Илья поскоблил суслика ножичком и перевернул его на спину, лапками вверх. На брюшке еще лохматилась мокрая рыжая шерсть. Илья обложил суслика снова сухой травой, подгорнул тлевшие угли, и костерок задымил. — Зачем вы?.. Есть будете ховрашка? — спросил Васька. Но ему никто не ответил, ни Илья, ни Игнатка даже не пошевелились, сидели будто заколдованные. Тогда Васька развязал узелок, достал одну свеклину и протянул Илье: — Возьми, испеките в костре. Глаза у Ильи оживились, он повел ими из стороны в сторону, но больше никакого движения не сделал и не протянул руки, чтобы взять свеклу, словно окоченел. Васька положил возле него свеклу, завязал узелок и медленно пошел от них, осторожно ступая, будто боялся разбудить кого-то. Когда Васька пришел домой, мать уже вернулась с работы и сидела разговаривала с бабушкой. Сидела, правда, только бабушка, а мать стояла перед ней и, вытирая глаза, громко ей выговаривала: — Брат родной называется, а хоть бы раз пришел да поглядел, как тут сестра его живет с тремя ртами. Может, они уже и померли все от голода. Ишо зимой просила: «Платон, устроил бы ты меня куда-нибудь на транспорт, ты ж большой начальник. Устрой, чтобы я получала рабочую карточку». — «А куда я устрою? Вагоны мыть?» — «Да хоть и вагоны. Што я, работы боюсь! Не боюсь». — «Ладно, поговорю. Может, в столовую официанткой… сможешь?» — «Да чи не сумею? Больным угождаю, а то здоровым не смогу тарелку подать». — «В столовой было б хорошо. И сама сыта, и карточка рабочая… Ладно, поговорю». Да и до сих пор говорит. Ну, есть у него совесть? Я и не знаю, дотянем мы до новины или нет. Да и што она даст нам, та новина? Огород незасаженным остается, нечего сажать. Принесла вон картофельных очисток, посадила. Говорят, если глазки целы, могут дать ростки. Да все это пустое: какое семя, такое и племя. Только трата пустая трудов. Чего ждать? — Мать заплакала. — До того доходит, что руки на себя накласть хочется, чтобы не видеть их голодные глазенки. — Ну-ну, не дури, — строго сказала бабушка. — «Руки накласть»! Ишо што придумала! А об них подумала? — кивнула она на детей. — А што ж я одна, никто помочь не хочет. Што ему, тяжело, Платону? Нет, просто возиться не хочет. Сам наевши — и ладно, а другие как хотите. Брат называется. — Ну, не плачь, не плачь. Я вот прямо от вас да к нему пойду, поругаю. Поможет устроиться на другую работу. И правда, што это за работа — хлеба на четырех дают, будто писклятам. Мать обернулась к Ваське, отобрала узелок. — Спасибо, хоть сестра пока не отворачивается, все што-нибудь подкинет. — Развязала, спросила у Васьки: — Только две дала? А говорила, Иван полмешка принес… — Три… — сказал Васька. — А где же третья? Потерял? — Илюхе Ахромееву отдал. — И Васька рассказал о своей встрече на выгоне. Рассказал и ждал, что мать будет ругать его, но она задумчиво молчала. И тогда Васька, чтобы опередить ее, напомнил: — Сама ж говорила: «Дай бог давать, да не дай бог просить…» — А я тебя ругаю? — обиделась мать. — А это что? — кивнула она на Васькины саженцы. — Клен и акация. — Зачем? — Посажу. Клены — в палисаднике, а акацию во дворе. — Блаженный какой-то, — вздохнула мать. — Огород надо сажать, семян никаких нема, а он клен, акацию… Васька ничего не сказал матери, рассадил деревца, как и задумал, полил их обильно водой, а чтобы никто не сломал, огородил их частым заборчиком из сухих веточек. Пока сажал деревца, все время думал об Илье. Так и стояли они с Игнаткой перед глазами — пухлые, угрюмые, медлительные. И — обгорелый суслик… Кончил дело Васька, не выдержал, побежал к Никите. Рассказал ему все об Илье, под конец попросил: — Слушай, Никит, дай ему сухарей, у вас же целый чувал огромный… Дай, а то они умрут… Никита посмотрел на Ваську исподлобья, буркнул: — Во! Откуда они у нас? — Да как же… А помнишь?.. — «Помнишь»… Дураки тогда были, полезли хорониться в сухари и перекувырнули. — Ну и што? Мы ж их собрали. — Собрали. А толку? Мамка их поросенку скормила, цвелые. Если бы не свалили тогда, может, и достоялись… Сам сейчас съел бы, хоть и цвелый… — Все-все скормили? — удивился Васька. — И ни одного не оставили?.. Он вспомнил вкус того сухаря, который грыз, сидя на верхотуре набитого матраса, и пожалел, что не набил тогда ими карманы про запас: как бы сейчас они пригодились… ПЛАТОН После материного разговора с бабушкой прошло немало дней, Васька уже стал забывать его. Сначала у него затеплилась кое-какая надежда, что мать устроится на другую работу и они получат рабочую карточку, но время шло, а перемен никаких не предвиделось. И вдруг грохот в сенях и громкий мужской голос: — Есть ли кто живой в доме? — Есть, есть, — тут же отозвалась мать и впустила в комнату своего старшего брата Платона. — А ты што ж, думал, что мы уже померли, хоронить пришел? И за то спасибо… А мы, слава богу, ишо живы, так што не огорчайся. — Ну и колючая ж ты, сестра! — покрутил головой Платон. — Погоди, ругаться потом будем. Давай сначала поздоровкаемся. — Он протянул ей руку, поцеловал в щеку. Потом, как взрослым, пожал руки всем детям. Васькину руку задержал. — Большой какой вырос! А мать все плачет! Сына скоро женить будешь. Помощник! Как жизнь, Василь? — Ниче, — сказал Васька. — Ну вот и хорошо. — Платон положил на стол круглый газетный сверток. — Это вам гостинец. Платон здоровый, плотный мужик в железнодорожном кителе с поблескивающими в петлицах красными «шпалами», разговаривает громко, независимо, разговор все время держит на шутейной волне. Снял фуражку, ладонью вытер лоб, поискал табуретку, опустился на нее грузно. — Ну, што там у тебя, жалуйся. А то бабка пришла, накричала, а за што — не пойму. — И он повел вокруг глазами, словно изучал жилище. — «Не пойму»! — обиделась мать. — Конечно, куда ж тебе понять! Живот вон какой наел — рази поймешь? С таким животом нынче по улице стыдно ходить… — Ну вот, теперь живот ей мой помешал! Куда ж мне его девать? — усмехнулся Платон. А матери не до шуток и не до смеха, не принимает его тон разговора, сердится. — Погляди, на кого они похожи? — указала она на детей. — Это я еще больничным супом спасаю, а так бы, может, давно б уже посинели или побираться б пошли… И никому делов нет, никто не спросит, как ты там, как с тремя детями в такое голодное время?.. — Мать не выдержала, заплакала. — Не надо, не плачь, — поморщился Платон. — Шо ты слезами поможешь? — Они сами текут… Я знаю, што не поможешь… Каждый об себе только заботится… — Да ну зачем же так? — А затем. — Мать вытерла слезы и крикнула громко: — Когда был Кузьма живой — так всем он был нужен. И туда его, и туда, всякую дырку им затыкали. Ни от чего не отказывался, куда пошлют — идет, потому сознательный был, партейный, активист. А как убили, похоронили, и всё, забыли. Хоть бы детей вспомнили его, так нет, кому они нужны́, пока малые. Вырастут — тогда дело другое, тогда — увидят и их… — Ну, это ты зря, — посерьезнел Платон. — Не надо. — А шо, я с чужим разговариваю? — Неважно. Одно с другим не мешай. Убили… Ну, что же теперь? Случай. Послали б меня — меня б убили. — Так не послали ж и не убили, а убили его. — Я виноват, да? Ну, убили б меня — осталось бы семеро. Лучше, что ли, тебе бы легче было? — Легче, мне было б легче, и Кузьма твоих детей не оставил бы, ты это знаешь, знаешь, какой он был. А потом — я вовсе не о том говорю, — махнула мать сердито на Платона. — Не путай меня. Разве я сказала, что лучше б тебя убили? А только обидно. Вон деверь, Карпо, всю жизнь никуда его не трогают, живет только для себя, а его дети получают по четыреста граммов хлеба, а мои, то есть Кузьмовы, который жизни своей не пожалел, — по сто пятьдесят. Почему? И ты — братом называешься, партейный, в активистах ходишь, начальник, а тоже, видать, только об своем животе печешься… — Опять! — заерзал на стуле Платон. Васька любил всех материных братьев — Платона, Гаврюшку, Ивана, Петра. Все они разные, и каждый по-своему чем-то Ваське по душе. Больше всех, конечно, любил он Гаврюшку — высокого, кудрявого, остроумного парня, на него он хотел быть похожим. Платоном Васька гордился — большой человек, и как человек он был для него недосягаем. Когда Васька бывал у них в гостях, Платона почти никогда не было дома — на работе. А если случалось, что он приходил вдруг, то он приходил только, чтоб отдохнуть, и тогда всю многочисленную ораву детей выпроваживали либо на улицу, либо в другую комнату. Уважение к Платону и мать прививала Ваське, говорила: — Учись! Выучишься — будешь жить, как дядя Платон, нужды знать не будешь. А останешься неучем — так и будешь всю жизнь горе мыкать… И Васька учился, хотел жить, как дядя Платон, — вершина материных желаний. А теперь сама на него напала и хлещет его так, будто это не Платон вовсе, а напроказивший Васька… — Я уж не говорю об одеже-обуже… Праздник приближается, Первый май, а у них ни у кого никакой обновки нет. Накормить бы досыта — одна думка… — Да… — раздумчиво проговорил Платон и снова обвел глазами комнату, будто искал подтверждения тому, о чем говорит сестра. — Ладно, не горюй. Попробуем что-нибудь сделать. Завтра приходи к семи утра в красный уголок на Горку. Это где Западная сортировочная, перед вокзалом остановка — Горка. Там спросишь… — Да знаю, знаю!.. — заторопилась мать, словно боялась, что Платон почему-либо раздумает помогать ей. — Знаю, как же… Найду, язык до Киева доведет. — Там у нас планерка будет. После планерки подойдешь ко мне. Что-нибудь сделаем. — Ой, спасибо тебе… — Рано спасибо, — сказал Платон и засобирался идти.