Он помнил, что прибежала сестричка из медпункта, растерянная, перепуганная. Наконец кто-то сообразил вызвать «Скорую», кто-то распахнул окно. Кто-то расстегнул ворот рубашки и ослабил брючный ремень. Сквозь замутненное сознание он слышал испуганный шепот: – Что, помер? О боже, такой молодой! Заткнись, идиотка! Да жив он, дышит! Держись, Валька! Держись, старик! Приехала «Скорая». Погрузив на носилки, его запихнули в машину. Там ему стало хуже – он снова терял сознание, проваливаясь в темный колодец. Слышал только сирену – значит, включили. И голос врача: – Жми, Игнатьич! Не довезем. А жалко, такой молодой. Да и зачем нам жмур – не отобьемся. Ему почему-то было не страшно – смешно. «Жмур». Это он – жмур? Вернее, кандидат в жмуры? Ха-ха. Что называется, приплыли. Оперировала его молодая женщина. Он слышал, как к ней обращались – Ольга Ивановна. Сквозь пелену сознания он с усилием на секунду приоткрыл глаза и увидел эту Ольгу Ивановну – крепкую, широковатую в плечах, с длинными темными бровями и огромными зелеными глазами – тревожными и настороженными. Красивыми невозможно и очень строгими, как у директора школы. Больше ничего видно не было – белая, по брови, шапочка и маска. На следующий день она зашла в реанимационную палату, и он узнал ее по глазам – таких зеленющих, «крыжовенных» глаз он раньше не видел. И теперь, без низко надвинутой шапочки и маски, он разглядел и все остальное – красивый прямой аристократический нос, полноватые бледные губы, плавные скулы и все тот же строгий, даже суровый взгляд. – Как самочувствие? – строго спросила она. Валентину показалось, что она немного смутилась. С трудом разлепив спекшиеся губы, он что-то забалагурил. Врачиха все больше хмурилась и, кажется, была им недовольна. С того дня он ждал встречи с ней. Кое-что выпытал у ночной медсестрички: Ольга Ивановна Голышева, не замужем, бездетная. Строгая очень, ответственная и, говорят, с большим будущим. «С медицинским, с каким! Вы что, Вершинин? Все шутите, да?» Со вздохом разводил руками: «Простите, шучу!» На третий день его подняли. С одного бока – рыжая и конопатая, смешливая медсестра Галочка, с другого – суровая Ольга Ивановна. Сосудистый хирург, надежда отделения и медицины, человек молодой, но уже снискавший уважение. По всему видно – умница, врач по призванию. Виделись они каждый день. Утренний обход – обязаловка. А вот вечером, после тихого часа… Кажется, по велению сердца. Или он все придумал? Но если доктор Голышева не заходила перед уходом, он начинал волноваться. Выползал в коридор, слонялся у ординаторской. Караулил. Обеспокоенно спрашивал у сестричек: – А что доктор Ольга? Ушла? Как-то у нее было ночное дежурство. Вершинин пошел в туалет покурить. У окна стояла докторша. Прямая спина, волосы убраны под колпачок. «Интересно, какие у нее волосы», – подумал он и спросил: – Не помешаю? Окинув его пренебрежительным и равнодушным взглядом, она усмехнулась: – Мне – нет. А вот себе… помешаете. Курить вам, Вершинин, строго противопоказано! Не зря же я вас починила! И что? Вся работа насмарку? Я, знаете ли, очень старалась. А ему вдруг захотелось прижать к себе и обнять эту зеленоглазую, красивую и усталую женщину. Ей-богу, еле сдержался. Выписали его через два дня. Теперь он караулил докторицу у выхода из отделения, чтобы вручить цветы и конфеты. Обычная благодарность, не более. Нет, она, кто ж спорит, была хороша! Но кадрить ее, кажется, не было смысла – слишком сухая, слишком строгая, серьезная не по годам. Ну и вообще – недоступная. Как с ней общаться? Увидев растерянного, держащего за спиной букет гвоздик больного Вершинина, Ольга Ивановна растерялась и, кажется, разозлилась. И точно очень смутилась: – Вы что, Вершинин? В своем уме? Нет, – возмутилась она. – Нет, мне не надо! Я не возьму! С трудом всунув непокорной врачихе букет, уронил при этом конфеты. Коробка разлетелась, а даритель, смутившись, как подросток, рванул вниз по лестнице. Вслед услышал: – Куда вы, Вершинин, вам бегать нельзя. Честное слово, вы сумасшедший! На улице попытался успокоиться, било как в лихорадке – походил, покурил, немного пришел в себя, но домой не уехал – торчал у ворот больницы. Увидев его, она, кажется, не удивилась – выходит, ждала? Очень скоро Ольга Ивановна Голышева стала Вершининой. И еще – Олькой. Тогда еще он звал ее Олькой. Через полтора года у Вершининых родилась дочка Лидочка. Три года в огромной коммуналке с родителями мужа. Три года за ширмой, с ночными выступлениями дочки, с ворчанием свекров и все же с их помощью – через полгода после рождения Лидочки Ольга бросила кормить и вышла на работу. С внучкой сидела бабушка Рита. Даже в детстве Лида понимала, что мама и бабушка не любили друг друга. Не понимала – что может понимать маленький ребенок? Чувствовала. Слышала, как баба Рита ворчала: «Не мать и не жена, сплошной хирург. Не повезло Вальке». Долгое время маленькая Лидочка уверенно считала, что «хирург» – это ругательство. Да и мамину нелюбовь к бабе Рите Лидочка чувствовала – слышала, как та выговаривала ей: «Маргарита Васильевна! Зачем вы кладете в кашу такое количество масла? Хотите, чтобы у ребенка была больная печень?» Баба Рита смертельно обижалась и замолкала на несколько дней. Но потихоньку ворчала – это у нее больная печень! Желчью исходит. Бросается, как собака: то не так, это не так. Бедный наш Валька! Сколько той жизни, чтобы так ее губить. Баба Рита и отвела Лидусю в первый класс. Отвела первого сентября, а второго, на следующий день, умерла. Лида помнила, как мама рыдала на кладбище и просила у бабы Риты прощения. И помнила, как это ее удивило. Надо же – ведь мама бабушку не любила. И что она плачет, что, как сказала соседка, убивается? Когда Лиде исполнилось семь, Ольге Ивановне Вершининой, перспективному специалисту, выделили маленькую двухкомнатную квартиру за выселением. А через четырнадцать лет, учтя все заслуги доктора наук Вершининой, дали квартиру побольше – у метро «Ленинский проспект», в новом кирпичном доме: три комнаты, два балкона, кухня в двенадцать метров. Не квартира – сказка! «Просто какое-то чудо», – как говорили знакомые. – Мне с женой повезло, – смеялся Валентин Вершинин. – Такая квартира! Но в голосе его чувствовались грусть, ирония и даже сарказм. Нет, скандалов у них никогда не было, во всяком случае, ссор родителей Лида не слышала. Мама пропадала на работе и приходила поздно, не раньше девяти, часто уезжала на конференции и в командировки. Хозяйством Вершинины себя не обременяли – что есть, то и хорошо. В двенадцать лет Лида научилась готовить. Особенно ей удавались торты и пироги, которые она пекла, чтобы порадовать родителей. Комплиментов мама не раздавала, реагировала сухо: – Спасибо, все было вкусно. Кажется, она вообще не замечала, что ест и что пьет. А вот отец на похвалы не скупился: – Ох, Лидка! Ну и повезет какому-нибудь идиоту! После ужина мама сразу уходила к себе, и ее было можно понять: две операции, потом совещание. На кухне оставались отец и Лида. Лида мыла посуду, отец что-то рассказывал. Лиде всегда было с ним интересно. Это были самые счастливые минуты их жизни – она и папа. И их разговоры. Словом, обычная семья, со своими сложностями, проблемами, радостями. Таких миллионы. Мама, папа, ребенок. Квартира, хозяйство, планы на отдых – все как у всех. А потом выяснилось, что Тася, любовница отца, уже была в его жизни. Ну и в Лидиной и маминой заодно. Выходило, что Тася появилась в жизни отца вскоре после его женитьбы. В пятнадцать лет Лида наотрез отказалась знакомиться с Тасей: – Перебьетесь. Любила ли она мать? Сложный вопрос. Нет, конечно, любила. Гордилась ею, восхищалась, немного ей завидовала. Побаивалась ее, критики ее боялась – мама всегда была беспощадна. Усмешек ее боялась: посмотрит, как одарит рублем, говорила бабушка Рита. Лида сжималась под маминым строгим оценивающим и беспощадным взглядом. Внешне дочь не удалась – вот мама была абсолютной красавицей. Лида стеснялась своих широких бедер, крупных кистей – ловила на себе мамин взгляд и краснела. Очень боялась ее разочаровать и училась как проклятая. Какая там тройка, о чем вы? Лида стеснялась четверок. Правда, дневники и тетради мама не проверяла: «Я тебе доверяю, Лида. Ты взрослый и, надеюсь, ответственный человек». Постепенно все домашние хлопоты перешли к Лиде – магазины, прачечная, почта, сберкасса. В тринадцать лет она снимала показания счетчика и заполняла квитанции. На школьные собрания мама не ходила – да и зачем? К Лиде Вершининой претензий не было: тихоня и скромница, практически отличница, примерная комсомолка, хороший организатор. К тому же все знали, что Лидина мама известный хирург, серьезный и занятой человек. В тот день, когда отец решился на разговор – а этот день она запомнила на всю свою жизнь, – опухшая от слез Лида, всегда уступчивая и слабая, легко поддающаяся на уговоры, была непреклонна: – Даже не уговаривай! Ничего у тебя, папа, не выйдет! И твои аргументы я никогда не приму! И маму я не предам, слышишь? Отец грустно вздохнул: – Что ты, Лидка! Я тебя понимаю. Но, знаешь… – Ты ее никогда не любил? – перебила она. Отец пожал плечами: – Честно? Не знаю. Любил – не любил… Знаешь, Лидуш, нашу маму можно уважать – это совсем несложно. Восхищаться ее талантом. Гордиться ею – ее нечеловеческой работоспособностью и силой духа. Жалеть, сочувствовать. Служить, пытаясь облегчить ее жизнь. Но любить… – Покачав головой, он горько вздохнул. – Я сволочь, дочь. Большая я сволочь, наверное. Но оставить ее, уйти от тебя и от нее? Нет, Лидка, я не смог. Всю жизнь помнил, что Оля спасла мне жизнь. А потом родила тебя, самое дорогое, что у меня есть. Всю жизнь Оля пашет как вол. Да и судьба у нее… не дай бог. Сиротство раннее, тетка Сима. А тут еще я. Да и потом, она ж без меня пропадет, – улыбнулся отец. – Наша драгоценная Ольга Ивановна ни к чему не приспособлена. Только работа, работа, работа. Оля – хирург от Бога, сколько спасенных жизней! Ты знаешь, в больнице на нее молятся. Ну а какая она дома, ты тоже знаешь. Разумеется, это не умаляет ее достоинств. Просто, дочь… Не моя это женщина. Понимаешь? Лида молчала. – Не моя, – повторил отец, – вот так получилось. Этот разговор они очень старались забыть, но Лида видела, как неловко отцу и как заискивающе он заглядывает ей в глаза. К обожаемому отцу, любимому папке в то время относилась с брезгливостью. Разочаровал ее родитель. Да, крепко разочаровал, огорчил и обескуражил. И еще была злость – сам виноват. И ребенка приплел. Эгоист.