Николай спрыгнул с табуретки, посмотрел издали на портрет, звонко хлопнул ладонями — стряхнул с них пыль. Не поднимая головы, Иван Егорович кивнул в ответ, потом поднялся, достал из шкафа штуку красной материи, бросил на стол. — Оторви для флага и отдай Насте. Нехай подрубит края, а снизу пришьет черную полоску, сантиметров двадцать шириной. — Он взглянул на полки в шкафу: — У нас тут ничего черного нет… У себя пусть поищет. Найдет, наверное… — Найдет, — сказал Николай. — Прибьешь к древку и вывесишь на улице. С наклоном. — Иван Егорович потянул со стола шапку и направился к выходу. — Пойду в райком. Когда Степанов ушел, Васька осмелел, спросил у Николая: — А зачем это? — он кивнул на красную материю, на портрет. — Убили Сергея Мироновича Кирова… — Как?.. Как убили? — У Васьки екнуло сердце, язык стал заплетаться. — Как. Убили, и все. — Кто?.. — Преступник. Васька не знал, как быть, что говорить, что спрашивать. В горле запершило. Молчать было неловко, а говорить — слов не находилось. Одно чувствовал Васька в этот момент — жалость и любовь к Кирову и негодование к убийце народа. «Гады, гады! — кричал он про себя. — Когда же это кончится?! Гады враги, всех вас саблями порубить надо, пулеметами расстрелять!» В черной тарелке репродуктора что-то затрещало, и послышались тревожные позывные — мелодия «Интернационала»: «Вставай, проклятьем заклейменный!..» Николай поднял руку — сигнал Ваське, чтобы помолчал, и подкрутил винтик громкости. Дрожащим, взволнованным и одновременно твердым и грозным голосом диктор читал сообщение: «Первого декабря, в шестнадцать часов тридцать минут в городе Ленинграде, в здании Ленинградского Совета (бывший Смольный) от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб секретарь Центрального и Ленинградского комитетов ВКП (большевиков) и член Президиума ЦИК СССР товарищ Сергей Миронович Киров. Стрелявший задержан. Личность его выясняется…» — Задержан! — Глаза у Васьки расширились, руки сжались в кулаки. — Задержан! — Васька торжествовал: враг будет наказан! Будет! Это ему так не пройдет! В школу Васька прибежал возбужденный, думал, тут ничего не знают, соображал, как и кому сообщить об этой тревожной вести. Но когда вошел в коридор, увидел здесь всех учеников и учителей. Они молча стояли у стен и слушали радио. Старшая пионервожатая, стоявшая в свободном проходе, как командир перед строем, оглянулась на Ваську и дернула сердито щекой — замри, не шуми! Когда диктор кончил читать сообщение, зазвучала траурная музыка. Пионервожатая крикнула кому-то: — Сделайте потише, — и стала говорить речь. Она говорила долго, гневно, запальчиво: —…На выпад врага мы должны ответить еще большей сплоченностью вокруг партии большевиков. На удар врага мы ответим двойным, тройным ударом! Васька побаивался и недолюбливал старшую пионервожатую — строгую, вечно сердитую, постоянно чем-то недовольную худую девицу с черными усиками, как у парня. Но тут он был согласен с ней, казалось даже, что она не все говорит, и Васька не выдержал, крикнул: — Врагов надо убивать! Все оглянулись на Ваську, а пионервожатая дольше всех смотрела на него, соображала, что ответить. На всякий случай бросила обычное: — Гурин, не нарушай! Тебе слово не давали. — Потом подумала и сказала: — Не волнуйтесь, ребята, суд над убийцей будет строгим и справедливым! После митинга от группы учителей отделился директор — он вышел на шаг вперед и печальным голосом сказал: — Да, нашу страну, партию постигло большое горе. Но… — Он поперхнулся, откашлялся и продолжал окрепшим голосом: — Но мы не должны вешать головы и расхолаживаться. В ответ на эту коварную вылазку рабочие нашей страны отвечают еще большей сплоченностью и ударным трудом. Нашим же ответом должна быть отличная дисциплина и учеба. Прошу классных воспитателей развести учеников по классам и приступить к занятиям согласно расписанию. Директор — суровый, брови насуплены больше обычного — повел бритой головой из стороны в сторону, словно искал кого-то и не нашел, направился быстрой походкой к себе в кабинет. Ученики молча, медленно разбредались по своим классам и только здесь давали волю своим чувствам. Они спорили, негодовали, строили свои догадки насчет убийства, предлагали решительные меры, чтобы раз и навсегда покончить с врагами. Вместе со всеми, а может быть, даже и больше других негодовал и Васька. Он был недоволен пионервожатой — слова, пустые слова сказала, а дела никакого не предложила. Тут делать что-то надо, делать, а не митинговать! Объявить запись добровольцев на борьбу, на охрану… На какую борьбу, на какую охрану — конкретно Васька себе не представлял, но дружины такие по всей стране надо создать немедленно — в этом Васька был уверен. И директором Васька тоже был недоволен — только и знает: учеба да дисциплина. Там вождей революции убивают, а он — «приступить к занятиям согласно расписанию». Да что же это такое? Следовало бы, по крайней мере, отменить занятия на три дня, не меньше. Отменить и объявить всеобщий траур. Школа гудела, как потревоженный улей. Об учебе «согласно расписанию», конечно, не могло быть и речи, учителя с трудом удерживали учеников в рамках школьной дисциплины. Да и сами они были взбудоражены не меньше своих воспитанников: жуткой, непонятной тенью случившееся легло на сердце. В учительской радио не выключалось, и после каждого урока они спешили к нему, надеясь узнать что-то повое. Но дополнительных новостей не было, и это еще больше тревожило и волновало. В класс вошел учитель немецкого языка Григорий Иванович Черман. Григорий Иванович резко выделялся из всех учителей и внешностью и методом преподавания. Высокий, стройный, черные густые волосы волнами зачесаны назад, большой умный лоб открыт. Осанка у Григория Ивановича гордая, голову держит он, как норовистый конь. Быстрой походкой он прошел к столу, сказал: — Guten Tag! — и тут же, не дожидаясь, пока ученики вразнобой ответят на приветствие, обернулся к доске, взял мел и написал красивым почерком: Nieder mit Faschismus! Васька уважал Григория Ивановича — что-то родственное чувствовал он в нем: Григорий Иванович умел и пошутить, и пожурить как-то не обидно, а так, будто приподнимал ученика до своего уровня. И еще Васька чувствовал в нем какую-то большую скрытую силу, огромные знания, уверенность в себе — такого человека Васька готов любить, подражать ему, идти за ним в огонь и в воду. К тому же вокруг Григория Ивановича прочно витала легенда, будто он, по национальности немец и настоящий антифашист, сумел убежать в Советский Союз из гитлеровского концлагеря. Васька верил в эту легенду и сам рассказывал ее другим шепотом и под большим секретом, как великую тайну, чтобы не услышали фашисты и не сделали бы какой-нибудь беды Григорию Ивановичу. Черман в школе по совместительству был еще и библиотекарем и давал Ваське всегда очень интересные книжки. Это тоже удивляло его и покоряло: откуда Григорий Иванович знает, какие книжки любит Васька, и почему он к нему так добр? Всякий раз снабдит Ваську такой книжкой, что, прочитав ее, плакать хочется и хочется быть лучше. Как-то увидел Васька у старших ребят книжку французского писателя Луве де Кувре «Любовные похождения кавалера Фобласа», наслушался восклицаний об этом романе, загорелось прочитать его. Попросил — не дали, еще и обсмеяли. «Иди, — говорят, — в библиотеку к Черному, попроси, может, даст». Черный было прозвище Григория Ивановича, в котором школьные остряки объединили фамилию и цвет волос учителя. Сердился Васька на тех, кто называл так Григория Ивановича, да разве на каждый роток накинешь платок? Тем более старшеклассники, они заносчивые, циники. Это, наверное, оттого, думал Васька, что их поколотить некому… Пошел Васька в библиотеку, выждал, когда Григорий Иванович один остался за стойкой, подошел и, запинаясь, выговорил трудную фамилию писателя и длинное название его книги. Григорий Иванович выслушал Ваську, с минуту что-то подумал, словно вспоминал, на какой полке стоит книга, сказал: — В нашей библиотеке такой книги нет. Что-то я ее не встречал. А ты где о ней слышал? — У ребят видел. — Может быть… Это старая книга… Да и зачем она тебе? Вот я тебе дам книгу!.. — И он положил на стойку толстый в синем переплете том. Васька нехотя взглянул на нее, прочитал: «Граф Монте-Кристо». «Какая-нибудь скучища, наверное…» — подумал Васька. — Не читал? Васька покрутил головой. — Возьми. Не пожалеешь. Гораздо лучше, чем «Похождения Фобласа». Васька нехотя взял книгу: заранее знал, что читать ее он все равно не будет. Дома небрежно бросил книгу на стол. Так бы, наверное, она и пролежала свои десять дней, если бы не Разумовский. Увидел вечером, схватил, стал нянчить ее в руках, как птенца. Большими рыжими, в волосах, пальцами аккуратно перелистывал страницы, нежные слова приговаривал: — Ай, прелесть какая! Сколько лет я ее в руках не держал! — И стал читать вслух. Книга захватила слушателей, особенно Ваську. Зауважал после этого он Григория Ивановича еще больше. Когда принес книгу, виновато, потупясь, сказал на вопрос учителя: — Понравилась. Очень… Еще такую дайте. — Есть продолжение этой истории, но в нашей библиотеке этих книг нет. Как появятся, я тебе скажу. Книг же интересных много — подберем! — И он дал Ваське «Как закалялась сталь». А потом были «Принц и нищий», «Том Сойер», «Ленька Пантелеев», «Без семьи», «Всадник без головы»… Ай, какие книги! Откуда только Григорий Иванович знал о них?.. Nider mit Faschismus! Написал, стукнул мелом — точку поставил, сказал громко: — Гурин, переведи. Оба Гурины — Васька и Никита — вскочили одновременно. Никита поглядывал на Ваську, хотел, чтобы тот скорее начал переводить, потому что сам он этой фразы осилить не мог. Васька тоже не знал перевода и надеялся, что вызов относился к Никите. — Гурин Василий, — уточнил Григорий Иванович, и Васька начал рассуждать вслух: — Фашизм… mit — с… с фашизмом… Nieder… — Дословный перевод здесь не годится, — сказал Григорий Иванович. — Эта фраза переводится так: «Долой фашизм!» — И он прочитал это с таким чувством, что у Васьки по спине пробежали мурашки. — Nieder mit Faschismus! — И поднял правую руку, сжатую в кулак. — Сядь, Гурин. А теперь споем — повторим «Интернационал», — Григорий Иванович запел торжественно, громко: Wacht auf, Verdammte dieser Erde, Dio stets man noch zum Hungern zwingt! Das Recht wie Glut im Kraterherde Nun mit Macht zum Durchbruch dringt.