– Это напоминает мне фильм «Человек, который застрелил Либерти Вэланса». Я выступаю в роли Джона Уэйна и совершаю реальное убийство. Должен сказать, Хью, не думал, что когда-нибудь получу возможность сыграть эту роль. Мы рассмеялись, поскольку оба были поклонниками Джона Уэйна. – В техническом плане это легкий выстрел. Но меня беспокоит отклонение. Похоже, придется стрелять сквозь кусты. – Если хотите, мистер Скотт, я приеду сюда поздно ночью и постригу кусты, дабы избавить вас от этого беспокойства. – Отличная мысль. Странно, но мне она не пришла в голову. Я поздравил себя с тем, что нашел такого дельного помощника. – После выстрела наш простачок пройдет по аллее, далее между двумя домами, затем повернет направо, спрячет винтовку под мостом на Сорок Пятой улице, снимет калоши, сядет в автобус и поедет домой. Сможет он сделать это? – Я и хочу, чтобы ты был с ним, находясь на определенном расстоянии. Возможно, он испугается в темноте. Если он пойдет не в том направлении, к реке, то удалится на несколько километров от автобусной остановки. Хотя я его проинструктировал, чтобы он потренировался ориентироваться в темноте, в подобных условиях все равно нетрудно заблудиться, особенно такому идиоту. – Если будет нужно, я выведу его. – Замечательно, Джимми. Ну, а теперь зайдем в ресторан и попробуем их «маргаритас». Так мы и сделали. Три веселых убийцы прекрасно провели время в патио ресторана, которому предстояло в скором времени стать местом подготовленного ими преступления. Поскольку все дела на этот день завершились и наступила фаза укрепления связей между членами группы, я позволил себе выпить порцию текилы и три порции водки с мартини. Лон не отставал от меня, хотя он был приверженцем бурбона. Джимми потягивал пиво, развлекая нас историями о своих приключениях с сержантом О’Бэнноном из бостонского Пятого участка, расположенного в северной части города, похожей на предместье Дублина. Рассказывал он с идеальным ирландским акцентом. Пожалуй, не существовало такого дела, в котором Джимми не являлся бы мастером. Поднявшись рано утром, я приехал на «Вагонире» в Оук-Клифф, припарковался неподалеку от дома Алика и принялся ждать его появления. Как всегда, он опаздывал. Этот идиот явился вовремя лишь один раз в своей жизни – в день убийства Джона Кеннеди! Я дождался, когда он завернет за угол по дороге к автобусной остановке, после чего подъехал к нему. Рядом не было никого, кто мог бы услышать русскую речь. – Доброе утро, Алик. Садитесь, я подвезу вас в центр. Он сел, я сделал крюк, чтобы не проезжать мимо остановки, где стояли несколько человек. Никто не должен был заметить, что этот брюзга Ли Харви Освальд разъезжает на шикарном автомобиле. – Как ваши дела, Алик? – Я запомнил план и дважды ездил к «Патио», походил там, привык к освещению. Я обязательно попаду в него. – Прекрасно, – сказал я. – Мы привезем туда старые деревянные ящики. Вы сможете использовать их в качестве опоры, и вам ничего не придется придумывать при выборе позиции. – В Корпусе морской пехоты я имел звание «отличный стрелок». Я знал, что «отличный стрелок» является относительно низким званием. Он не добился звания «мастер». – Верю в вас. А вы прошли маршрут отхода? Нельзя допустить, чтобы вы заблудились в темноте и вас арестовали. – Я умру, но ничего не скажу, товарищ, – сказал он с ожесточением. – Вы можете смело рассчитывать на мою любовь к социализму и решимость выдержать любые пытки, какие только способны придумать эти фашисты! – Сильно сказано, – произнес я с восхищением. – Нам нужны именно такие несгибаемые люди. В этом разговоре не было ничего особо запоминающегося. Алик выглядел мрачным, но, похоже, то, что ему предстояло, не вызывало у него волнения. Мы обсудили детали – деловито, без лишних эмоций. – Вас больше не навещали люди из ФБР? – Нет. Наверное, я надоел агенту Хотси. – Как дела у Марины? – Все в порядке. На следующий уик-энд я увижусь с ней, Джуни и новорожденной Одри. Заодно заберу винтовку. – Есть какие-нибудь проблемы с выносом ее из дома? – Нет, сэр. – Увидев новости, Марина наверняка посмотрит, на месте ли она, и не найдя ее, поймет, что вы все-таки довели свое дело до конца. – Она никому не скажет. – Он поднял сжатый кулак. – Я хозяин в доме, и эта девчонка не посмеет меня выдать. Когда мы пересекли реку и приблизились по Хьюстон-стрит к Дили-Плаза, движение стало плотнее. Проехав несколько кварталов, мы оказались на площади, и я впервые увидел дом, где работал Алик, с венчавшей его вывеской, на которой красовалась надпись «Херц». Я не обратил на него особого внимания, поскольку в тот момент Дили-Плаза и Техасское книгохранилище не имели для меня ни малейшего значения. Я не испытал тогда никаких чувств. На меня не снизошло откровение, не забилось от волнения сердце. Это было огромное, довольно уродливое кирпичное здание на краю ничем не примечательного муниципального парка, шести– или семиэтажное, совершенно безликое. Мимо с визгом проносились автомобили. Все остальные здания, обрамлявшие площадь, тоже не представляли интереса. Даже треугольник травы в центре площади выглядел банально. Я сожалею о многом, что свершилось при моем непосредственном участии в течение нескольких последующих дней, и в том числе – пусть это не главное, но все же – то, что Книгохранилище, это подлинное бельмо на глазу, превратилось в историческую святыню, которая никогда не будет снесена. – Здесь, – сказал Алик. – Хорошо. Я остановлюсь за поворотом, чтобы никто не видел, как вы выходите из этого автомобиля. Ах да, верните мне листок с планом. Он сунул руку в карман куртки и достал листок – единственный предмет, не считая коробки патронов, к которому мы прикасались оба. Его нужно было сжечь при первой же возможности. Я высадил его на углу Мейн– и Элм-стрит, повернул налево и проехал в тени Книгохранилища в сторону тройной эстакады, которая находилась в сотне метров впереди. В двадцати метрах справа от меня остался еще более знаменитый травянистый холм. Впоследствии у меня неизменно вызывали улыбку – и это, наверное, был единственный повод для улыбки, связанный с операцией, – лунатики, считавшие, будто этот холм объясняет все. Я нашел место для разворота, вернулся на Коммерс-стрит и, проехав около десяти кварталов, оказался у «Адольфуса». Поднявшись в номер, позвонил Джимми и Лону и назначил на вечер репетицию, которую мы проводили все последующие вечера, привыкая к особенностям маршрутов, ритму движения, характеру освещенности, изменявшимся в зависимости от погоды. После ужина у меня появлялась возможность расслабиться, и я размышлял о том, какое великое дело на благо страны делаю, избавляя ее от мелкого, никчемного, отвратительного человечка. Меня не мучили ни сомнения, ни душевные терзания. Я собирался изменить ход истории. Утром в среду, 20 ноября 1963 года, я поднялся с постели, нетвердым шагом подошел к двери, открыл ее и поднял лежавшую у порога газету – кажется, это была «Морнинг ньюс». Мне сразу бросился в глаза заголовок: «Объявлен маршрут проезда автомобильного кортежа Джона Кеннеди». Я не имел понятия, что Кеннеди приезжает в Даллас 22 ноября. В передовице замелькали названия уже так хорошо знакомых мне улиц: «…Хьюстон-стрит, Элм-стрит, под тройной эстакадой…» Меня мгновенно осенило. Судьба предоставляла редчайший шанс. Мало того, я вдруг почувствовал, что такое стечение обстоятельств налагает на меня моральное обязательство. Мог ли кто-нибудь отказаться от такой возможности? Только не я. Ах, водка… Что я без тебя? Ты мой друг, мой союзник. Ты всегда служила мне опорой, поддерживала мой интерес к жизни, способствовала моему счастью. С водкой, плещущейся в стоящей рядом бутылке и у меня в крови, я приступаю к финальному акту драмы, в которой мне отведена роль злодея – по крайней мере в теории. Я убил прекрасного принца. Сделал вдовой богиню, властительницу наших грез. Благодаря мне на сцене появился Аристотель Онассис. Я знаю, только за это мне никогда не будет прощения! О, я сделал сиротами двух маленьких, замечательных детей. Отвратительный Хью. Ублюдок Хью. Дорогая водка, пожалуйста, помоги мне… Я должен был уговорить трех человек помочь мне осуществить операцию «Либерти Вэланс» и вместо того, чтобы убивать генерала Эдвина Уокера 25 ноября 1963 года, устранить Джона Фицджеральда Кеннеди 22 ноября 1963 года – то есть через два с половиной дня. Этими тремя были Лон Скотт, Джимми Костелло и я. Что касалось Алика – Ли Харви Освальда, – то я был уверен, что этого тщеславного бешеного пса, рвущегося с поводка, не придется уговаривать. Он мог только мечтать о такой удаче, и наверняка додумался бы до этого сам, если бы прочитал газету. Чрезмерное рвение этого безумца могло привести на электрический стул не только его одного. Но я чувствовал, что смогу контролировать его и сумею разработать новый план, настолько блестящий, что даже ему будет не под силу сорвать его. Верил ли, что мне удастся осуществить задуманное? И если не верил, разве мог бы убедить остальных? Я попытался применить концепцию Нового Критицизма к возникшей этической проблеме, словно это была поэма, требовавшая самого строгого внимания к деталям, незапятнанная излишними биографическими подробностями, притворством, сентиментальностью, эмоциями. Читай текст, сказал я себе, и не обращай внимания ни на что другое. Я начал читать текст, стараясь игнорировать обаяние президента, его замечательных детей, странно прекрасную и прекрасно странную жену, братьев и сестер, двоюродных братьев и сестер, родителей. Никаких парусников, футбольных матчей, кинозвезд, никакой политики – мы оба были демократами – ничего подобного. Никакого Линдона Джонсона. Чтение текста, сутью которого являлся Джон Фицджеральд Кеннеди, имело целью получение ответа на один вопрос: каковы его намерения в отношении Республики Южный Вьетнам? Меня совершенно не волновали Кастро и Куба, и я не видел, что можно было сделать в Европе, кроме мелких маневров ради получения небольших выгод, взаимной ликвидации ракетных баз, обмена шпионами, шантажа министров – все это в долгосрочной перспективе не имело смысла. Но что будет с этой страной с ее пышными джунглями и красивыми горными ландшафтами, с ее низкорослыми желтокожими людьми, которым нужно только то, чтобы их оставили в покое и дали возможность выращивать рис, стоя почти по колено в воде? Если по вине Кеннеди там разразится крупномасштабная война, кто будет воевать? Крошечные желтые аборигены, до которых ему не было дела, гибли бы сотнями тысяч, а выпускники американских колледжей едва ли захотели бы умирать в далекой стране непонятно за что. И те и другие, если бы им было предоставлено право выбора, высказались бы против войны. Вряд ли вьетконговцы стали бы бомбить Перл-Харбор и тем более Уиннетку. Трагедия могла бы произойти только в том случае, если бы Кеннеди захотел этого и придумал повод для отправки войск во Вьетнам. Он уже начал соответствующую подготовку, и я видел молодых, загорелых, подтянутых, хорошо тренированных парней с короткой стрижкой и прищуренными глазами, называемых «зелеными беретами», жаждущих войны, которая, по их мнению, будет быстрой и победоносной и принесет им лавры героев. Я знал, что их значительно больше, нежели сообщала «Таймс». И также знал, что, несмотря на мой доклад и страстные, обоснованные доводы Корда, в Управлении было немало тех, кто уже предвкушал быстрый карьерный рост за счет войны. Положение дел было куда более сложным, чем это представлялось в Вашингтоне. Эта трясина засосала бы нас, и враги не смогли бы причинить нам больший ущерб, нежели мы причинили бы себе сами, сражаясь с ними. Убийство Нго Динь Зьема, осуществленное под эгидой Управления, не улучшило ситуацию – скорее подтолкнуло ее к катастрофе. Правительство Зьема было настолько коррумпировано, что его армия не могла выиграть войну. Бюрократы в Сайгоне заботились лишь о своих тайных счетах в парижских банках. Мы решили стереть этот прогнивший режим с лица земли и привлечь к управлению страной и ее армией молодых людей, прошедших обучение под руководством американских специалистов. Если бы и они оказались не способны одержать победу в войне, нам пришлось бы посылать во Вьетнам уже не «советников», а солдат, и началось бы то, чего так боялся в свое время Эйзенхауэр, – «сухопутная война в Азии». Трудно сказать, сколько погибло бы людей – нас, их, несчастных крестьян, застигнутых в поле бомбежкой, – и ради чего? Я старался абстрагироваться о того, что Кеннеди был прелюбодеем, что он трахал жену Корда (среди множества прочих), что он происходил из узкого семейного клана, представители которого подвержены нарциссизму, словно представители Ганноверской династии или династии Тюдоров. Закрыл глаза на то, что его героизм на Тихом океане во время войны был сильно преувеличен, что он получил Пулитцеровскую премию за труд другого человека, что его отец купил все выборы, которые он выиграл. Я не знаю, получилось ли у меня это. Но в конце концов принял решение, и теперь оставалось убедить в его целесообразности других. Я позвонил Лону. – Нет, Хью, – сказал он, – ничего не выйдет. – Послушай, Лон… – Если ты произнесешь еще одно слово, я в три часа вылетаю в Ричмонд. Я немного помолчал, чтобы сбить накал, и потом сказал: – Позволь мне лишь привести свои доводы. – Я все решил для себя. Едва увидев газету, я представил, как маленькое хитрое насекомое, которое ты называешь мозгом, распрямляет антенны, приводит в движение челюсти, начинает щелкать клешнями, и сразу понял, что придет тебе в голову. Зачем мне выслушивать твои доводы? Все они сводятся к одному: ты считаешь, что способен произвести величайший государственный переворот в истории. Ты называешь это «операцией», пользуясь лексикой шпионских романов, словно речь идет о науке или медицине. Это гордыня, Хью. Самая настоящая гордыня. – Лон, ты… – Я знаю тебя, Хью. Хорошо знаю. – Если ты все решил для себя, какой вред могут принести тебе мои доводы? Уверяю тебя, это не имеет никакого отношения ко мне или моим потребностям. Я докажу тебе, что это имеет отношение к твоим потребностям, и ты ясно осознаешь, в чем состоит твой долг. – Ну, ты даешь! Ты просто ублюдок, Хью. – За это мне и платят. Пожалуйста, Лон, давай встретимся в холле через десять минут и немного прогуляемся. Лон промычал в трубку нечто нечленораздельное, что означало капитуляцию. Я толкал его кресло перед собой, направляясь не на юг, по Коммерс-стрит в сторону Дили-Плаза, а на север. Потом мы повернули на восток и двинулись по улице, название которой я не помню. Дело было 20 ноября 1963 года. Светило солнце, и настоящая осень, какой знали ее мы, жители Новой Англии, здесь еще не началась. Листья все еще оставались зелеными – и это в конце ноября! Пройдя один или два квартала, мы подошли к маленькому парку, который, судя по всему, посвящался какому-то прославленному техасцу, громившему мексиканцев. Именно этим мы занимались в Управлении – громили, если не мексиканцев, то другие маленькие коричневые племена и всех, кто вставал у нас на пути. И именно этим занимался я. Мы защищали империю, и мне платили за то, что я обеспечивал ее безопасность, дабы она оставалась сильной и существовала вечно, а все, кто осмеливался противостоять ей, оказывались разгромленными. Если империя когда-нибудь и рухнет, это произойдет, когда я уже не буду стоять на ее страже. Мы сели. Должен ли я сказать, что светило солнце, пели птицы, дул ветерок и мир, казалось, был исполнен надежды? Может быть, все так и было, не знаю. – Ну, давай, черт возьми, – произнес Лон, – не тяни.