— Точно знаю. — И он щелкнул ногтем себя по зубу — сделал блатной клятвенный жест. — Откуда знаешь? — Ну!.. Потом скажу. — Оглянулся по сторонам и сообщил еще одну новость: — А в городе принимают в аэроклуб с восьмого класса. Понял? — Врешь? — Ну вот, опять — «врешь»! Говорят тебе… У Гурина глаза заблестели, он взял Сорокина за пуговку, притянул к себе, таинственно заговорил: — Слушай, Жень, давай махнем? — Куда? — Ну, сначала в аэроклуб, а потом и… — Он кивнул на газету, где была заметка об Испании. — Смотри, что в мире делается, а мы тут — синус да косинус, аш два о да разная муть… Надоело! — Надоело, это верно, — согласился Сорокин. — От одной маханши сбежал бы куда-нибудь, все время долбит одно и то же: учись да учись… — Да дело даже не в этом… — поморщился Васька. — Ты ж смотри, гады как обнаглели — жмут и жмут, а мы сидим тут. Махнем? — Давай! Гурин схватил Жека за руку и крепко пожал. В тот же день они взяли в школьной канцелярии справки о том, что они действительно учатся в восьмом классе такой-то школы. «Справка дана для представления в аэроклуб» — эта короткая строчка в документе была объяснением и для канцелярии, где ребятам выдали эти справки без всяких проволочек: аэроклуб — обычное ребячье увлечение, все они нынче тянутся к летному делу. О дальних же целях их никто не спросил, чему они были очень рады. На другой день ни Сорокина, ни Гурина в школе не было — уехали в город. Аэроклуб размещался в старом двухэтажном здании с темными узкими коридорами, стены которых были увешаны призывными плакатами Осоавиахима — овладевать летным делом, парашютным спортом, авиамоделизмом. На плакатах были нарисованы красивые розовощекие парни и девушки в летчицких шлемах с большими овальными очками. По коридорам сновали озабоченные подростки, тыкались в разные двери со своими делами; постоянно входили и выходили «настоящие летчики» — в гимнастерках с петлицами, в темно-синих пилотках и с неизменными планшетками на длинных ремешках через плечо. Гурин смотрел на летчиков и сгорал от зависти: «Неужели и я когда-нибудь буду носить такую форму!..» К инструктору, который принимает заявления, они зашли вдвоем. Стриженный «под бокс», с крепкой шеей, в летчицкой гимнастерке, однако без петлиц, инструктор расспросил их подробно, откуда они и с какими намерениями приехали в аэроклуб, посмотрел комсомольские билеты, справки, кивнул одобрительно. Комсомольские билеты вернул, а справки вложил в папку. Потом из другой папки вытащил лист бумаги, записал их в длинный список и тут же направил ребят на комиссию, вручив им по листочку, на котором были поименованы кабинеты и врачи, у которых они должны пройти осмотр. — Когда всех обойдете, эти направления сдадите в канцелярию, — предупредил инструктор. — Желаю успеха. В коридоре Гурин прочитал на бумажке напечатанный столбиком список врачей: терапевт, хирург, невропатолог, глазной… — Ого! — Он взглянул на Сорокина. — Ну, двинем? — И пропел, улыбаясь, переиначив арию Ленского на свой манер: — Что врач грядущий нам го-о-то-вит?.. Шутку Сорокин не поддержал, сказал, будто и не слышал Гурина: — Делать нечего… Пошли… — Пошли! Уже после первого врача Гурин ощутил всю серьезность обстановки, и это ему понравилось. Он приободрился, подтянулся внутренне, почувствовал себя взрослым. Он по-деловому обходил кабинеты, беспрекословно выполнял приказания врачей — раздевался, показывал зубы, нос, рот, приседал, нагибался, закрывал один глаз, потом другой, ложился на холодную клеенчатую тахту, разрешал себя мять, выстукивать… Такое обследование он проходил впервые, многое для него было в диковинку, но он ни разу ничему не удивился, не улыбнулся и тем более ни разу ничему не воспротивился. Наоборот, он старался с полуслова понять врача и выполнить все наилучшим образом. Гурин весь был настроен на одну цель — только бы пройти комиссию, только бы выдержать этот экзамен. После невропатолога пожаловался Сорокину: — Наверное, забракуют… — Почему ты так решил? — Нервный какой-то, — сказал Гурин с обидой на себя. — Когда он иголкой чиркнул по груди, я аж вздрогнул, а ведь совсем же не больно… И когда молоточком по коленке стукнул, нога подпрыгнула. Тогда вторую ногу я постарался удержать — не получилось: заметил. «Расслабься», — говорит и снова стук по коленке, а нога — брык. Ведь никогда такого не замечал, все вроде нормально было. А у тебя как? — Не помню… Не заметил, — рассеянно ответил Сорокин. Вид у него был какой-то растерянный, он почему-то озирался по сторонам, словно искал кого-то или запоминал обратный выход. То вдруг улыбался кисло и некстати. — У тебя крепкие, значит, нервы, — заключил Гурин и заглянул в листок — хотел расшифровать пометку, которую сделал ему невропатолог, да так и не смог ничего понять. Вслух прочитал: — «Невропатолог». Вот где таилась погибель моя… — Что? — обернулся к нему Жек. — Невропатолог — это ж, похоже, только по нервам? — Ну да… Наверно… — А почему ж тут написано «невро», а не «нерво»? — Охота тебе чепухой заниматься… — раздраженно сказал Жек и уставился на открывшуюся дверь кабинета, которая быстро закрылась, поглотив стриженого паренька — такого же страдальца, как и они. — Ты че психуешь? — участливо спросил Сорокина Гурин. — Думаешь, не пройдешь? Боишься — забракуют? Не бойсь!.. — подбодрил он друга. Жек ничего не ответил. Особенно понравился и запомнился Гурину кабинет, в котором его крутили на вертящемся кресле. Посадили, привязали ремнями и давай мотать. Это было интересно! Это уже было похоже на настоящее испытание к летным делам! И хотя по его предположениям он и здесь сплоховал, как и у невропатолога, но был горд уже тем, что покрутился на таком кресле. Кресло вращалось в двух плоскостях — вокруг своей оси и по кругу. И кроме того, оно еще одновременно приподнимало и опускалось наподобие качелей. Нагрузки на нем увеличивались постепенно. Сначала Гурина прокатили по кругу, как на карусели. Хорошо! Но когда раскрутили кресло и вокруг своей оси, тут уж было не до шуток: голова закружилась и он почувствовал слабый приступ тошноты. После небольшой передышки ему сказали, чтобы он закрыл глаза, и снова раскрутили кресло. — Стоп! Откройте глаза! Гурин открыл и, к ужасу своему, обнаружил, что его голова склонилась к правому плечу. Он с трудом поднял ее и взглянул на экзаменаторов — пытался угадать по их лицам о результатах испытания. Но те уже занялись своими листками и что-то торопливо записывали. «Вот теперь все, — подумал Гурин обреченно. — Теперь уж провалился совершенно точно…» И не торопился вылезать из кресла, думал, как ему быть. Попросить, чтобы они повторили опыт? Теперь бы он наверняка выдержал его, и голову удержал бы в вертикальном положении. «Попрошу. Пусть покрутят еще. Ведь с первого раза ничего как следует не получается…» — решил он. — Все, Гурин. Вы свободны. — Как?.. — Так. Через два дня придете за результатом. — А может?.. Может, еще раз проверите?.. Члены комиссий улыбнулись, один из них сказал: — Понравилось? Все, все! Хорошего понемножку. Там ведь очередь. — И громко прокричал в дверь: — Следующий! Ехали домой рабочим поездом. Гурин сидел мрачный, вздыхал: он был уверен, что провалился. Сорокин, наоборот, в поезде развеселился, шутил, смеялся, будто уже сбылась его мечта, даже Гурина, как мог, утешал: — Да ладно тебе раньше времени скулить! Еще ж ничего не известно. Может, это так и надо, чтобы голова свалилась набок. — А у тебя как? — Я ж тебе уже говорил, что я не успел на «карусель», перенесли на завтра. В глазном провозился: все никак не могла мне давление измерить. Как только приблизится с этой своей печаткой, так у меня глаза машинально закрываются. И хоть ты что! Рассердилась даже врачиха на меня, подумала, что я нарочно. Гурин слушал его вполуха, думал о своем. — Нет, понимаешь… Обидно! На чепухе погореть. Если бы я знал, как оно будет, я удержал бы голову прямо. Помнил бы о ней и удержал бы. Но если не пройду, попрошусь на вторую комиссию. Своего добьюсь! А? Вместе будем, да, Жек? Вместе! Всегда! Верно? В ответ Сорокин неуверенно кивнул и потянулся с папиросой к соседу прикурить. «Два дня, два долгих дня ждать результат! Неужели не могли сказать сразу?..» Однако уже на другой день все Васькины планы и надежды были неожиданно нарушены. Васька собирался в школу, когда на пороге вдруг появилась мать — расстроенная чем-то, запыхавшаяся, видать, спешила застать Ваську дома. Не отходя от двери и не спуская с сына испуганных глаз, в которых застыли слезы, она медленно стаскивала с себя платок. — Что-нибудь случилось? — насторожился он. — Почему так рано с работы? Мать присела на ближайшую табуретку, горестно опустила руки на колени. — Из-за тебя… Все из-за тебя… — А что?.. — удивился Васька. — Где ты вчера был и почему не ходил в школу? — спросила мать строго. Васька досадливо крутанулся на каблуке и опустился на табуретку напротив матери. — Уже все известно! Ну, откуда? — А ты втайне хотел все сделать?.. От матери таишься… Я враг тебе? Почему ты не посоветовался со мной? — Я думал… Ну, думаю, поступлю, тогда и скажу все… Обрадую. Че ж раньше времени шум поднимать… — «Обрадую»! Уже обрадовал, хватит. — Она умоляюще посмотрела на Ваську и заговорила совсем другим тоном: — Вася, сынок… Пойми меня. Выслушай и постарайся понять, чего я хочу. А я сейчас хочу только одного: кончи десятилетку. Кончишь — тогда куда хочешь. Куда захочешь, куда твоя душа пожелает — туда и иди, я и слова не скажу. Вот тебе моя материнская клятва. Хочешь, на колени встану перед тобой? — И она поползла с табуретки. Васька подхватил ее, удержал на месте. — Не надо, мам…