Однако на другой день намесила серой глины с кизяком, замазала щели, а когда подсохло, выбелила стены и потолок мелом, подсиненным куксином, вымыла пол и осталась довольна: «А и правда апартамент: хорошо будет! Зазря напала на мужика». И ждет Карпа, не дождется, спальню показать хочется: пусть порадуется. А он пришел с работы и опять понес инструмент в «гадюшник». И побелку не заметил, принялся прорубать окно. Пыталась Ульяна отговорить его — не надо рубить, и так, мол, хорошо, — ни в какую, хекает, долбит стену. Прорубил дыру, высунул голову в наш двор, выдохнул облегченно. Дня три стена зияла после этого черным провалом. Потом Карпо вставил раму, застеклил. С наружной стороны ставню навесил. Сказал Ульяне: — Вот и все. Теперь глядись сколько влезет. Мать моя чувствовала себя неловко от чужого окна, которое стало днем и ночью смотреть в наш двор. Ей казалось, что за его темными стеклами постоянно скрываются чьи-то глаза. И тогда она посадила напротив него абрикосовое деревце, думала: вырастет — заслонит. Деревце росло долго, так, кажется, и не выросло, а мать за это время привыкла к окну и уже не обращала на него внимания. А может, и не привыкла, может, ее просто отвлекли другие Карповы дела, которых у него было великое множество… Крестная ждала нас в горнице у накрытого стола, оглядывала его — не забыла ли чего выставить. Обернулась, заулыбалась. Приподнялась на носки, поцеловала меня в губы: — Здрастуй, сынка… — И стала вытирать фартуком навернувшиеся слезы. — Плакать-то зачем, крестная? — Да то я так… Старая уже, не обращай внимания. — И, быстро переключившись на другой тон, пригласила: — Садитесь, пока все горяченькое. А што ж кума? — Да занята она, готовится, — сказал Карпо. — A-а… Пришла б хоть на трошечки… — Некогда ей, — сказал Карпо. Впервые перед крестными чувствовал я себя неловко. Зимой прислал им журнал с повестью, которая в основном была списана с них. Как они отнеслись к ней — еще не знаю, а узнать хочется. Не обидел ли чем, не сделал ли им неприятное, не поставил ли их в неловкое положение? Тем более что имена оставил без изменений, а дела их описал с иронией. Даже озаглавил повесть шутливо: «Карповы эпопеи». Поймут ли шутку, примут ли? Спрашивать неудобно, а они молчат, будто и не было ничего — не получали, не видели, не читали. Карпо, угощая, сказал: — Ешь колбасу. Домашняя. С «легального» кабана. — И улыбнулся. А Ульяна засмеялась: — Это ж надо такое придумать! Ага! Наконец-то! Это уже разговор пошел о повести — там есть глава, как Карпо свиней держал. — Почему придумать? — удивился я. — Разве не правда? — Правда, кто ж говорит! Но вот так все запомнить и в подробностях расписать!.. А правда-то — оно правда… Как вспомнишь… То кожу сдирать заставляли, то совсем держать запрещали… Было, все было! Чертовались с поросятами — не дай бог. — Да и прибрехал, конешно, много, — неожиданно сказал Карпо раздумчиво. — И што ты?.. — накинулась на него крестная. — Никакой брехни там нема. Разве не смолили ночью поросенка раскаленными прутьями в сарае? Или, может, скажешь, со шпалами набрехал? — Ну, шо ты напустилась? — Карпо откинулся на спинку стула, развел руки в стороны. — Ты погоди, погоди, не кричи. Я вот тебе пример приведу, и ты замолчишь. Рельсу кто гнул? А? Молчишь? То-то… Федор Романков с Симкою. А мы привезли прямую. Я ее по закону… Ну́, не по закону, а с разрешения взял. А Федор, верно, в кювете горбатую нашел и притащил. И потом об камень ее горбом тем били месяц цельный, наверно, пока выпрямили. Ну? А ты мне толкуешь… — Во, — развела руками Ульяна, не принимая Карповы доводы. — Да, может, он забыл, он же ишо маленький был, — она кинула взгляд на меня. — Разве всех запомнишь, кто што гнул? А ты сразу — «прибрехал»! — Ну, ладно, не так сказал, беда какая. Ну, не набрехал, а обмишурился. — Дак так надо и говорить, а то и обидеть человека недолго, — успокоилась Ульяна, заканчивая спор. — А если бы вы кривой рельс привезли, разогнули б? — спросил я крестного. — А то нет! Горбатый положил бы чи шо? — И взглянул на жену, ожидая поддержки. — Разогнул бы! — подтвердила та и рассекла воздух энергичным жестом, словно саблей рубанула. — Тоже об камень? — Не знаю. Придумал бы как. — Карпо почесал желобок на подбородке, соображая, как лучше разогнуть рельс. — Я, пожалуй, разогрел бы его. Скорей бы дело было. — И обернулся к жене: — Прикрасил он в своей писанине, конешно, много, че там балакать. — Во, опять за свое! — Да ты погоди, не шуми. Я ж понимаю, што без прикрасу нельзя. Вы вон с Дарьей Чуйкиной балакаете про когось — тоже ж не обходитесь без прикрасу? Так и тут. — Сравнил! — закачала головой Ульяна. — Сравнил бабьи сплетни с книжкою. Никакого прикрасу у него нету, — отрубила Ульяна, окончательно защитив меня от Карповой критики. — Как же нету? — не сдавался Карпо. — А «эпопея» — это што такое? Што оно обозначаеть? — Как што? — крестная оглянулась на меня. — История, — сказал я. — История, — подхватила она. — Там же в начале все поясняется. История. — «История»… — передразнил Карпо. — Дак, а че ж он, — кивнул на меня Карпо, как на постороннего, — че ж он?.. Так бы и писал: «история» или «случаи», оно б было ясно и понятно каждому. А то «эпопея». Для чего? Ясно, для прикрасу. — Оно и так понятно каждому, — не сдавалась Ульяна. — Писано для грамотных, для понятливых, а не для таких, как ты… — Ладно. С тобой спорить — легше рельсу разогнуть. Будя, а то и про гостя забыли. Все уже простыло. Не обращай внимания на нас с бабкой, тебе видней, как оно там надо, чи эпопеи, чи ишо как. Давай… Уходя от Карпа, я случайно увидел в приоткрытую дверь в чулан большущий полосатый матрас, до половины набитый чем-то комковатым. Бока его распирало твердыми шишками, словно внутри лежали камни. Верхние края матраса были завернуты внутрь и, если их распрямить, достанут, пожалуй, до самого потолка. Этот матрас я запомнил с давнего детства и, совсем не подозревая, что он до сих пор служит ту же службу, спросил: — Сухари? — Да, — нехотя, с досадой подтвердил Карпо и толкнул чуланную дверь. Сухари! Опять сухари… И в тот же миг — будто вспыхнул передо мной яркий экран и завертелась на нем старая, но бесконечно дорогая и волнующая кинолента — то ли «Мое детство», то ли «Моя юность», то ли еще под каким названием, но только очень моя… Крестный пытался что-то говорить, оправдывался зачем-то, сваливал заботу об этом куле на свою «бабку» Ульяну, но и ее не виноватил, а говорил как-то снисходительно и к бабкиной затее, и к самим сухарям: — Да пущай стоять, места не жалко. Они есть не просють и карман не рвуть… А гляди, можа, и пригодятся… А я уже слушал его вполуха и видел все вполглаза: я уже был весь там, в том далеком и совсем недавнем времени, когда мы, ребятишки еще, столкнулись впервые с этим полосатым кулем, набитым до краев сухарями… ЩУРКИ За глухой саманной стеной забора бесновались потревоженные пчелы. Привычное спокойное облачко их над Чуйкиным двором превратилось в живой гудящий смерчевой столб, в котором неуемно кипело пчелиное месиво. Пчелы взлетали, падали, носились вдоль и поперек, и, глядя на них со стороны, казалось, будто насекомые справляют какой-то древний ритуальный танец. А повыше этого гудящего смерча вилась стая красивых крупных птиц — щурков. Они-то и возмутили спокойствие размеренной жизни Чуйкиного двора. От стаи то и дело отваливалось несколько птиц, они пикировали почти до самой земли, хватали на лету пчел и взмывали вверх, не обращая внимания на Дарью, которая бегала вдоль забора, махала платком и истошно кричала: — Кыш!.. Кыш, окаянные!.. Откуда вас нанесло на мою голову? И Родьки дома нема, он бы вас из ружья шуганул… Кыш!.. Кыш!.. Ребятки, да подмогните, каменюками их, каменюками… «Ребятки» стояли поодаль, с азартом смотрели на Дарьину войну со щурками и явно держали сторону последних: никто из них не внял Дарьиному призыву. В ответ на ее вопли они лишь злорадно посмеивались да перемигивались. Один Илья Солопихин, по-уличному Ахромеев, — главный каменюшник и заядлый голубятник — не смог устоять перед соблазном швырнуть камень. Он давно уже нянчил в руке плоский круглый голыш и не знал, куда его запустить. Обрадовавшись случаю, Илья отвернул кепку козырьком на затылок, отвел руку как можно дальше назад, и камень черной молнией взвился ввысь. Пока голыш набирал высоту, Илья, заложив в рот четыре пальца, засвистел пронзительно, дико, по-разбойничьи. Камень достиг своего зенита, застыл на какое-то мгновение среди щурков и стремглав понесся вниз. Падая, он угодил прямо в пасеку, загремел каким-то железом, насмерть перепугав цепного кобеля и Дарью. Кобель залился истошным лаем, а Дарья, оцепенев, соображала, что это за грохот такой, и, догадавшись, кинулась к ребятам с бранью: — Ах вы хулиганы такие-сякие!.. Каменюшники проклятые, чума б вас взяла, жисти от вас никакой нема! Ребята попятились, но не побежали, как обычно: вины они за собой не чувствовали. Лишь Васька Гурин из первых рядов мигом перебрался в последние и выглядывал оттуда украдкой. За ним была вина, и притом самая свежая. Как только началась Дарьина баталия со щурками, он тут же оценил подходящий момент, пересек соседские огороды, подлез под хитрую проволочную загородку Чуйкиного сада, нахватал там груш, яблок, наполнил кепку крупным полосатым, с красными разводами крыжовником, спрятал всю эту добычу у себя на чердаке и присоединился к ребятам. Отступив в задние ряды, Васька сообразил, что для него лучше будет, если Дарья увидит его здесь, и снова вылез наперед — мозолил Дарье глаза, зарабатывал алиби. И все-таки не выдержал, снова отступил на всякий случай: вдруг догадается по глазам или еще как… Илья стоял на месте как вкопанный. По-цыгански смуглый, коренастый, со сросшимися на переносице бровями, он смотрел на Дарью насупленно, будто бычок, приготовившийся боднуть противника. — Во, — огрызнулся он. — То сама просила: «Ребятки, каменюками…», а теперь ругается. — Просила? Кого я просила? Тебя просила, чтоб ульи все побил, да? Как бы между прочим, Илья нагнулся и поднял с земли камень, стал подбрасывать его на руке, играя, словно мячиком. Дарья остановилась, продолжая грозить: — Ну, бандит проклятый, погоди, вот Родя придет…