— Носится со своим Родей! «Родя, Родя наклал на огороде», — выкрикнул Илья дразнилку про Родиона и повернулся к ребятам. — Матерщинники, хулиганы! — кричала Дарья и махала платком на бесстрашных щурков. — Воры, безотцовщины!.. Только по чужим садам лазить… Услышав последнее, Васька вздрогнул: из всех он единственный без отца. И только что из сада. Видела? Догадалась? Или по привычке? А может, она и не о нем, может, она все еще Илью клянет? У него матери нет. Тогда бы она сказала «безматерщинник…», «безматерник…». Нет, не получается… Как же называется, у кого мать умерла?.. — А к тебе лазили, да? — обиделся Илья. — Хоть раз поймала? — И поймаю, и поймаю, не думай. Кыш, кыш, окаянные, кыш… — Когда поймаешь, тогда и будешь кричать. Илья человек бесстрашный, кому хочешь отпор даст. Если не словом, то кулаками, не кулаками — камнем с дальнего расстояния, но в долгу никогда не останется. Побаивались его и взрослые и сверстники. Отступилась от Ильи и Дарья, отмахнулась, как от назойливой мухи, — отвяжись, мол, репей липучий. Завидовал тогда Илье Солопихину Васька Гурин. Трусливое сердечко билось в груди, а хотелось быть таким же смелым и независимым, как Илья. В конце улицы показался Родион Чуйкин. Высокий, худой, в железнодорожной фуражке, сдвинутой с затылка на глаза, шел он медленно, раскачиваясь. Двустволка висела на ремне поперек груди, и руки его покоились — левая на стволах, правая на ложе. Рядом так же медленно и с гордо поднятой головой вышагивал длинноногий, ростом с хорошего теленка, черный пес. Идут — будто два брата, два Родиона, только один человек, а другой — собака, один на двух ногах, а другой — на четырех. Оба гордые, высокомерные, неразговорчивые, оба «ученые». От большущих ступней Родиона на пыльной дороге остаются следы-рогульки: словно подражая хозяину, также елочкой расставляет свои лапы и кобель. Охоты в эту пору никакой не было, но Родион в свободное время всегда брал ружье, собаку и уходил в поле, в лес, бродил по буеракам. Он был нештатным инспектором, гонял браконьеров, а заодно натаскивал своих собак и не давал ржаветь ружью. Слово «инспектор» пугало мальчишек и заставляло с почтением относиться к Родиону взрослое население улицы. Завидев мужа, Дарья крикнула ему, но Родион и сам уже заметил что-то неладное у своего двора, заторопился. Снял через голову ружье, переломил его, вложил в оба ствола по патрону и выстрелил дуплетом в птичью стаю. Щурки шарахнулись вверх, в стороны, улетели с тревожным криком. Лишь одна птица приотстала, завалилась набок и безжизненной тряпкой упала на дорогу. Родион не обратил на нее внимания, вошел в калитку, на ходу вытаскивая из ружья пустые дымящиеся гильзы. — Иди домой, — буркнул он Дарье, и та поспешно скрылась во дворе. Ребята побежали к щурку, подняли его, Илья растянул веером радужные крылья. — Вот гад, какую красивую птичку убил… И не целился… — Он распрямил на щурке взлохматившиеся перья, пригладил и понес птицу домой. Там он взял лопату и закопал щурка на огороде. Возбужденные таким событием, ребята горячо обсуждали его. Одни жалели щурка и ругали Родиона, другие, наоборот, оправдывали его: щурки пчел ловили — вот и получили по заслугам. — Пчелы полезные, мед делают, а щурки — какая от них польза? — угрюмо вынес свой приговор Никита Гурин, Васькин двоюродный брат и одноклассник. Никита — суровый мальчишка, глаза у него припухшие, будто со сна, волосы на макушке дыбятся двумя кустиками, не прилегают: у Никиты две макушки. Значит, два раза жениться будет, говорит Васькина бабушка, есть такая примета. Но Никита о женитьбе пока не думает, и две макушки его беспокоят только потому, что они служат предметом для постоянных насмешек. Всех птиц и зверей Никита делит на вредных и полезных. — По-твоему, значит, все насекомоядные — вредные? — возразил ему Васька. — И синицы, и щеглы? Синиц и щеглов Никита любил. Зимой у себя в саду он устраивал кормушки, ловил их в большом количестве. Всю зиму любовался ими, наслаждался их пением, а весной выпускал на волю. Насупившись, Никита посмотрел на Ваську, возразил: — То насекомые, а то — пчелы. — Вот так да! — воскликнул Васька. — А пчелы, по-твоему, млекопитающие? — Васька, довольный своей остротой, засмеялся. — То просто насекомые, а то — пчелы, — не сдавался Никита. — У пчел, может, жизнь устроена получше, чем у людей. Они, может, самые разумные. Не знаешь, а хихикаешь. — Пожалел Родю, — сказал Илья. — У Роди пчел — ульями таскай — не перетаскаешь. — Будто щурки знают, кто там живет: Родя или еще кто, — усмехнулся Никита. — Так что, сразу убивать, да? — упрекнул Васька Никиту, будто это он, Никита, а не Родион подстрелил щурка. Взглянув на небо, Илья вскочил как ужаленный: — Чужак? — И, не дожидаясь ответа, побежал к себе во двор. Возвратился быстро, вынес в каждой руке по голубю. Ребята потянулись к ним руками — каждому хотелось погладить упругие, лоснящиеся перышки птиц. Но Илья отстранил их, трогать не позволил. — Не лапай — не купишь, — говорил он, а сам шарил по небу ястребиными своими глазами — искал «чужака». Заметил и швырнул натренированно голубя вверх. Голубь камнем взмыл на высоту дома и только там расправил крылья, замахал ими, нацеливаясь опуститься на крышу. Илья снял кепку, подбросил ее, отпугнул голубя, и тот, будто рассердился, захлопал крыльями, сделал круг над двором, стал набирать высоту. Переложив другого голубя из левой руки в правую, Илья тем же манером швырнул и его. Этот сразу устремился вверх, присоединился к своему напарнику, и они повисли над домом. Поднял кепку Илья, ударил ею о коленку, нахлобучил на голову. В конце улицы в тот же миг взлетели сразу с полдесятка голубей. Илья усмехнулся: — Игнатки своих трухну́ли, хотят заманить. Ничего не выйдет! Вскоре на соседней улице тоже поднялась целая стая. — И Лама своих поднял, — узнал Илья. — Все зарится на моих. Лама — пожилой мужик, страстный голубятник, держит только белых. У него их, наверное, с полсотни. Жадность и наглость этого голубятника не имела границ. Если к нему попадал чужой голубь, отдавал он только за выкуп. Впрочем, и другие, в том числе и Илья, тоже были не добрее, но Лама своей наглостью превосходил всех… Тем временем голуби поднимались все выше и выше, превращаясь в еле заметные точки. Чужой голубь продолжал летать самостоятельно и к ним не приближался. Ребята стояли, задрав головы, смотрели в небо, будто там происходило что-то необычное. Не отрываясь, смотрел в небо и Васька. Своих голубей у него не было, а любил он их страстно и поэтому всегда радовался безмерно, если случайно удавалось подержать эту птицу в руках. — Осаживать пора, — заволновался он, — уже совсем не видно. — Ничего, — успокоил его Илья и продолжал наблюдать за голубями. Лишь когда с севера стала наплывать туча, Илья забеспокоился, побежал в сарай, выгнал оттуда голубей. Они с шорохом взлетели на крышу. Илья слегка вспугивал их, перегоняя с места на место. Парившая в небе парочка стала быстро снижаться и вскоре опустилась прямо на землю во дворе. А чужой голубь, так и не снизившись, удалился в сторону шахтерского поселка и вскоре скрылся с глаз. — Старый чей-то, — определил Илья, любуясь своим красавцем, который, не успев опуститься, тут же, без передышки, распушил хвост и, подметая им землю, принялся сердито ворковать, наступая на голубку, словно отчитывал ее за какую-то провинность. В ответ та кротко пригибала головку и отстранялась от него, а потом не спеша пошагала в дверь сарая. Голубь последовал за ней, и долго еще оттуда слышался его басистый голос. Один за одним слетели с крыши и другие голуби. Лишь молоденький пискун остался на коньке. Он почему-то пугливо озирался по сторонам, а потом вдруг снялся и полетел вдоль улицы. Поплутав между домами, он опустился на Чуйкину хату. — Во, дурак! — удивился Илья и тут же, торопливо взогнав голубей снова на крышу, побежал к Чуйкиным. Подбирая на бегу с дороги камни, Илья мчался как на пожар. Дышал тяжело, глаза горели — торопился спасти голубя. Еще издали он стал бросать камни на Чуйкину хату. Камни гремели о черепицу, падали во двор. Побеспокоенный цепной пес поднял лай. На шум выбежала Дарья, увидела Илью, стала ругать его: — Опять, идол, с каменьями! Спасу от тебя никакого нема. — Голубенок вон мой у вас на крыше, — сердито сказал Илья, продолжая бросать камни. — Черепицу всю побил, проклятый. Голубь наконец снялся и полетел домой, Илья побежал вслед за ним. А Дарья все не унималась, кричала на всю улицу свои проклятья. — Да тю на тебя! — вышла из ворот Ульяна Гурина — Никитина мать. Маленькая, шустрая, голосистая, она никому спуску не давала. — Че разоралась? Ужасть какой-то, цельный день гвалт. И кричать, и стреляють, будто Мамай налетел. — Понаплодили иродов, жисти от них нема, — не унималась Чуйкина. — То-то ты жисти хорошей хотела — ни одного не выплодила, — обиделась Ульяна. — Нашла чем попрекать! — А мы виновати? Может, то наше горе, што у нас детей нема… — оправдывалась Дарья. — Оно и видно — горе. От жадности все. Кабы б горе, дак приютили б какую сиротинку. А то все легкой жисти хотели, тольки себе, тольки себе. Загородились кругом проволокой да колючими кустами. Ишь понатыкали в забор стекла, как тюрьму сделали. — Дак то же от воров. — От людей то, а не от воров. Горе у нее! А ты хоть одного приютила, приласкала, хоть раз покормила сирот Нюрки Гуриной? Она, бедная, бьется с тремя одна. Как думаешь, легко ей? А у Ахромея? Тоже трое без матери растуть. То по-твоему не горе, то ироды, а у тебя горе. «Понаплодили»! Родила б хоть одного, тогда б знала, как с ними. Ишь ты — мимо не пройди ребенку. Нюрка Гурина — это Васькина мать. Услышав от крестной ее имя, Ваське стало стыдно и тоскливо, хотелось плакать… — Дарья! — отозвался со двора Родион. — Перестань, иди в хату. Дарья махнула безнадежно рукой на Ульяну, захлопнула за собой калитку. — Микита-а! — крикнула Ульяна. — Марш сейчас же домой, сапустат. Дома делов непочатый край, а он с голубями… Ну, кому сказала? — Во, а я шо?.. — заворчал Никита и нехотя поплелся домой. Вслед за ним заторопился и Васька — у него дома тоже дел невпроворот: мать наказывала огород полоть, а он и думать об этом забыл. ЧЕРДАК