Уснули все, не спит только Васька, ворочается на скрипучей койке, думает одно, думает другое. О своей жизни думает — неудачник он, нет ему счастья: революция и гражданская война прошли без него — опоздал родиться. Даже челюскинцев спасали без него. В Красную Армию пошел бы служить, на границу, врагов ловить, — не возьмут: года не вышли. Его даже в военную игру не принимают — мал. А школьные комсомольцы играют в войну. Щеголяют желтыми нарукавными нашивками и красными петлицами на воротничках. У некоторых в петлицах поблескивают настоящие армейские эмалевые треугольнички и квадратики. Командиры! Раза два в месяц военрук вооружает их малокалиберными винтовками, оделяет патронами, вручает им мишени — круглые, расчерченные спиралевидными кольцами, и фанерные, с по грудь нарисованным фашистом в зеленой каске, — и ведет в кучугуры стрелять. Таких, как Васька, в эти игры, конечно, не принимают. Жаль, случай подходящий никак не подвернется, а то бы он показал им, на что способен. Вот если бы сейчас в поселке появились белые или Антанта высадилась с самолетов, Васька первым побежал бы бить их, гадов. Залез бы на церковную колокольню и всех до одного покосил бы из пулемета… Приподнялся, прислушался. Храпит, будто мотоцикл заводят, Разумовский. Храпит могуче и страшно. Поначалу пугал всех, потом привыкли… Вот будто завелся мотор, заработал и вдруг захлебнулся, умолк. Долго молчал, словно умер. Но он не умер — силу набирает. Вдруг во всю мощь — хыр-хыр-хыр… Ему вторит Охрименко — у этого «песня» простая, как у воробья, — на два звука: на вдох — хр-р-р, на выдох — фр-р-р. Валентину, как всегда, очевидно, снится страшный сон: он то и дело кричит во сне писклявым голосом: «А-а-а!..» Сам себя разбудит, перевернется и снова: «А-а-а!..» Прямо замучили его кошмары. Воет в трубе ветер, шумит за окном непогода, а Антанты не слышно — крепко ее разбили, теперь не очухается… На последнем уроке рисования Васька вырвал, не пожалел, из тетради плотный лист бумаги и написал: Заивление Прошу принять меня в комсомол так как я хочу отомстить врагам за смерть товарища С. М. Кирова. В. К. Гурин Написал, скрутил в трубочку и после звонка понес старшей пионервожатой. В учительскую войти не решился, долго топтался в коридоре, ждал, когда она выйдет. Дождался, запинаясь, окликнул: — Галина Васильевна! Высокая, худая, в зеленой косынке, узел которой съехал с затылка на правое ухо, Ребрина взглянула на Ваську, поморщилась: — Ну что там еще случилось? — Я решил… Вот… Можно мне?.. — Он протянул ей свернутое в трубочку заявление. — Это что еще за свиток? — Она брезгливо взяла двумя пальцами трубочку и стала вертеть ее. — А? — А вы посмотрите… Правая рука ее была занята портфелем, и она не могла раскрутить «свиток». Наконец догадалась — поставила портфель между ног на пол, растянула двумя руками Васькино прошение. Прочитала, и тонкие губы ее повело на сторону — скривила рот: — Опять ты, Гурин, глупостями занимаешься! — Какими глупостями? — вспыхнул Васька. — В комсомол хочу! — Глаза его широко раскрылись, он рванул заявление, скомкал, сунул в карман. — Гурин, как ты себя ведешь?! — взвизгнула Ребрина. — Ты соображаешь, с кем разговариваешь? — Я в райком пойду, — бросил ей Васька и повернулся уходить. — Подожди!.. Гурин, подожди, кому сказала? Иди сюда. — Она взяла его за рукав, потянула к окну. — Ты почему себя так ведешь? — Как? — А вот так. Грубишь. — Я не грублю. — Опять! Стой, стой! Рано еще в комсомол. Сколько тебе лет? — Четырнадцать… — Васька с лихвой округлил себе годы. — Ну, вот. Не положено. По уставу не положено. А потом, чтобы называться комсомольцем, надо это звание заслужить. — Как? — Васька недоверчиво взглянул на вожатую. — А так. Учиться надо хорошо. В коротком заявлении ошибок сколько наделал. У тебя какие отметки? — «Неудов» нема. — Одни «удики»? И потом… Надо себя чем-то проявить… Общественной работой какой-нибудь. — Какой? — Ну, какой. Вот, к примеру, у нас организуется кружок воинствующих безбожников… «Воинственных, — подумал Васька. — Это интересно: там, наверное, и стрелять будут, раз кружок воинственный». — А что там делать? — заинтересовался. — Скажут. Скоро рождество наступает, многие верующие родители втягивают в это дело и ребят. Наверное, некоторые пионеры христославить собираются. Свиней сейчас вон вовсю режут. Надо с этим бороться. — С чем? — не понял Васька. — Чтоб свиней не резали? — С религией бороться! — рассердилась Ребрина. — Чтобы ребята в церковь не ходили, не христославили… Сам, наверное, тоже христославишь? Васька промолчал: года два назад было дело, ходил. Да и то своих только обошел: соседей самых близких, тетку Груню, бабушку… И не думал он, что это как-то с верой в бога связано. Просто красиво было — в домах у всех нарядно, в «святых» углах лампадки горели. У многих пахло вкусными пирогами, мясом, салом. Взрослые ребята со звездой ходили большой ватагой. А он вдвоем с Алешкой. Утречком рано пошли, начали с Карпа: «Пустите похристославить?» — «Заходите!» Зашли. Васька слова христославия все запомнил. С трудом, правда, потому что непонятные они какие-то, а Алешка ничего не знал, только подтягивал вслед за братом. — Рождествотвоехристебожена-а-аш… — выпаливал Васька без передыху первую строчку. Алешка все это время смотрел на брата, готовый помочь ему, но, не зная слов, лишь кивал головой с открытым ртом. И только в конце фразы подхватывал: — …на-а-аш… — Возсияймировойсветразу-у-ма… — выпаливал Васька вторую строчку и делал глубокий вдох. — …азу-у-ма… — вторил ему Алешка и тоже вздыхал. Одаривали кто чем: давали пирожки, конфеты, деньги. Алешка конфетам радовался, а Ваське больше нравились деньги: за них можно пугач купить или переводные картинки у тряпичника. Карпо дал тогда Ваське двадцать копеек, Родион — тридцать медяками, а дядя Иван Глазунов, материн брат, целый рубль отвалил — большой, желтый и совсем новый, хрустел даже еще. Жалко было сгибать. Радостное воспоминание осталось у Васьки от того рождества, не думал он, что это позорно. Все мальчишки христославят… Но Васька в последние годы уже не ходит. То трудный год был, мать не пустила, сказала: «Какое оно христославие — у всех голодно. Сидите дома, не дразните собак». А прошлой зимой Васька сам не пошел, застеснялся чего-то. Алешка один ходил. Танюшка колядовала с Карповой Клавкой. Теперь он гордо хотел сказать Ребриной, что давно бросил это дело. Но не успел, Ребрина опередила его. — Вот видишь? — качнула она головой. — А еще в комсомол хочешь вступать. Подумай сначала как следует… «Подумай»… Думать Ваське нечего, ему и так все ясно: не любит его почему-то Ребриха — ничего не доверяет, никуда не пускает, только и знает замечания разные делать. Шел домой Васька сердитый, ежился от пронизывающего ветра, по замерзшим лужам не прокатывался, обходил их стороной, будто кому-то назло. Достал из кармана скомканное заявление, швырнул на дорогу. Ветер обрадовался, подхватил его и покатил, словно котенок, вдоль по улице. «А вдруг поднимет кто да прочитает ошибки!» — спохватился Васька и пустился догонять заявление. На припорошенном снежном ледке поскользнулся, не удержался и грохнулся мягким местом на твердую кочку. Хорошо, затылком не достал дорогу — пожалуй, не поднялся бы. Встал, захромал, слезы горло заточили — не от боли, от обиды. Увидел: заявление в кустах запуталось, — подошел, взял его (и бежать не надо было), развернул. «Ошибки нашла какие-то». Прочитал: «Заивление». Ну? Где ж тут ошибка? По ее: «Заевление»? Хм… А может, «Заявление»? И он стал изменять слово, коверкать его: «Заива… заева… заява… заява…» Это, похоже, по-украински. И все-таки, наверное, надо «заявление»… Васька изорвал на мелкие кусочки лист, пустил обрывки по ветру. Пришел домой, а дома вовсю идет предрождественская суета. Мать целый день потратила, обе комнаты выбелила — и у вербованных, и у себя. Когда Васька вошел, она наводила поясок на плите, обводила рогожной щеткой огненную пасть плиты. Оглянулась на Ваську: — Ой, ой! Не успеваю, уже мужики собираются. Скоро и квартиранты, значит, придут. Вроде трудовой поезд прокричал уже. А я думаю: «Да нет, показалось». — И сама себя стала успокаивать. — Ну, ничего, успею. Осталась одна земь, и то только в нашей комнате. Алешка беспрерывно бубнил слова христославия. Смысл их ему был совсем непонятен, и он торопливо, чтобы не забыть, на одном выдохе, выкрикивал: — Рождествотвоехристебоженаш… — и надолго останавливался, силясь вспомнить следующую фразу. Поводил сконфуженно глазами, пока мать не подсказывала: — Возсияй… Он морщился — не надо, мол, сам вспомню — и тут же вслед за матерью повторял: — Возсияй… — и снова останавливался. Танька хвасталась своей памятью — тараторила колядку без запинки с начала до конца: Колядка-колядница, Хорошая с маком липяница, А что тетка напекла,