— Ладно, ладно, — согласилась мать. — Все сделаем. — И не выдержала, поинтересовалась: — А уголь тоже нынче привезете? — Это не мы, другие. Развозят и уголь. — Ой, как хорошо! — обрадовалась мать и кликнула детей носить вещи. Первым прибежал Алешка, схватил шашки и домино, но в комнату не понес, сел на завалинке, открыл коробочку, стал раскладывать черные брусочки. — Алеш, не трогай — потеряешь. Это чужое, — прикрикнула на него мать. — Не потеряю! Я только посмотрю. — И тут же позвал брата: — Вась, давай сыграем. — Потом, — сказал Васька, неся на спине пухлый соломенный матрас. Мать кулаками разбила в матрасах соломенные шишки, разровняла их и уложила на койках. Потом застелила простынями, одеялами, вспушила вялые, комковатые подушки, расставила их белыми пирамидками. В центре коек разложила вафельные полотенца, сложенные треугольничками. Отошла к двери, окинула все хозяйским глазом, полюбовалась своей работой, осталась довольной: — Ну, вот и хорошо, как в больнице. А Васька ничего не сказал, уронил голову на грудь, поплелся на улицу: комната стала совсем чужой… К вечеру, как и обещали, привезли уголь. Огромный трехтонный самосвал развернулся, попятился задом к воротам и с шорохом вывалил гору угля. Этим же самосвалом в кабине приехал и Захар Чирин. С большой папкой под мышкой он шумно вошел в хату, еще с порога спросил: — Все привезли? — Не дожидаясь ответа, он заглянул в горницу и осекся на полуслове, увидев там прибранные матерью койки. — Вот это здорово! Вот молодец! Сразу видно — это общежитие будет у меня передовым! — Обернулся к матери, посмотрел на нее уважительно и, раскрыв папку, попросил расписаться. — За весь этот инвентарь, — кивнул он на горницу. Мать расписалась, и он тут же заспешил к машине. Мать вышла проводить, но, увидев уголь, остановилась посреди двора, схватила себя за шею двумя руками, сдавила, словно боялась, что неуемная радость ее вырвется наружу, посмотрела на Ваську глазами, полными слез. Васька кивнул ей, улыбнулся. Размягчился: в самом деле — богатство-то какое! На две зимы хватит, если топить экономно. — Даже чурбачков на растопку привезли, — сказала мать взволнованно. Васька поднял два ровных бруска, стукнул ими друг о дружку, сбил угольную пыль: — Это я спрячу на чердак, табуретку сделаю. Мать согласно кивнула: — Хорошие брусочки, такие жалко жечь. Не выдержал, вышел посмотреть на уголь и Карпо Гурин. Обошел вокруг кучи, нагнулся, поднял кусок, подержал на ладони: — Добрый уголек! Даже антрациту не пожалели. — И он бросил на кучу алмазно сверкающий кусок антрацита. Васька думал, что крестный поможет им таскать уголь в сарай, но он только осмотрел все и пошел медленно домой. Васька обиделся на него: «Завидки взяли, а помочь не захотел. Ну и ладно, сами перетаскаем, просить не будем». До поздней ночи мать, Васька и Танька носили ведрами уголь в сарай. Последние ведра ссыпали уже при лампе. Кончили и потом долго стояли все втроем, любовались блестками антрацитовых кусочков на угольной куче, поднявшейся почти до самого потолка. Никогда еще в их сарае не было столько угля, да еще такого хорошего. — Ну, слава богу, теперь мы с топливом, — сказала мать. «Вот оно, «черное золото»! Поймалось и к нам в сарай! Не все Карпу…» — думал Васька, запирая дверь большим амбарным замком. ВЕРБОВАННЫЕ То ли Захар Чирин перестарался — раньше срока подготовил общежитие, то ли по другой какой причине, но прошла неделя, а койки все еще оставались пустыми. Васька уже стал привыкать к такой обстановке и втайне надеялся, что, может, все так и останется: уголь привезли, а вербованных не будет. «Может, Захар забыл про нас… Вот хорошо бы!..» — думал Васька, но наверняка знал, что чуда не будет: пройдет еще день, два, неделя — и квартиранты появятся. Притерпелся Васька и к тому своеобразному запаху, который поселился в доме с тех пор, как появились здесь койки. А может, и не притерпелся, может, со временем просто плесневелый дух от одеял и тяжелый запах прачечной от простыней выветрился… Как бы там ни было, а Васька уже не хмурился, заглядывая в горницу, наоборот, он все чаще сидел за большим общежитским столом и играл со своими меньшими в домино или в шашки, которые появились в доме тоже вместе с койками и за которые мать расписалась в особой книге как за спортинвентарь. — Вы глядите полегче стучите, не сломайте, — предупреждала мать игроков. — Ниче им не сделается! — говорил в ответ Васька и громко выбрасывал очередную «косточку». — Ну что, Танек? «Баянчик» остался у тебя? Отрубил? Играй теперь на нем «Барыню», пока я Алешку высажу. — Вася-колбася… Подглядываешь? — обижалась Танька и швыряла шестерочный дубль на стол. — Считать надо уметь до семи, — резонно замечал ей Васька и тыкал пальцами в шестерки. — Считай!.. Ну, Алеха, что задумался? — Полегче стучите и не скандальте, — говорила мать и уходила. Играть Васька наловчился, и что в шашки, что в домино обыгрывал своих партнеров запросто. Это тоже настраивало его на веселый лад. Сегодня Васька был почему-то особенно в ударе. Он громко стучал костяшками, сыпал приговорками, задирал младших. — Все, Алеха! Сейчас я тебе с треском козлика с рожками забью! И полезешь ты, дружочек, вместе с Танюшенькой под стол, и будете там жа-а-алобно ме-е-кать. Ну? Васька поднял руку с «камнем» высоко над головой и, торжествуя победу, улыбался во весь рот. Однако, чтобы продлить удовольствие и подразнить соперника, медлил с решающим ходом. — Ну, давай ходи, чего тянешь?.. — ворчал Алешка, а губы его дергались и сжимались в плаксивую гримасу. — Вася-колбася всегда такой вредный, — не унималась Танька. Но Васька не обращал на нее внимания, продолжал держать «камень» в руке, грозя им сделать последний ход. Однако он так и не сделал его: на пороге внезапно появился человек. Васька взглянул на пришельца и осекся на полуслове: в проеме двери высилась громадина, похожая на каменного истукана, какие еще и до сих пор встречаются на степных курганах и зовутся «скифскими бабами». Красной меди короткие волосы на его большущей голове стояли торчком, а мясистое лицо незнакомца, будто градом побитое, все сплошь было усыпано крупными оспяными воронками. Длинные, как у орангутанга, руки его праздно висели по бокам — их оттягивали вниз тяжелые, пудовые кулаки. Одет детина был в неопределенного цвета старую косоворотку и серые, латанные на коленях и обтрепанные внизу штаны. На ногах — непомерного размера стоптанные, некогда белые, парусиновые туфли. — Мир дому сему! — громко произнес незнакомец и прошел к горнице. — Здесь, говорят, для меня приготовлена постель. Которая из них? — Будто пистолетным стволом, он повел по комнате толстым пальцем с крепким черным ногтем. На оголившейся почти до локтя руке курчавились густые красные волосы. Васька оглянулся машинально на койки, куда показывал пришедший, и, ничего не ответив ему, принялся зачем-то складывать домино в коробочку, искоса поглядывая на незнакомца. Одна мысль лихорадочно билась в Васькиной голове: как выбраться из западни. Алешка тихо положил костяшки на стол, бесшумно сполз с табуретки и отступил к стене, прячась от нацеленного в комнату пальца. И только Танька, не раздумывая долго, скользнула боком мимо гостя и выбежала на волю. Вскоре со двора прибежала мать и, стоя позади пришельца, ломала на груди руки, не зная, как заговорить с ним, как обратить на себя его внимание. Наконец собралась с силами, спросила как можно мягче: — А вы будете из вер… из вербованных? — Из них. Так которая моя? — не сводя глаз с коек, продолжал допытываться пришедший. — Любая. Все свободные… Выбирайте… — Прекрасно, — прогудел вербованный и прошел к койке, которая стояла в углу возле окна. — Выбираю эту. — И, как бы утверждаясь в своих правах, сел прямо на одеяло. Койка ржаво застонала под ним. Сидя, он осмотрел комнату и сказал: — Вы меня не бойтесь. Матери почему-то стало неловко, запинаясь, она принялась оправдываться: — А чего бояться? Человек как человек… — Не знаю чего. Но вы же боитесь? Так вот я вам говорю: не бойтесь. Мать, благодарно улыбаясь, спросила: — А кто вы будете? — Сами же сказали: человек. Мать смутилась, уточнила: — Откуда родом?.. — Вот этого-то я и не знаю, — сказал он врастяжку. — Бродяга я. — Ой, бродяг я боюсь… — Мать всерьез нахмурила брови и посмотрела на Алешку с Васькой. — Не надо, — твердо сказал вербованный. — Максим Горький тоже был бродягой. — Так то ж Максим Горький! А потом когда это было… — Боясь обидеть нового жильца, мать заулыбалась, сделала вид, что пошутила. — Значит, Максиму Горькому можно? Джеку Лондону можно? А мне нет? — Кому? — не поняла мать. — Джеку Лондону, — подал голос Васька. — Он «Белый Клык» написал. — Верно, молодой человек. Тот самый. — Вербованный подмигнул Ваське, будто своему союзнику, и снова обратился к матери: — Романтик я, мамаша. Понимаете? Ро-ман-тик! — И он поднял торжественно руку. Мать неопределенно двинула плечами. Васька слышал о романтиках, читал о них в газетах. Так называли комсомольцев, которые на Дальний Восток поехали город строить. Но он представлял их совсем не такими. «Романтик»… Васька недоверчиво посмотрел на вербованного, тот понял его, пояснил: