, и тут никто не встретил его. Соскочив наземь, всадник вынужден был собственноручно привязать поводья коня к вбитому в стене кольцу. — Тебе придется подождать меня здесь, мой верный Бравó, — тихим, проникновенным голосом произнес он. — Ты ведь здесь тоже нежеланный гость. Потерпи! Должно быть, мы с тобой скоро пустимся в обратный путь. Благородное животное, казалось, поняло слова своего господина. Как будто разделяя его печаль, мустанг повернул к нему свою тонкую и умную голову и заржал тихо и жалобно. Ответив ему ласковым взглядом, приезжий быстрым и решительным шагом двинулся дальше и, миновав первый двор, вошел во второй, гораздо более обширный. В глубине его, на первой ступени величественной лестницы, ведущей в апартаменты владельца асиенды, застыли в неподвижных позах два человека. При виде их пришелец выпрямился и, придав своему лицу высокомерное выражение, быстро направился к ним. Слуги, вытянувшись в струнку, не сводили с него глаз. Когда он приблизился к ним на расстояние нескольких шагов, они одинаковым автоматическим движением обнажили перед ним головы и отвесили ему по низкому поклону.