Я сунул ему медаль: – На, возьми свой собачий жетончик. Совсем забыл о нем. – Робби, ты продал машину безупречно, – сказал Кестер. – Слава богу, что мы избавились от этой колымаги. Выручка нам очень пригодится. – Дашь мне пятьдесят марок авансом? – спросил я. – Сто! Заслужил! – Может быть, заодно ты возьмешь в счет аванса и мое серое пальто? – спросил Готтфрид, прищурив глаза. – Может быть, ты хочешь угодить в больницу, жалкий бестактный ублюдок? – спросил я его в свою очередь. – Ребята, шабаш! На сегодня хватит! – предложил Кестер. – Достаточно заработали за один день! Нельзя испытывать бога. Возьмем «Карла» и поедем тренироваться. Гонки на носу. Юпп давно позабыл о своей бензопомпе. Он был взволнован и потирал руки: – Господин Кестер, значит, пока я тут остаюсь за хозяина? – Нет, Юпп, – сказал Отто, смеясь, – поедешь с нами! Сперва мы поехали в банк и сдали чек. Ленц не мог успокоиться, пока не убедился, что чек настоящий. А потом мы понеслись, да так, что из выхлопа посыпались искры. VIII Я стоял перед своей хозяйкой. – Пожар, что ли, случился? – спросила фрау Залевски. – Никакого пожара, – ответил я. – Просто хочу уплатить за квартиру. До срока оставалось еще три дня, и фрау Залевски чуть не упала от удивления. – Здесь что-то не так, – заметила она подозрительно. – Все абсолютно так, – сказал я. – Можно мне сегодня вечером взять оба парчовых кресла из вашей гостиной? Готовая к бою, она уперла руки в толстые бедра: – Вот так раз! Вам больше не нравится ваша комната? – Нравится. Но ваши парчовые кресла еще больше. Я сообщил ей, что меня, возможно, навестит кузина и что поэтому мне хотелось бы обставить свою комнату поуютнее. Она так расхохоталась, что грудь ее заходила ходуном. – Кузина, – повторила она презрительно. – И когда придет эта кузина? – Еще неизвестно, придет ли она, – сказал я, – но если она придет, то, разумеется, рано… Рано вечером, к ужину. Между прочим, фрау Залевски, почему, собственно не должно быть на свете кузин? – Бывают, конечно, – ответила она, – но для них не одалживают кресла. – А я вот одалживаю, – сказал я твердо, – во мне очень развиты родственные чувства. – Как бы не так! Все вы ветрогоны. Все как один, Можете взять парчовые кресла. В гостиную поставите пока красные плюшевые. – Благодарю. Завтра принесу все обратно. И ковер тоже. – Ковер? – Она повернулась. – Кто здесь сказал хоть слово о ковре? – Я. И вы тоже. Вот только сейчас. Она возмущенно смотрела на меня. – Без него нельзя, – сказал я. – Ведь кресла стоят на нем. – Господин Локамп! – величественно произнесла фрау Залевски. – Не заходите слишком далеко! Умеренность во всем, как говаривал покойный Залевски. Следовало бы и вам усвоить это. Я знал, что покойный Залевски, несмотря на этот девиз, однажды напился так, что умер. Его жена часто сама рассказывала мне о его смерти. Но дело было не в этом. Она пользовалась своим мужем, как иные люди библией, – для цитирования. И чем дольше он лежал в гробу, тем чаще она вспоминала его изречения. Теперь он годился уже на все случаи, – как и библия. * * * Я прибирал свою комнату и украшал ее. Днем я созвонился с Патрицией Хольман. Она болела, и я не видел ее почти неделю. Мы условились встретиться в восемь часов; я предложил ей поужинать у меня, а потом пойти в кино. Парчовые кресла и ковер казались мне роскошными, но освещение портило все. Рядом со мной жили супруги Хассе. Я постучал к ним, чтобы попросить настольную лампу. Усталая фрау Хассе сидела у окна. Мужа еще не было. Опасаясь увольнения, он каждый день добровольно пересиживал час-другой на работе. Его жена чем-то напоминала больную птицу. Сквозь ее расплывшиеся стареющие черты все еще проступало нежное лицо ребенка, разочарованного и печального. Я изложил свою просьбу. Она оживилась и подала мне лампу. – Да, – сказала она, вздыхая, – как подумаешь, что если бы в свое время… Я знал эту историю. Речь шла о том, как сложилась бы ее судьба, не выйди она за Хассе. Ту же историю я знал и в изложении самого Хассе. Речь шла опять-таки о том, как бы сложилась его судьба, останься он холостяком. Вероятно, это была самая распространенная история в мире. И самая безнадежная. Я послушал ее с минутку, сказал несколько ничего не значащих фраз и направился к Эрне Бениг, чтобы взять у нее патефон. Фрау Хассе говорила об Эрне лишь как об «особе, живущей рядом». Она презирала ее, потому что завидовала. Я же относился к ней довольно хорошо. Эрна не строила себе никаких иллюзий и знала, что надо держаться покрепче за жизнь, чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья. Она знала также, что за него приходится платить двойной и тройной ценой. Счастье – самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете. Эрна опустилась на колени перед чемоданом и достала несколько пластинок. – Хотите фокстроты? – спросила она. – Нет, – ответил я. – Я не танцую. Она подняла на меня удивленные глаза: – Вы не танцуете? Позвольте, но что же вы делаете, когда идете куда-нибудь с дамой? – Устраиваю танец напитков в глотке. Получается неплохо. Она покачала головой: – Мужчине, который не умеет танцевать, я бы сразу дала отставку. – У вас слишком строгие принципы, – возразил я. – Но ведь есть и другие пластинки. Недавно я слышал очень приятную – женский голос… что-то вроде гавайской музыки… – О, это замечательная пластинка! «Как я могла жить без тебя!» Вы про эту? – Правильно!.. Что только не приходит в голову авторам этих песенок! Мне кажется, кроме них, нет больше романтиков на земле. Она засмеялась: – Может быть и так. Прежде писали стихи в альбомы, а нынче дарят друг другу пластинки. Патефон тоже вроде альбома. Если я хочу вспомнить что-нибудь, мне надо только поставить нужную пластинку, и все оживает передо мной. Я посмотрел на груды пластинок на полу: – Если судить по этому, Эрна, у вас целый ворох воспоминаний. Она поднялась и откинула со лба рыжеватые волосы. – Да, – сказала она и отодвинула ногой стопку пластинок, – но мне было бы приятнее одно, настоящее и единственное… Я развернул покупки к ужину и приготовил все как умел. Ждать помощи из кухни не приходилось: с Фридой у меня сложились неважные отношения. Она бы разбила что-нибудь. Но я обошелся без ее помощи. Вскоре моя комната преобразилась до неузнаваемости – она вся сияла. Я смотрел на кресла, на лампу, на накрытый стол, и во мне поднималось чувство беспокойного ожидания. Я вышел из дому, хотя в запасе у меня оставалось больше часа времени. Ветер дул затяжными порывами, огибая углы домов. Уже зажглись фонари. Между домами повисли сумерки, синие, как море. «Интернациональ» плавал в них, как военный корабль с убранными парусами. Я решил войти туда на минутку. – Гопля, Роберт, – обрадовалась мне Роза. – А ты почему здесь? – спросил я. – Разве тебе не пора начинать обход? – Рановато еще. К нам неслышно подошел Алоис. – Ром? – спросил он. – Тройную порцию, – ответил я. – Здорово берешься за дело, – заметила Роза.