И тут дело дошло до самого важного их разговора, состоявшегося на третий день поздно вечером, после того, как Освальд получил окончательный отрицательный ответ, и до того, как сотрудник КГБ позвал своих людей, чтобы те силой вывели его из здания посольства. Я пришел к выводу, что ни Бориса, ни Игоря в кабинете не было, а этот новый тип – назовем его Иваном – занимал более высокое положение в иерархии КГБ. Он казался более умным и не таким неловким в общении с американским придурком. «Мистер Освальд, – говорил Иван, – мы пришли к заключению, что, оказавшись в Советском Союзе во второй раз, вы не будете счастливее, чем тогда, когда жили там в первый раз. Лично я считаю, что вы принесете делу революции больше пользы, оставаясь на родине и занимаясь упоминавшейся вами деятельностью – распространяя листовки Комитета за Честную Игру с Кубой и убеждая американских граждан в преимуществах нашей системы по сравнению с вашей». ЛХО: Сэр, вам известно, с кем вы разговариваете? Я не какой-нибудь глупый памфлетист, а солдат революции. Я человек действия. Иван: Мистер Освальд, пожалуйста, успокойтесь. Нам не нужны скандалы. ЛХО (плача): Вы только послушайте меня. 11 апреля я стрелял в генерала Уокера, фашиста, рвущегося к власти, врага левых, социализма, Кубы, СССР. Было темно, я прицелился в него из своей глаза-галстука (?) «манлихер-каркано» шесть-пять. Он был у меня в прицеле. Я просто не видел оконную раму, из-за которой отклонилась пуля. Меня могли посадить в тюрьму или на электрический стул… Я рисковал жизнью… Иван: Мистер Освальд, возьмите себя в руки, не нужно… Спустя несколько секунд он достал пистолет и начал размахивать им, затем рухнул на стол и разрыдался! Кончилось тем, что его вышвырнули из здания посольства в уличную канаву. Чего он ожидал? Насколько хорошо он знал самого себя? Он не понимал, насколько очевидны его беспомощность и некомпетентность, и не осознавал, какая пропасть лежит между его идеализированным представлением о себе и реальным Ли Харви Освальдом. То, что он был таким, меня вполне устраивало. Не нужно быть гением, чтобы понять, каким образом можно использовать его, и то, что я задумал, не выходило за пределы моих возможностей. План получился идеальным, и его осуществление требовало лишь небольшой подготовки. Сделать это очень просто – все равно как дать леденец ребенку. Дабы удостовериться в серьезности своих намерений, я применил к моему плану принцип Нового Критицизма, приложив все усилия, чтобы абстрагироваться от всего лишнего – знаний, мнений и чувств – и сосредоточиться исключительно на тексте, который воплощал в себе сущность Освальда. Понять его динамику и размеры, не принимая во внимание результат, надежду, прошлые унижения или что-то еще, что составляло это уродливое создание, которое он собой представлял. Должен сказать, хотя это и звучит несколько эгоистично, я ощущал себя великим белым охотником, в чьей хижине стены увешаны клыками убитых им хищников, который идет по следу синицы. Для этого сафари я был столь чрезмерно вооружен, что это даже казалось несколько неприличным. Поэтому дал себе слово, что, при всем своем отвращении и презрении к Освальду, попробую отыскать в нем что-то человеческое, дотянуться до его души и понять, какие силы изуродовали его до такой степени. Передо мной стояли определенные задачи. Во-первых, я должен был разработать фиктивную операцию, связанную с покушением Освальда на Уокера, и придумать для нее кодовое название, дабы Корд выделил мне средства из секретных фондов. Конечно, у меня было достаточно денег – от Дяди Кольта и его собратьев Винчестера, Смита, Вессона и Ремингтона, не говоря уже о Дюпонах и пяти каперах «Дженерал Моторс», поддерживающих мое благосостояние – для оплаты довольно ограниченных расходов на подготовку и осуществление задуманной операции. Однако если дело дойдет до расследования, в первый же день выяснится, что я потратил собственные сто тысяч на реализацию загадочного проекта в ноябре 1963 года. Поэтому было гораздо безопаснее тратить деньги Управления, нежели свои, поскольку в дальнейшем его руководство позаботилось бы о тайне расходования своих средств. Этой привилегией пользовались поколения секретных агентов: одни, корыстолюбцы, – ради собственной выгоды, другие, рыцари «холодной войны», – в надежде на то, что они тем самым способствуют достижению победы. Получить деньги для меня не составляло труда. После недавнего устранения мистера Зьема с поста президента Республики Южный Вьетнам и с планеты Земля, что рассматривалось как большой успех и уходило корнями в мой секретный доклад, озаглавленный «Интересы США в Республике Южный Вьетнам: оценка перспектив», я стал настоящей звездой в Управлении, далеко за пределами своего подразделения. А в дальнейшем еще более яркой. Во-вторых, я должен был раздобыть досье на Освальда, номер которого указан на папке с копией материалов прослушивания советского посольства в Мехико, что вполне по силам любому третьесортному секретному агенту, претендующему на проведение операции. Прошу прощения за эти детали у тех, кого они мало интересуют. Тем не менее я не могу продолжать повествование без сознания того, что удовлетворил потребность хотя бы одного читателя из ста, которому они необходимы. Что касается фиктивной операции, я дал ей название «Павлин» и тут же ознакомил с ней Корда, определив ее бюджет в сто тысяч долларов, который должен финансировать Банк Нью-Йорка под столь изощренным прикрытием, что лишь несколько человек, не работавших на правительство, могли проникнуть в суть этой транзакции. Согласно моему утверждению, цель операции «Павлин» заключалась в том, чтобы выявить молодых выпускников Гарварда, Йеля, Принстона, Стэнфорда, Брауна, Чикагского университета и других элитных учебных заведений, обладающих журналистским талантом, созревших для публикаций в «Нью-Йорк таймс» или новомодных изданиях «Пост», которая незадолго до этого приобрела «Ньюсуик», и способствовать их карьере, предоставляя им секретную информацию, дабы они чувствовали себя нашими должниками, хотя и не знали бы, кем в действительности являемся «мы». Я выбрал название «Павлин», поскольку расчет операции строился на амбициях и тщеславии. Мне вменялось в обязанность ежемесячно составлять для Корда отчет о том, с кем из перспективных молодых людей в академической среде удалось подружиться, что им предложено и что от них можно ожидать. Это было замечательно, поскольку такая работа не налагала особой ответственности. Ни один журналист в те времена не узнал бы, что мы манипулируем им, и не мог бы сказать: «Да, эта информация поступила от них, а эта – нет». Тогда работа Управления основывалась на доверии, и я был готов обмануть его во имя достижения великой цели. Что касалось данных об Освальде, собрать их тоже не составляло большого труда. Я запомнил номер его досье, указанный на папке с копией записей его бесед с сотрудниками КГБ, и отправился в архив в самое оживленное время, в понедельник, 10.30 утра, когда тот переполнен младшими сотрудниками, разыскивающими материалы по вторжению в Италию или сценарию атомной бомбардировки Москвы. Как я и ожидал, здесь царил хаос. Заваленные заказами сотрудницы архива нервничали, чему в немалой степени способствовал сварливый характер их начальницы миссис Рениджер. Я нашел среди девушек Лиз, свою племянницу, старшую дочь сестры Пегги, подозвал ее и отвел в сторону. – Лиз, Корд рвет и мечет, мне срочно нужна эта папка. Раскрасневшаяся от спешки и внутреннего напряжения, она выглядела привлекательнее обычного. – О, Хью, мы не успеваем выполнять заказы. – Лиз, я действительно не могу ждать. Она прекрасно помнила, кто устроил ее на эту престижную работу с перспективой выйти замуж за разведчика, что в социальном плане гораздо лучше, нежели брак с дипломатом или законодателем, и поэтому сказала: – Послушай, ты же знаешь порядок. Проскользни в хранилище и возьми то, что тебе нужно. Только постарайся не попасться на глаза миссис Рениджер. – Спасибо, родная. Я поцеловал Лиз в щеку. Она была всего на несколько лет моложе меня, но, как мне казалось, принадлежала к другому поколению. Я пробрался в хранилище, едва не натолкнулся в одном из проходов на молодую девицу с пышным бюстом, постаравшись не прижаться «случайно» к ее грудям, дабы она не смогла запомнить меня. Нашел нужное отделение, вытащил папку Освальда и ту, что запрашивал, спрятал первую внутрь второй и бросил листок с запросом в ящик для регистрации. Вечером того дня я продолжил знакомство с ЛХО. Не буду утомлять читателей подробностями биографии человека, которому посвящено огромное количество исследований – они угнетающе традиционны. Ранняя смерть отца; странная, властная, немного сумасшедшая мать по имени Маргерит, таскавшая семью по всей Америке в поисках лучшей доли; два ее новых замужества, завершившиеся разводами; переезды Ли и двух его братьев из штата в штат, смена школ; чередование нищеты и процветания семьи, иногда в течение одного года. Неудивительно, что он стал таким чокнутым: ему постоянно приходилось приспосабливаться к новым условиям и обстоятельствам. В Нью-Йорке одна женщина, весьма проницательный социальный работник, обратила внимание на все более усугублявшиеся странности поведения Ли Харви. Ей принадлежит, пожалуй, самое глубокое исследование внутреннего мира Освальда, осуществленное еще при его жизни. Едва ли она предполагала, что со временем в конкуренцию с ней вступят три тысячи авторов, но ее труд остается лучшим. Социолога поражал нарциссизм Маргерит, матери троих детей, и ее склонность к кочевому образу жизни. Она считала, что этот передавшийся сыну дефект, если его не устранить, может стать причиной многих бед. Эта смелая женщина – и я говорю это, как человек, нанявший, предавший и, косвенно, убивший Ли Харви Освальда, – была единственной, совершившей то, чем мы можем гордиться, как американцы. К несчастью для Освальда и Кеннеди, никто не прислушался к ее словам. Маргерит увезла его куда-то в Техас или Нью-Орлеан, прежде чем им занялись психологи. Испытывавший влияние со стороны старшего брата, Ли, подобно всем мелким людишкам, мечтал стать сильным и сразу же после школы, которую он так и не закончил, поступил в Корпус морской пехоты. Как и все его затеи, военная служба не принесла успехов. Он проявил себя с самой худшей стороны. Ему не доверяли направлять самолеты на взлетно-посадочную полосу, что входит в обязанности каждого морского пехотинца, и давали лишь несложные и не очень ответственные задания. Кроме того, этот идиот ухитрился прострелить себе руку! Именно во время службы в армии он объявил себя коммунистом, чем вызвал гнев со стороны товарищей. Вы спросите, почему они не выбили из него эту дурь и не предотвратили последовавшую трагедию? Это один из редких случаев, когда Корпус морской пехоты не сумел выполнить свой долг. Он одержал победу в сражении на Иводзиме и потерпел поражение в борьбе с Ли Харви Освальдом! И сразу после демобилизации он стал перебежчиком. Первое сообщение о нем мы получили из Государственного департамента после того, как он уехал по студенческой визе в Советский Союз и отказался вернуться. Русским он тоже оказался не особенно нужен, однако после некоторых препирательств между правительством и КГБ по поводу того, кому он достанется в качестве утешительного приза, они все-таки решили предоставить ему политическое убежище. Освальд прожил в Советском Союзе два с половиной года – преимущественно в Минске, где работал на заводе радиоэлектроники, овладев навыками сборки дрянных транзисторных радиоприемников. Там он встретил девушку, выглядевшую на фотографии довольно привлекательной, и женился на ней. Сидя в тот вечер в своем кабинете, я думал, догадывалась ли бедная девушка, какое сокровище ей досталось. Очень скоро он разочаровался в социалистической действительности, и ему удалось уговорить сотрудников американского посольства разрешить ему вернуться в Соединенные Штаты. Мне хорошо известно, что некоторые члены конспирологического сообщества – боже, это громкое и бессмысленное словосочетание звучит уже на протяжении почти пятидесяти лет! – утверждали, будто все, что связано с пребыванием Освальда в Советском Союзе, испещрено отпечатками пальцев сотрудников ЦРУ. Боже правый! Эти отпечатки могли быть только моими, а поскольку на бумаге они не остаются, разоблачение мне не грозило. Я видел во всем этом не зловещие планы, столь любимые приверженцами теории заговора, а стечение обстоятельств и спонтанные действия маленького человечка, пытавшегося привлечь внимание двух супердержав к своей персоне. Шестерни гигантской бюрократической машины медленно вращались в течение нескольких месяцев, и этому ничтожеству вернули гражданство страны, которую он публично обливал грязью. С этого момента эстафету принимает новый рассказчик, агент ФБР из Далласского отделения по имени Джеймс Хотси, чьим подопечным стал Освальд, которого я отныне буду называть Аликом, его русским прозвищем. В Бюро его считали «подозрительной личностью» из-за документально подтвержденной любовной связи с красными. Мне выпала удача прочитать фотокопии отчетов Хотси, поскольку в те времена две ныне конкурирующие организации щедро делились информацией друг с другом. Нарисованный им образ Алика более или менее совпадал с моим представлением об этом человеке, хотя враждебное отношение к нему, которое Освальд начал ощущать после возвращения, способствовало появлению у него новой, особенно неприятной патологии. Он стал хроническим нытиком. Хотси не выявил никаких противозаконных действий с его стороны, кроме проявлений дурного вкуса, что, по моему мнению, должно считаться преступлением, но кто будет меня слушать? У Хотси появились подозрения, когда он узнал о том, что Алик побывал в сентябре в Мехико, где посетил кубинское консульство и советское посольство. Вскоре после этого он побеседовал с Мариной, ее подругой Рут Пэйн и всеми, кто в той или иной мере знал Алика. Ему не удалось выяснить ничего существенного, поскольку Освальд сам по себе не представлял собой что-либо существенное. Он был, что называется, без царя в голове, и никто в нем не нуждался, даже Марина. Как сообщила специальному агенту Хотси миссис Пэйн, она часто видела синяки на руках и лице Марины. Сейчас, когда я сижу на залитой солнцем веранде, пишу и, к изумлению слуг, пью водку, в ожидании звонка по спутниковому телефону – мне должны сообщить, исчезла угрожающая мне в настоящее время опасность или, напротив, возросла, – передо мной нет фотографии Алика, но в то время она у меня была. Этому лицу суждено было в скором времени запечатлеться в мировом сознании. Думаю, оно никогда не будет забыто. Но разве мог кто-нибудь предвидеть. Я видел перед собой представителя американского рабочего класса, замечательного отсутствием всякой замечательности. Старый снимок, опубликованный в газете, когда наш самопровозглашенный коммунист-герой вернулся из России, чтобы прославлять марксизм. Фотокамера выявила то, что Алик не знал о себе и не хотел знать. Например, чрезмерную толщину носа, наиболее характерную особенность его лица, свидетельствовавшую о драчливом характере, а также о целеустремленности. У него были маленькие, словно бусинки, слегка раскосые глазки, и любой голливудский режиссер увидел бы в нем Злодея № 2, руководящего избиениями и поножовщиной и играющего второстепенную, подчиненную роль. Маленький рот с тонкими губами придавал его лицу «заостренную» форму и производил неприятное впечатление. Картину завершали отступающая далеко назад линия волос и непропорционально широкий лоб. На его лице явственно читалась гримаса раздражения. Выглядел он в точности таким, каким был в реальности: угрюмый, беспокойный, самодовольный, лишенный какого бы то ни было обаяния. Глядя на него, можно было понять, что с ним нелегко иметь дело, что им трудно командовать, что он обидчив, жесток, труслив, склонен к насилию и в то же время нытик. Сомневаюсь, что кто-нибудь из трех тысяч его биографов знает это. Как бы то ни было, я смотрел на фотографию, стараясь запомнить нюансы. Случается, что на снимке человек совершенно не похож на себя в жизни. Мне казалось, что с Аликом такой проблемы не будет, что как только я увижу его во плоти, сразу узнаю. Помню, как лежал в постели, слушая ровное дыхание Пегги и порывы ветра за окном, зная, что будущее моих мальчиков, спавших в соседней комнате, обеспечено самым надежным образом. При этом думая об Алике, маленьком негодяе и ничтожестве, от которого зависело осуществление моего плана и который, как мне казалось, должен оправдать мои надежды. Именно тогда, той самой ночью, я понял, что он может их и не оправдать. Теперь что касалось стрельбы. Алик считался «опытным стрелком из морской пехоты» – что бы это ни означало, а я подозреваю, в те унылые мирные годы это означало не очень многое. Как бы то ни было, он промахнулся в цель, находившуюся от него на дистанции двенадцать метров, из винтовки с оптическим прицелом! Боже правый, даже я попал бы на его месте! Я понял, что стрельба – не такое уж простое занятие. В морской пехоте он имел дело со старой военной лошадкой М1 «Гаранд», тяжелой полуавтоматической винтовкой, отличающейся точностью боя, прославившейся своей надежностью от залов Монтесумы до берегов Триполи. Он не мог иметь в своем распоряжении М1 «Гаранд» в Техасе, во время покушения на генерала. Он назвал свою винтовку «глаз-галстук «манлихер-каркано» шесть-пять» – весьма странное определение, и наша бедная машинистка понятия не имела, что «глаз-галстук» означает на профессиональном жаргоне «итальяшечка». Если винтовка была итальянской, то у нее наверняка шатался спусковой крючок и болтался прицел, так что о точности боя говорить не приходилось. Он выбрал себе это оружие, и, следовательно, его выбрали для нашей операции и мы, поскольку оно связано с ним документами и свидетельскими показаниями. Далее следовал более важный вопрос – некомпетентности. Освальд терпел неудачу во всем, за что только ни брался, а это означало, что отчасти он готов к очередной неудаче, и она определяла то, что должно произойти. Мог ли я довериться ему? Мог ли поставить на карту свою карьеру и доброе имя – не говоря уже о риске длительного срока заключения в техасской тюрьме, – положившись на этого идиота? Это должен быть нормальный, уравновешенный человек и умелый профессионал, а не неуверенный в себе неудачник. Наверное, той ночью я ни на секунду не сомкнул глаз, так же, как и следующей. Меня начали одолевать сомнения по поводу разумности этого замысла, успех которого целиком и полностью зависел от совершенно неадекватного человека. Так появился Лон, и благодаря его появлению возникло множество новых возможностей, поражавших мое воображение. Глава 14 Во время встречи с Ником в далласском кафе Свэггер подвел итоги первого этапа расследования. – Он не сидит у тебя на хвосте? – спросил Ник. – Возможно, он не знает, кто я такой, или я еще не попал в поле его зрения. – Возможно, он вообще не существует. – Тогда кто же охотится на меня? – Боб, ты обзавелся кучей врагов. Это может быть кто угодно, разве нет? В данном случае я выступаю в роли адвоката дьявола. – Тот же самый человек убил Джеймса Эптэптона. – Да, действительно. Ты устранил его, я получил поощрение, мы с тобой избавили мир от плохого парня. Все очень хорошо. – Ты выяснил что-нибудь о Кралове? Олигархе, предположительно связанном с измайловской преступной группировкой? – И да, и нет. Дело в том, что через посредство своих многочисленных компаний, Кралов имеет множество официальных контактов с американскими корпорациями, такими как «Форд», «Макдоналдс», «3M», «Проктор энд Гэмбл» и так далее. Чтобы иметь возможность изучить эти контакты, нам необходимо получить санкцию Департамента юстиции, сформировать группу, наделенную соответствующими полномочиями и приступить к активным действиям. Как ты считаешь, у нас есть с чем идти в Департамент юстиции? – Конечно, нет, – сказал Свэггер. – А как насчет этого… никак не могу запомнить эту фамилию… Ексовича? – Иксовича. – Да. Этот парень владеет оружейной компанией. Все-таки странная у него фамилия. – Оказалось, что это всего лишь прозвище. Отца Иксовича звали Александр, и когда тот был ребенком – я имею в виду отца, – его младший брат не выговаривал это имя и называл старшего брата «Икс». Это имя пристало к нему на всю жизнь, и его сын стал носить отчество Иксович, которое со временем превратилось в прозвище. В действительности его полное имя Дмитрий Иксович Спазный. Он служил в КГБ, потом помогал Ельцину хоронить коммунизм и, благодаря этому, получив всевозможные льготы и привилегии, стал миллиардером. Он инвестирует средства по всему миру, и, как и в случае с Краловым, для того, чтобы заняться его изучением, необходима санкция на федеральном уровне. – Есть шанс получить ее? – Боюсь, что нет. Я – начальник регионального отделения, не очень ладящий с Вашингтоном, ты – секретный агент, работающий по контракту. Я могу оказать тебе определенную поддержку, оставаясь по возможности в тени. Но я не могу предоставить тебе финансовую помощь и не могу тратить на тебя слишком много времени. Иначе мой заместитель будет косо смотреть на меня. Что ты собираешься предпринять дальше? – Придется опять вступать в контакт с Ричардом Монком. Так или иначе, он связан с тем, кто дергает за веревочки. Я сыграю с ним в одну игру, и посмотрим, что из этого выйдет. – Метод расследования Свэггера: трясти дерево до тех пор, пока не появятся киллеры. Надеюсь, ты убьешь их раньше, чем они тебя, а потом выяснишь, что они знали. Этот метод никогда не подводит. Шумный, опасный, но надежный. – Согласен с тобой, точно так же, как мои жена и дочь. Я слишком стар для всего этого дерьма. Но у меня нет выбора. Разве что оставить старика Хью в покое. – Ты никогда не сделаешь этого. Даже если он опять попытается убить тебя. Ричард завтракал, сидя за столиком кафе. Перед ним были традиционные яйца «макмаффин», картофельные оладьи и кофе. Неожиданно к нему подсел Джек Брофи с чашкой кофе. – Привет, Ричард, – сказал он. – Давно не виделись, дружище. Они обменялись рукопожатием, и Ричард, едва не подавившись, с трудом произнес: – Рад, что с вами все в порядке, Джек. Вы так неожиданно исчезли… – А-а, вы об этом. Неожиданно возникли семейные проблемы, требовавшие незамедлительного разрешения. – Джек, – сказал Ричард, – в ту ночь, когда вы уехали, здесь была перестрелка. Недалеко от того места, где мы с вами встречались. Погиб человек. Говорят, он пытался кого-то убить. Я все беспокоился, не связано ли это каким-либо образом с вами.