Никита не сдвинулся с места, стоял как вкопанный, хмуро смотрел на мать. Он только чуть сжался, ожидая нового удара. Васька не стал ждать, когда очередь дойдет до него, шмыгнул в дверь. — Не убегешь! — прокричала ему вслед Ульяна. — И тебя найду, не думай! Знаю твою похоронку и на горыщах достану. Хорошо, что предупредила, — прятаться на чердак Васька не полез, убежал на огород, в подсолнухи. Вслед за ним прибежал туда и Алешка. Отдышались, сидят, выколупывают из подсолнуха семечки, грызут их молча. Друг на друга не глядят. Через какое-то время Васька послал Алешку в разведку. — Иди посмотри, что там. Не бойся, тебя бить не будут. Алешка ходил долго, Васька решил, что он забыл о нем, и хотел уже сам пробираться к дому, когда появился разведчик и сказал: — Иди домой, мама кличет обедать. — Мама уже пришла? — удивился Васька и снова присел на землю, стал колупать семечки. Сделалось тоскливо, никуда идти не хотелось: опять будет взбучка. Спросил: — Ругается? — Не… — А Танька сказала ей? — Не знаю, — повел плечами Алешка. — Ну, вот… Ничего и не разузнал. — Васька нехотя встал и поплелся домой. — Где вы там запропастились? — торопила мать. — Давайте обедать. Голодные небось? Почему ж вы не обедали без меня? Мать была спокойна, похоже, никакой бури не предвиделось. Васька взглянул на Таньку, та быстро закрутила головой: «Не сказала». «Ну, слава богу, на этот раз не наябедничала. Кажется, пронесло…» Но радовался Васька рано. Обед еще не кончился, как к ним пришла Ульяна. Обомлев, Васька опустил ложку и глядел тупо вниз. Ульяна поставила на угол стола щербатый кувшин, проговорила весело: — Хлеб-соль!.. Вот вам как раз к обеду. — Что это! — спросила мать. — Молочка трошки, — сказала Ульяна. — Ой, ну что ты, Ульян! Скольки она там дает, та коза, и ты отрываешь… У самой же трое. — Хватит и им. Есть што есть, слава богу, окромя молока. — Она поймала Васькин взгляд, погрозила кулаком: — Убег! Досталось бы и тебе. — Натворил что-нибудь? — всполошилась мать. — Да не, — успокоила ее Ульяна. — Чувал с сухарями перекувырнули. — Какой чувал? — В чулане у нас. Нашли где хорониться, идолы. — Ну? — Да ниче, — отмахнулась Ульяна. — Ото ишо после той голодовки стала я кусочки сушить да в чувал складать. Напужались тогда, в двадцать первом, помнишь, как было? — Как не помнить, — отозвалась мать. — Солому всю с крыши съели. — Обернулась она к Ваське: — Солому с хаты снимали, в ступе толкли — лепешки пекли и ели. Страшная голодовка была. Хаты, какие под соломой были, все раскрытыми сделались, стояли как скелеты — одни кроквы да латы, будто ребры. Страшно глядеть. — Да куда там! Не приведи господи еще раз такое, — продолжала Ульяна. — Так я ото ж по-трошки, понемножку, кидала по сухарику. Нехай, думаю, стоять про черный день. Есть они не просють. А вдруг случится неурожай или еще какая беда? Стоял чувал, никого не трогал, пока не перекувырнули его вот эти обормоты. Да нема худа без добра: сухари почти все заплеснили, преть начали. Придется поросенку отдать. — Ох, Васька, не можешь ты без шкоды! — погрозила мать. — Никак не можешь! — Ниче, ниче, не ругай дужа. Я Микиту сгоряча хлобыстнула веником, а потом пожалела: они ж не нарочно. Это вот когда по чужим садам лазють да с каменюками бегають за голубями — то я не люблю. За воровство, сказала Никите, убью! — сердито крикнула Ульяна. — Воровство — то не дай бог, — согласилась мать. — Я уж так приказываю, так приказываю: последнее дело — воровать. Уйду на дежурство, а у самой душа болит: вдруг, думаю, сманит Илья Ахромеев, полезут к Родиону в сад — тот же не пожалеет, из ружья застрелит. — Застрелит, — сказала Ульяна. — Убьет, и все. А што ты скажешь? Наговорившись, Ульяна ушла, а мать принялась разливать молоко по стаканам. — Пейте. — Не хочу, — заупрямилась Танька, брезгливо перекосив лицо. — Это еще что? — Оно козой воняет, — Танька брезгливо оттопырила нижнюю губу. — Подумайте! — пропела мать удивленно. — Ишо разбирается! Спасибо скажи хоть за такое. Ну, не хочешь — как хочешь. Алеша выпьет. Пей, сынок, не гляди на нее. Козье ишо лучче, чем коровье, оно жирнее. Пей — вырастешь большой и сильный. Васька молчал, думал о сухарях, о голоде, о котором часто говорили взрослые. Не представлял он себе, как это бывает, когда совсем есть нечего. Ведь по карточкам дают и хлеб, и крупу, и сахар. Мало, правда, но живут же. И неурожай — как он бывает? Все растет каждое лето, не было еще такого, чтобы посадили, а оно не выросло. Спросил у матери про неурожай, как он бывает, почему. — Дождя не будет — вот тебе и неурожай. Все посохнет — собирать нечего. Дело не хитрое. — А если поливать? — Не наполиваешься. Дождя нема — все пересыхает, даже в колодезях вода кудась уходит. Вон и нынче лето какое плохое. Картошка как раз в завязь пошла, цвесть начала, а тут сушь. Она и спеклась, наверно. На огород нынче мало надежи. — А че ж мы сухари не сушим? — Суши, — сказала мать просто. — У тебя остается хлеб, вот и суши. Нет, у Васьки хлеб не оставался. — Вот то-то же, — качнула мать головой. — Не сохнет у нас хлеб. Да на всю жисть все одно не напасешься. Рази угадаешь, с какой стороны он клюнет, тот голод. Ешьте, пока есть, а не будет… Как люди, так и мы… Страх, который пережили ребята после опрокинутого куля с сухарями, быстро прошел, жизнь их вошла в обычную колею, одни события наслаивались на другие, и сухари вскоре забылись. Но, к сожалению, ненадолго. Очень скоро им пришлось вспомнить их и горько пожалеть о той «шкоде», которая помогла скормить поросенку сухари. КАПУСТА Осень. Сады облетели, стоят прозрачные, сквозь них даль просматривается. Одна белая акация зеленеет, будто лето в разгаре. Ночью хватил первый предзимок. Встал Васька утром, сунулся в ведро с водой в сенцах — ткнулась кружка в твердую гладь. Заглянул — замерзла вода крепко, даже лед пузырем вздулся; ударил по нему железной кружкой, пробить хотел, не пробил, только в том месте, куда ударил, засахарился лед и белые полоски лучами разбежались к краям. Сильнее ударить Васька не решился, пожалел кружку — эмаль обобьется. Взял ведро, потащил в комнату: — Смотрите, лед! Подбежал Алешка, водит рукой по гладкой твердой воде, радуется. — На плитку поставь, — советует Танька. Поставил. Затуманилось ведро, капельками пота покрылось. А вскоре Васька вытащил из него ледяной кругляш, посмотрел сквозь него на окно — ничего не видно, хотя и прозрачный. Алешка тянется — тоже хочет посмотреть. Отдал ему Васька, вертит малыш хрупкое колесо, не знает, куда его приладить: держать — рукам холодно, положить — жалко. Вертел, вертел, выскользнул кругляш, разлетелся на мелкие осколки. Земь под ними стала быстро темнеть мокрыми пятнами. — Ну вот, не можете без шкоды, — подражая матери, укорила Танька ребят и принялась быстро собирать кусочки льда и бросать их в ведро с углем. — Испортили земь. — Ничего, высохнет, — успокоил ее Васька. Оделся, вышел во двор. Акация совсем раздетая стоит, лишь кое-где листочки задержались, висят безжизненно, какие-то припухшие, потемневшие. А под деревом — постель из зеленых листьев. Вот и все, пришел черед и акации, скоро зима. А на лугу — шум, гвалт. Ребята катаются на замерзших лужайках, трут подошвы ботинок. Побежал туда и Васька. По пути бьет каблуками лед в лунках. Разобьет и удивляется — пусто в лунках, нет воды, вымерзла. С разбегу прыгнул на исцарапанную ледяную дорожку, покатился, расставив крыльями руки. Не рассчитал с первого раза, на большой скорости ткнулись ботинки в землю, полетел Васька на хрустящую траву. Не успел подняться, кто-то упал на него. Смех, крик — куча мала! Будто только пришел, а уже бежит Танька, кричит издали: — Васькя-а, иди, мама зовет! Врет, наверное, откуда матери взяться — недавно на работу ушла. Но послушался. Прибежал — верно, мать дома, скатывает в трубку мешок. — Катаешься? — спросила с упреком. — Бьешь ботинки. А впереди зима, в чем в школу ходить будешь? Новых не будет, не жди. Стоит Васька, молчит, ждет, что еще скажет: не за этим же она пришла с работы. — Иди попроси у Карпа тачку, поедем в больницу — там капусту привезли, будут давать сотрудникам. Да побыстрея, а то я только на один час отпросилась. Уроки делал?