Она гнала, конечно, от себя это настроение, твердо помня: безнадежность – в голове, больше нигде. И каждое «ничего не выйдет» расширяет ту самую дырочку, через которую утекает поднимающий ввысь гелий, ускоряя превращение прекрасного летуна в бессмысленную тряпочку. Так что она старалась думать позитивно. Но волны мутной безнадеги накатывали, стоило чуть ослабить контроль. Погода, конечно, эти волны тоже подпитывала. Серое небо висело так низко, что, казалось, и не висело, а лежало: на темных, как будто грязных крышах и прямо на тротуарах. Там, где из-под чернеющих сугробов уже появились оттаявшие кусочки. Но через несколько дней (еще и неделя закончиться не успела) Мия, выйдя после занятий на улицу, изумленно притормозила. Словно, пока она сидела в аудиториях, кто-то спешно поменял все декорации. Небо ослепительно синело где-то в недосягаемой выси, окаймляющая сугробы чернота превратилась вдруг в изысканнейшие кружева, и в них, пронизанных солнечными лучами, искрились и переливались крошечные бриллиантики – водяные капельки. В образовавшейся на тротуаре луже шумно плескались воробьи – Мия поежилась: все-таки до жары было еще далековато. А чуть дальше, под старой липой, темная от сырости кора которой тоже празднично поблескивала, у края тротуара стоял Янкин брат. В последний раз Мия видела его на летних каникулах, еще до… в общем, до всего: до путешествия в купе спального вагона, до романа с его и Янки отцом, до всех надежд… Он-то тут что делает? Нет, что – понятно, ее дожидается. Но зачем? Ему же сейчас полагается мамочку за руку держать, слова утешающие говорить, стакан воды подавать… – Привет! – как ни в чем не бывало поздоровался он. Улыбнувшись, Мия кивнула – привет, мол. Удивительно, улыбка не потребовала ни малейшего усилия, губы изогнулись словно сами собой, и глаза – Мия не могла видеть себя со стороны, но будто бы видела, – глаза потеплели, заискрились, тоже заулыбались. Совершенно искренне. Она почувствовала, что появление Тошки ее… радует. Радует? Да, как это ни смешно. Радует. Как будто все вдруг стало как раньше: ни сложностей, ни безумных планов, ни необходимости хитрить. – Мне в колледж нужно возвращаться, вот, захотелось перед отъездом на тебя глянуть, – деловито объяснил он, чуть улыбаясь простоватой, безличной улыбкой. И тон у него был самый обыденный! Словно они старые приятели и почему бы им, раз уж он в Питере, не повидаться? Нет, ну если всех одноклассников зачислять в старые приятели, то да, ничего особенного. Но это же неправда! В школе Мия дружила только с Янкой, братец ее был сбоку припека. Посматривал на Мию не без интереса, но кто ж всерьез принимает школьные симпатии? Три года прошло. И целая жизнь. Да и с Янкой-то они не сказать чтобы прямо-таки дружили. Не до дружб тогда Мии было. Сытый голодного не разумеет, голодный сытого – тем более. Если же и впрямь зачислять в приятели всех бывших одноклассников, то, значит, он что, со всеми уже успел «повидаться»? И главное – почему именно сейчас? После окончания школы они виделись два, кажется, раза – на летних каникулах, случайно. Хотя Тошка наезжал в Питер из своего колледжа если и не каждый месяц, то уж точно куда чаще, чем раз в год. А сейчас, значит, «захотелось глянуть»? Кстати, он ведь действительно сказал «глянуть», а не «повидаться». Словно Мия была экспонатом картинной галереи. Неожиданное умиротворение так же неожиданно сменилось раздражением. У Мии уже вертелось на языке что-то язвительное в духе «на англичанок уже нагляделся, по соотечественницам соскучился?», но ее почему-то останавливала обыденность Тошкиного тона. Он словно бы и впрямь не видел в происходящем ничего особенного. Или это его в Англии так надрессировали? Научили невозмутимости всегда и везде? И хороша тогда Мия будет со своей язвительностью – базарная хабалка посреди дипломатического приема. Фу. Поэтому она ограничилась почти нейтральным: – Глянул? Он засмеялся – коротко, добродушно. – Угу. Янка говорила, ты еще красивее стала. Я был уверен, что такое невозможно. Но собственным-то глазам приходится верить? – Это прозвучало почему-то с явно вопросительной интонацией. – Не верь глазам своим! – цитата из Козьмы Пруткова прыгнула на язык словно сама собой. – Если на клетке слона увидишь надпись «буйвол», – подхватил он с непонятной усмешкой. – Ну… да. Что-то вроде. Слушай, я давно тебя хотел спросить: почему ты во ВГИК не пошла? Филфак – это как-то слишком обыкновенно. Мия даже засмеялась от почти анекдотической шаблонности предположения: – Ну да, ну да, всем красоткам прямая дорога на экран. Какая из меня актриса? – И тут же подумала, что играть-то она как раз неплохо умеет, изобразить может почти все, что угодно. Другое дело, что блистать в кино ей, в отличие от многих, не слишком хотелось. Красная ковровая дорожка, вспышки камер, лезущие отовсюду микрофоны… Неуютно ей было в этой картинке. Она мечтала… о покое. Комфорте, достатке. Но и это была не главная причина, почему не ВГИК. – И потом… кто бы меня в Москве поил-кормил пять лет учебы? Здесь и крыша над головой, и брат, если что, поможет. А там, если бы я даже поступила, зубы на полку? Хмыкнув, он качнул головой – не то удивленно, не то одобрительно. Мие почему-то вдруг показалось, что Тоша заносит ее ответы в некий невидимый блокнот. – Ну или не в кино, почему не в модели? Все девчонки в модели рвутся. А уж с твоей-то внешностью… Мия пожала плечами, смеяться ей больше не хотелось, ощущение «допроса» (пусть и дружелюбного) было не то чтобы неприятным, но все же довольно странным. – Для большого модельного бизнеса я ростом не вышла. Ну да, если тупо ходить по кастингам и рассылать портфолио по агентствам, есть некоторая микроскопическая вероятность, что куда-то пробьешься. Но профессиональное портфолио немалых денег стоит, а за красивые глаза, в смысле, за интим с фотографом, как-то не хотелось. Да и не работают нормальные фотографы за интим. А если он не профи, значит, и результат будет не впечатляющий. И вообще, на этой дороге в миллион раз больше шансов, что тебя разведут, как последнюю лохушку. В солидные агентства просто так не попадешь, а прочие в большинстве своем – прикрытие для службы эскорт-услуг. – Поддавшись его обыденному тону, Мия говорила «все как есть», не боясь показаться чересчур прагматичной, не изображая из себя небесную фею, – и это было ужасно приятно. Если Тошеньку мои откровения оттолкнут, мысленно усмехнулась она, и пусть. Правда – такая, да. А нечего было вопросы провокационные задавать! Но он не казался ни шокированным, ни возмущенным, ни даже удивленным. – Надо же, как все сложно. А я-то думал… – Да ничего ты об этом не думал, – засмеялась Мия. – Ты же умный, так? И если бы хоть на мгновение действительно задумался, понял бы моментально, что красивых девчонок – толпы и толпы, а сколько в мире действительно моделей? Сотня? Две? Да хоть бы тысяча. А с остальными, кто мечтал личиком на глянцевых обложках помелькать, с ними что в итоге? – Я тебя обидел? – спросил он вдруг. – Вовсе нет. С чего ты взял? – Ну… ты так эмоционально объясняешь… как будто сердишься. Я и решил, что на меня. Больше вроде не на кого. Он смотрел на Мию с какой-то странной полуулыбкой. Не то испытующе глядел, не то выжидающе. Так иногда Ален смотрел. Как будто загадку загадал и ждет – разгадает или нет. И в зависимости от этого все изменится… Она так ни разу и не додумалась (не поняла, не почуяла, не ощутила, и интуиция молчала, и прочитанные во множестве умные психологические книжки ничего не подсказывали!), чего же он от нее ждал. Воспоминание было неприятным и вообще некстати. Мия помотала головой, отбрасывая неуместные царапающие мысли. И взгляд у Тоши был, конечно, совсем не «тот». Померещилось. – Да нет, что ты. Все норм. Они так и стояли под темной корявой липой. Мия поежилась от налетевшего откуда-то ветра, подумав, что Тоша – известный тормоз. В смысле, флегматик. Но сейчас, по идее, должен уже догадаться, что пора девушку хоть чашкой кофе угостить. Но он, виновато улыбнувшись, неожиданно сказал: – Спасибо за беседу. Мне пора, а то на самолет опоздаю, – и махнул стоящему поодаль такси. Та-ак, подумала Мия несколько ошарашенно. Значит, подъехал к факультету, чтобы «глянуть», попросил таксиста подождать… Как будто действительно в картинную галерею забегал. Дичь какая-то, ей-богу! Он взял ее за руку, чуть пожал – вместо того, чтоб поцеловать, вот уж действительно пентюх! – захолодевшие уже пальцы: – Ох, прости, я тебя совсем заморозил. – Никакой виноватости в его голосе не было, так говорят что-то вроде «прости, я тебе лишний кусочек сахара в чай бросил». – Ну пока! Приятно было увидеться! – и скрылся в подъехавшем такси. Приятно ему, видите ли! Странно он все-таки разговаривал – как будто мысленно с английского на русский переводил. И зачем вообще приходил? * * * Первое время после Янкиного звонка, поделившего жизнь на «до» и «после», Мия жила точно зомби. Ну или робот. Не билась в истериках, не пила литрами корвалол или, боже упаси, коньяк. Механически исполняла все положенное: писала лекции, сидела на семинарах, даже говорила там что-то, и вроде бы не полную чушь. Только с курсовой заморачиваться в этот раз не стала, слепила ее из кусков собственных конспектов – халтура, но сойдет. Флегматичная Зинаида Игнатьевна, пролистав сей опус (зачем, спрашивается, кому эти курсовые нужны?), лишь бровь приподняла, словно бы удивляясь. Но – приняла: – По крайней мере, это ваша собственная работа, а не интернет-копипаста. – И, окинув Мию непонятным взглядом, не то оценивающим, не то сочувственным, добавила: – Что-то вы, деточка, бледненькая. И похудели как будто. Вы здоровы ли? Мия отговорилась весенним авитаминозом и погодой, что Зинаиду Игнатьевну совершенно удовлетворило: – Да-да, понимаю, питерская весна – это настоящее испытание. Идите, деточка. Витаминов попейте, и гулять, гулять непременно, даже если погода не радует. Идите, – царственным кивком она указала в сторону двери. Зинаида Игнатьевна очень напоминала школьную секретаршу Елизавету Максимовну. Величественностью, невозмутимостью, умением все заметить и понять. Мия вздохнула. Чувствовала она себя и вправду не очень. Кружилась и звенела голова, даже подташнивало – с голоду, должно быть. Кто-то, говорят, стресс заедает, а ей кусок в горло не шел. Усилием воли заливала в себя стакан-другой кефира, чтоб не доиграться до гастрита, но разве это еда? Конечно, голова будет кружиться при такой диете. Или это нервы разгулялись? Или… все так и должно быть? Мысли о возможной причине плохого самочувствия одновременно и радовали, и пугали. Решение она тогда приняла стремительно, а теперь одолели сомнения. Ребенок от Алена – это могла быть очень хорошая карта. Вероятно, единственная приличная карта во всей, как бы ее помягче назвать, ситуации. Теоретически. А практически – не вышло бы, как в присказке «Русского радио»: «Жила-была девочка… Сама виновата». Хотя Мия не чувствовала своей вины. Да, жила-была девочка – бедная девочка! И встретила она богатого мужчину. И случилась у них любовь. А потом богатый красивый герой взял и погиб. Как он мог! И девочка осталась у разбитого корыта. Потому что после смерти героя – такого прекрасного, такого заботливого – она стала… никем. «Как только пробьет полночь, карета превратится в тыкву». Хотя «карета» – ее ненаглядная «матильда» – как раз единственное, что никуда не делось. Ну и квартирка эта, оплаченная за год. Из кухонного окна, если прижаться щекой к стеклу, справа виден кусочек «кармана», где Мия парковалась. И кусочек «матильды» можно разглядеть. Мия частенько так стояла – это успокаивало, казалось, что она не одна. Вообще-то она запрещала себе психовать. Гнала прочь любые мысли о будущем – разве что на неделю вперед, не больше. Надо закончить семестр, сдать сессию, вообще подождать – вдруг что-то знаковое случится. Или не случится. А там видно будет. Механически, так же как делала сейчас все, помыла кружку из-под кефира. Выдавила на щетку с длинной ручкой каплю чистящего средства из плоской бутылки, машинально отметив, что покупать новую еще рано, прошлась щеткой по раковине. Намочила тряпку, протерла стол. Намылила ее, прополоскала, повесила на раковину. Тряпка была лиловая. Для подоконников – голубовато-зеленая. Можно было и не стирать их, в шкафчике под раковиной еще целый пакет таких же, мягоньких, удивительно приятных. Но если менять тряпочки каждый день, пакет закончится очень быстро, придется покупать новый. Невелики деньги, а все же. Собственно, можно было и вообще ничего не вытирать – по крайней мере, вот прямо сейчас. Стол, плита, раковина и так сияли чистотой, но ежедневные действия по поддержанию порядка в квартире стали почти ритуалом. Костылями. Каркасом. Скелетом. Размеренные движения щеткой или тряпкой, мирное гудение пылесоса, блеск чистой плиты создавали иллюзию того, что в порядке – все. Нет ничего проще, чем зависнуть посреди засохших кофейных лужиц, крошек и хлопьев свалявшейся пыли, предавшись мрачным размышлениям. Янка так и делала. Может, и продолжает в том же духе, Мия не знала. Не интересовалась. Янка… О той есть кому позаботиться. Заплатить денег специальным людям, которые наведут чистоту, другим специальным людям – чтобы выслушали, по плечику сочувственно погладили… Или не заплатить – у нее и мамочка есть (пусть даже та сейчас тоже в раздрае), и братец… Ей вдруг вспомнилось, как тот совсем недавно встретил ее возле универа. Глянуть он, видите ли, хотел! Придурок! Такой же, как его папаша! Комплименты говорил! Мие сейчас его комплименты – как рыбке зонтик! Если бы все сложилось по-другому… да, быть может, Тошка – не такой уж «не вариант». Но сейчас… Ай, ладно! Предавайся не предавайся унынию, никто не явится, кружку с чаем к носу не подсунет, в душ за ручку не отведет. Сама, все сама. Ну или сразу вешаться. Вешаться было, пожалуй, все-таки рано. Справиться с мыслями удается не всегда, как ни старайся, это правда. Но уныние (а хоть бы и отчаяние) посреди чистоты и порядка – это совсем не то, что мрачные мысли посреди общего хаоса. Переполненная заплесневелой посудой раковина, мерзкие крошки на полу, хрустящие при каждом шаге, липкая столешница… нечищеные зубы – типа, ладно, один раз не в счет… «Один раз» превращается в десять, двадцать – ибо депрессия и «нет сил». Нет сил на то, чтобы принять душ, – и в итоге от тебя шарахаться начнут, потому что ты воняешь. Как вонял покойный отчим… Тьфу! Мия долго-долго стояла под душем, вглядываясь в гладкий смуглый живот. Живот был привычно плоский, но она все равно вглядывалась. Практически йог, созерцающий свой пупок… Стоять так было хорошо. Тепло, спокойно, безмятежно. Она вздохнула, словно собираясь с силами, перед тем как выключить воду. Ладно, всю жизнь под душем не проведешь. Выходить из маленькой, уютной, теплой ванной комнаты было страшно. Каждый раз – страшно. Мия поплотнее запахнула пушистыый халат – как бронежилет застегнула. Глупо, конечно. И халат – слабая, да просто никакая защита, и от ванной до входной двери рукой подать, никакой бронежилет не спасет. Да и при чем тут бронежилет? Не бандитов она боялась, не монстров из параллельной Вселенной, не буки из детских страшилок. Нет. Все время казалось, что там, за дверью, – он. Мию всегда пугали мертвецы. Нет, не трупы, скелеты или тем более кладбища – а то, во что человек превращается после смерти. Ведь не может же быть, чтобы, умирая, он просто исчезал! Умирает тело. Оболочка. А мысли, чувства, вообще все то, что и является человеком, – где оно? Или она, если это и есть душа? Клубится неприкаянно, бездомно? Касается дыханием своим – то теплым, то ледяным – тех, кто еще жив? Но ведь разницы между ними – никакой, лишь та, что у живых пока есть тело. В первый год после смерти мамы и отчима Мию нередко накрывал этот страх. Если бы призраки являлись лишь в сны, еще бы полбеды. Даже самый тяжелый кошмар – это всего лишь сон. Но Мия видела их! И маму, и отчима. Они клубились на лестничной площадке, таились в углах – все молча и оттого еще более страшно. Но там было проще. Витек, вернувшийся домой, чтобы помочь с отчимом после второго инсульта, после его смерти так и остался – чего чужие хаты считать, когда своя жилплощадь вполне ничего. Занял, естественно, большую комнату – Мия и не возражала. Присутствие брата, его туповатая, равнодушная невосприимчивость к «тонким материям» не давали призракам разгуляться. Здесь же, в этой квартирке, куда более уютной и ухоженной, чем их панельные «хоромы», Мия была одна. Она – и Ален за входной дверью. В первые дни ощущение его присутствия буквально давило. Душило, обволакивая, как тяжелый запах. Было страшно подойти к входной двери, еще страшнее почему-то – повернуться к ней спиной. Мия подолгу стояла в прихожей, прислушиваясь. Прикусив губу, отпирала входную дверь, вглядывалась в темноту. Ругала себя за дурость. Что такое, в самом-то деле?! Если за входной дверью действительно Ален (ну мало ли, бывают же чудеса, тела-то не нашли, может, он где-то с амнезией лежал!), тогда не стоять столбом надо, а распахивать дверь, виснуть со стоном на шее, льнуть, таять, забывать дышать, почти теряя сознание от острого, немыслимого, ослепительного счастья! А если он и вправду мертв и там, за дверью, бесформенное бесприютное «нечто», которым он стал, – надо под кровать прятаться, а не за дверь выглядывать! Но она все равно и столбом стояла, и, собравшись с духом, выглядывала на лестницу.