Немного успокоившись, она продолжала: — Поверь мне, я хочу одного: чтобы у тебя была закончена десятилетка, а потом — куда хочешь: в летчики, в машинисты — куда захочешь. Я знаю, ты давно метишь в летчики. Сначала хотел быть шофером, а потом — летчиком. Ну, что ж… Будешь… — А зачем ждать, если уже сейчас я могу учиться на летчика? Чего ждать? Только время терять, — возразил Васька. — И тогда успеешь. В институт пойдешь — еще лучше. А это что за летчик — в аэроклубе? Это ж так, игра… Одно название — клуб. Как у вас вон клуб — танцульки, самодеятельность, кружок, одним словом. А в институте будешь учить это дело по-настоящему. В Испанию не успеешь? Ну, что ж, в другое место попадешь. Думаешь, на этом кончится? Дай-то бог. Может, это только начинается, может, еще на своей земле дела будут. Вон Хасан — хорошо, быстро замирились… А там дядя твой, Гаврюшка, служил в армии. А сейчас и Ивана туда же послали — на Дальний Восток. Хватит делов и тебе, не беспокойся. Или, ты думаешь, мне испанцев не жалко? Так я тебе открою свой секрет. Вон когда привезли испанских детей-сирот, я первой побежала, чтобы взять себе на воспитание хоть одного. А мне не дали, потому что своих у меня трое, а сама я вдова. Их отдавали только в те семьи, у кого жизнь получше. Ну? Васька смотрел на мать, готовый уступить ей, но, к сожалению, это уже было невозможно. Первый шаг сделал — и отступать? Стыдно… Прежде всего стыдно. — Но, мам… Я ведь уже подал заявление и комиссию прошел. А теперь назад? — Сыночек, я твой стыд возьму на себя. Я мать — мне можно. — Да ведь мне-то жить потом как? Как я Жеку в глаза буду смотреть? Мы же поклялись… — О Жеке заботится! Да тот и думать забыл о твоей клятве. Утром на остановке я встретила его мать — она мне все и рассказала. Она ехала как раз в город, чтобы выручить Жека из того клуба. Сам Жека и попросил ее об этом. — Не может быть!.. — Ты доверчивый очень, сынок. Людям, конечно, верить надо, но и приглядываться к ним тоже необходимо. С первого взгляда влюбишься — и тут же рубаху нараспашку. Не нравится мне твоя дружба с Жекой. — Почему? То с Ильей не нравилась, теперь с Жеком. — Слишком он взрослый. И к водке, говорят, уже прикладывается, и женихается уже в открытую. Не нравится мне это. Васька уронил голову на грудь, думал, как быть. Жек подлец, конечно, подвел. Неужели это правда? — Ладно, мам, — сказал он. — Я обещаю тебе: буду учиться, буду кончать десятилетку. Только в аэроклуб я сам съезжу и все сам объясню. Заодно узнаю и результат комиссии — может, меня забраковали, может, я и не гожусь в летчики. А ты никуда не ходи, я сам. В школе Гурин увидел Сорокина, подошел к нему решительно, спросил, негодуя: — Ну что же ты?.. Испугался?.. Тот заулыбался, будто ничего не случилось: — Да, знаешь… Дома такой хай подняли — и маханша, и пахан. — «Маханша, паханша»! — передразнил его Гурин и, бросив презрительно: — Эх ты, «Отрада»… — отошел. Почему он назвал его «Отрадой», Гурин и сам понять не мог. Наверное, потому, что Жек чаще других играл на своем баяне эту самую «Отраду». В четверг Гурин поехал в город, выждал, когда инструктор остался один, подошел к нему и несмело спросил: — Скажите, пожалуйста… можно так, чтобы мое заявление было действительным, пока я кончу десятилетку? Тот поднял на него глаза, спросил участливо: — Что-нибудь случилось? — Да нет, мать… Настаивает, чтобы я десятилетку кончил, а потом уже… — Понятно. Можно, конечно. Только зачем тебе тогда аэроклуб? После десятилетки прямая дорога в институт! — Он поискал в списках Васькину фамилию: — Гурин? — Нашел и вычеркнул. — Договорились. Гурин облегченно вздохнул, но не уходил, топтался возле стола. — Что еще? — Можно узнать: прошел я комиссию или нет? Может, я не гожусь… Инструктор улыбнулся, полистал бумаги, сказал весело: — Годишься! Все прекрасно! Так что учись, кончай десятилетку. До встречи в воздухе. — И он протянул Ваське руку. Гурин растерялся, заторопился, схватил инструкторскую руку как-то неуклюже, неловко, пожал и вышел. На воле вздохнул, вытер лоб платком: процедура была нелегкой… «Но впредь — наука!..» — сказал он себе строго. В школе откуда-то узнали, что Гурин и Сорокин пытались поступить в аэроклуб, чтобы стать летчиками и улететь в Испанию на помощь республиканцам, узнали и прозвали их «испанцами». Одни отнеслись к этой их затее с пониманием и уважением, другие, наоборот, с иронией. Однако и те и другие прозвище «испанцы» вскоре забыли, так как Испания тогда была слишком серьезным делом, чтобы произносить ее имя просто так, в шутку… Долго сердился на Сорокина Гурин, но со временем смягчился, простил ему этот «зигзаг». «Женьке надо в музыкальное училище идти, зачем ему самолеты…» — рассудил Гурин, восторгаясь его игрой на баяне. «ICH LIEBE DICH» Григорий Иванович Черман уехал из поселка неожиданно — в самом начале первой четверти. Говорили, что его отозвал антифашистский комитет для выполнения секретного задания особой важности. Какая-то доля правды в этом, наверное, была: даже ребячья фантазия на пустом месте зародиться не могла. А кроме того, одно событие, которое случилось несколько лет спустя, говорило в пользу тогдашних слухов. Году в 1944-м, в весеннюю распутицу, когда мы дрались за плацдарм на Днепре повыше Никополя, однажды вечером к нам в траншею пришел высокий, стройный майор с двумя солдатами. Солдаты установили на бруствере репродуктор и протянули провода в блиндаж. После чего наш командир взвода приказал всем, кроме наблюдателей, уйти в укрытие. Когда траншеи опустели, из репродуктора раздался громкий голос: — Дойтче зольдатен!.. Это майор через громкоговоритель обращался к немецким солдатам, уговаривал их прекратить напрасное сопротивление и сдаваться в плен, так как все равно война для Германии проиграна. Говорил майор четко, уверенно, красиво. Голос его мне показался знакомым, но я не придал этому значения, решив, что в репродукторе, наверное, все голоса становятся похожими друг на друга. Немцы сначала слушали его внимательно, даже одиночные выстрелы прекратились, только изредка взлетали осветительные ракеты — смотрели, наверное, не ползем ли мы к ним под покровом темноты. Пользуясь немецким освещением, мы тоже внимательно следили за ними. Иногда, когда немец делал слишком большой перерыв в пуске ракет, местность освещали мы: кто их знает, как они там хитрят, может, в этот перерыв они как раз и делают перебежку. Я тот раз стоял в наблюдении, следил за нейтральной полосой и слушал Майорову агитацию, хотя и мало что понимал, догадывался лишь по отдельным словам, о чем идет речь. Майор говорил долго и закончил знакомым мне со школьной скамьи призывом: — Nieder mit Faschismus! И после этого, как по команде, взвыли по-ишачьи немецкие шестиствольные минометы. Вспыхнуло зарево вдали, потом послышался скрипучий металлический звук, будто рыгало какое-то чудовище, и почти в тот же миг взметнулись кусты пламени над нашими траншеями. Запахло взрывчаткой, сырой землей. Немцы били беглым, яростно рвались мины, осколки выли и шлепались вокруг густым дождем, не давая поднять головы. Минометный налет прекратился минут через десять так же внезапно, как и начался. Из блиндажа вышли майор и наш лейтенант. — Разозлили вы их чем-то, товарищ майор, — говорил лейтенант. — Что-то вы против фашистов в конце им сказали? — Долой фашизм, — перевел майор и тут же повторил по-немецки: — Nieder mit Faschismus! Он! У меня теперь не было сомнения, и я окликнул: — Григорий Иванович!.. Майор остановился, удивленный, подошел ко мне и, осветив фонариком, растопырил руки: — Ба! Кого я встретил! Гурин! Вася! Как же ты узнал меня? — А по этому — Nieder mit Faschismus! — Ай-яй-яй… Гурин! Поэт-безбожник! — И он засмеялся. — Пишешь стихи? — С тех пор бросил… А потом, во время оккупации, снова начал. — Понимаю… Ребриной, значит, не удалось задушить талант в самом его зачатке. — Вы помните Ребрину? — удивился я. — О, милый друг, уж Ребрину-то мне во век не забыть! — сказал он. — А ты? — Майор пощупал мои погоны. — Сержант? Почему? Ты должен быть уже по крайней мере лейтенантом. — Мало воюю, Григорий Иванович… Всего второй год. Так случилось… — Понимаю… Ну, что ж! Догоняй своих сверстников. Желаю удачи. — Спасибо. — Надеюсь, в следующий раз встречу тебя офицером! — Он обнял меня и быстро зашагал вдоль траншеи. Но встретиться нам больше не пришлось, и о дальнейшей судьбе своего учителя я до сих пор так ничего и не знаю.