Одиннадцать. Следом я подумала о том двенадцатилетнем пареньке, который как раз тогда застрял в подземном ходе и не смог выбраться наружу. О предплечье, которое еще не окончательно сформировалось. Худенькое щуплое тельце ребенка. В последний раз я спускался в туннели еще ребенком… мы, бывало, играли там внизу… Ощущение нехватки воздуха в этом кабинете. — Вовсе не факт, что все это правда. Была война… — Хайке села за письменный стол. — Если он приехал сюда сразу после войны, то… в то время по Германии скитались миллионы беженцев, изгнанных из Судетской области и Польши, или те, кто потерял свои дома во время бомбежек. Адреса терялись, все было крайне приблизительно. Я не уверена, что можно полагаться на бумаги того времени. — А его дочь часто его здесь навещала? — спросила я. — За много лет — ни разу. Ведь она жила в Англии. Возможно, она не видела его с тех пор, как туда переехала, но тогда я здесь еще не работала. В первый раз она появилась весной… — Заведующая взяла ежедневник и пролистала его. — В конце апреля этого года. Она приезжала тогда несколько раз, и потом еще — в мае… — Он упомянул имя Юлия. Вы не знаете, кого он имел в виду? И еще Арамис, разве это не один из трех мушкетеров? Хайке не слушала, роясь в ежедневнике. — Друзья Ахо, наверное, должны об этом знать, — рассеянно проговорила она, пока ее взгляд был прикован к датам в календаре. — Они давно знакомы. Быть может, они также знали его дочь. Я мысленно представила себе этих друзей, играющих в туннелях. Как играли все мальчишки в двенадцать лет. Во все времена. — Вряд ли, — возразила я, — ведь они были еще детьми. — Да нет же, они знакомы уже много лет, — в голосе заведующей послышалось легкое раздражение. — Эти господа часто приезжают сюда, чтобы навестить его. Она открыла журнал посещений и показала мне имена. Курт Леманн. Удо Кёрнер. До меня наконец дошло, о чем она говорит. У Ахо Геллера действительно были друзья. Люди, которые его навещали. Не знаю почему, но это меня удивило. Внутри этих стен одиночество казалось таким сильным, оно, словно невидимая оболочка, обволакивало живущих здесь. Это было место, где человек оказывается вырванным из реальной жизни и всеми забытым, как обычно забывают тех, кого теряют из виду. И следом еще одна мысль: только старые, по-настоящему верные друзья будут продолжать сюда приходить. Папу в последние годы его жизни тоже навещал его единственный друг еще со студенческой скамьи, пока со временем даже он не сдался, не устал или что там происходит с теми, которые не должны и не обязаны. — Четко, каждую неделю. Статные такие господа и всегда с кексом и чем-нибудь крепким к кофе. Да, это разрешено. Мы часто угощали наших подопечных бокалом вина или ликером по выходным, но прошлой зимой, после того как у одного из них случился инсульт, мы стали позволять им горячительные напитки только раз в месяц, по воскресеньям. На поезде или автобусе сюда, конечно, добираться затруднительно. Поэтому господин Кёрнер приезжает на своей машине. — Пожалуй, я могла бы им все это рассказать. — Я сняла номер в отеле на две ночи и собиралась уезжать отсюда не раньше послезавтрашнего утра. Одна ночь — мало, две же казались мне целой вечностью. — И потом, мне будет легче ответить на их вопросы, чем вам. — Это очень любезно с вашей стороны, — сказала Хейке и, тепло улыбнувшись, взяла меня за руку и еще раз поблагодарила за визит. — Я знаю, что подобное нелегко. У ворот я обернулась, чтобы взглянуть на окна верхнего этажа, где жил Ахо Геллер, — высокие, узкие, с горбыльками для стекол, — и снова вспомнила про Юлию Геллер. Или, точнее, руки старика, когда я спросила о ней. Как его пальцы забегали по подлокотникам и следом по открытке, которая лежала у него на коленях, точно пальцы помнили нечто такое, чего сам Ахо Геллер вспомнить не мог. Они словно наигрывали на клавишах пианино. * * * На стойке регистрации в отеле «У озера» давали напрокат велосипеды в надежде, что туристы станут разъезжать по округе и восхищаться видами искусственных озер. Курт Леманн жил в Вельцове, городке, где еще добывали бурый уголь. Я как раз пыталась разобраться в расписании ходивших туда электричек и автобусов, когда вдруг обнаружила, что ехать туда всего ничего — тринадцать километров. За дополнительную плату в пять евро я приобрела также карту велосипедиста. Вскоре я уже была за пределами городка и катила по велосипедным дорожкам и проселочным дорогам через поля и деревеньки, мимо пришедших в упадок заводов и фабрик и недавно посаженных лесов, где ровными рядами зеленели молодые деревца. Среди сосен то здесь, то там попадались поздно цветущие яблони и кусты сирени — следы садов, которые когда-то там были. Одиноко торчащая воротина на заросшем поле, обсаженная могучими липами аллея, ведущая в никуда, — такое ощущение, что все вокруг было каким-то случайным и непостоянным. На длинных отрезках пути я не слышала ничего, кроме шороха шин по асфальту да низкочастотного гула ветряных установок — слабый, зловещий шум, словно предвестник шторма, который вот-вот обрушится. Первые дождевые капли упали на меня, когда я сворачивала к Вельцову. Паб, в котором Курт Леманн предложил нам встретиться, назывался Kumpelklause — «Ущелье шахтера». Он сидел возле барной стойки с сигаретой в руке. При взгляде на него я не поверила, что он был первым другом Ахо Геллера, уж больно молодо он выглядел. Ведь вполне логично ожидать, что все старые друзья должны быть ровесниками друг другу. Здесь же — прямая спина, строгий аккуратный костюм и нечто серо-стальное, что не ограничивалось одними лишь волосами и глазами, а сквозило во всем его облике. Должно быть, Курту Леманну было лет семьдесят или шестьдесят пять. Он поймал мой взгляд и затушил сигарету. — Фрау Острём? — Можно просто Соня. — Курт Леманн. Как добрались? Вежливый обмен учтивыми фразами, рукопожатие. По телефону я сообщила только, что я знакомая дочери Ахо Геллера и что у меня плохие новости. — Как там старик? — спросил он, когда мы сели. Синие панели из мореного дерева и светлая сосновая мебель — обстановка напоминала шведский кафе-ресторан семидесятых годов. — Надеюсь, ничего серьезного? Я заверила его, что Ахо Геллер здесь ни при чем, дело касается его дочери. Курт Леманн пожелал узнать все подробности. Он обладал тем, что свойственно некоторым людям и чему невозможно противостоять — способностью добиваться от человека правды. — Порой забвение может оказаться благословением, — произнес он спустя некоторое время, после того как я рассказала ему об убийстве и о том, что моего мужа забрали на допрос, — способом бегства от настоящего. Как вам показалось, Ахо понял, о чем вы с ним говорили? — Не знаю. Возможно, он забыл обо всем уже в следующую минуту. — Как я и сказал — благословение. Курт Леманн аккуратно вытряс сигарету из пачки, подержал ее незажженной между пальцами, словно внимательно ее разглядывая. — Так вы сказали, это случилось на винограднике? — На нашей земле, неподалеку от дома. Мы с мужем только что переехали туда. — В Königsmühle?[25] — Нет… городок называется Карлов Млин. — Название по-прежнему казалось мне до странности чужим, настолько редко у меня появлялся повод упоминать его. Дома в Швеции все равно никто не знал, где находится этот городок, о Богемии же все имели лишь слабое представление, не говоря уж о Судетской области. Стоило мне упомянуть эти названия, как я натыкалась на растерянные взгляды, напряженные попытки вспомнить курс школьной географии, словно речь шла о вопросе из игры-викторины. — Это одно и то же. — Курт Леманн вздохнул и махнул сигаретой бармену. — Поменяй названия городов и деревень, улиц и площадей, сорви все вывески и повесь новые, и ты сотрешь память о том, что было. Предашь забвению все и вся. На столик перед ним приземлилась пепельница. — В его документах указано, что он родился в Берлине, — заметила я. — Значит, неверно указано. — Курт Леманн достал серебряную зажигалку и выпустил струю дыма совсем близко от меня. — Но, возможно, он сам сказал, что из Берлина, когда они прибыли на место. Это была узловая железнодорожная станция в советском секторе, откуда они еще могли приехать? Я спросила, можно ли мне тоже взять сигарету. Прошло уже много лет с тех пор, как я бросила курить, еще до рождения детей, но сейчас был совсем другой случай. Я ощущала потребность закурить. Он поднес зажигалку. Вкус был не особо, но время чуть растаяло, словно в дымке, и я погрузилась в атмосферу прошлых лет, когда еще можно было курить в ресторанах и кафе. — Возможно, он уже тогда решил стать немцем, — продолжил Курт Леманн. — Я хочу сказать, настоящим немцем, не фольксдойч. — Кто они? — Этнические немцы, которые зачастую многими поколениями жили за пределами Германии, даже еще до того, как Европа приобрела современные очертания. — Простите, я хотела спросить, кто еще прибыл с Ахо Геллером из Берлина. Мне показалось, вы сказали «они». Курт Леманн аккуратно потушил окурок. — Его нашел мой отец. Или, правильнее будет сказать, Ахо Геллер нашел моего отца, в руинах возле железнодорожной станции Ангальтер. * * * Повальное молчание. Вот как отец Курта Леманна, Эмиль Леманн, охарактеризовал сыну тот послевоенный период, когда на склоне лет принялся рассказывать ему о своей жизни. Он привык молчать о том, кто он и откуда, как и все восточные беженцы. Потому что никто не желал мириться с их присутствием. К тем, кто уже голодал, добавлялись новые голодающие, их было слишком много, изгнанники со вновь завоеванных территорий Судетов и Польши. День за днем, тысяча за тысячей, они потоком текли в страну, прибывая с поездами, которые не прекращали приходить и разгружать свои товарные вагоны, в которые рекой лил дождь, потому что эти товарные вагоны использовались вовсе не для перевозки грузов. Число беженцев возросло до двенадцати миллионов, может, до четырнадцати, подсчитать точно не смог бы никто. Почти полмиллиона фольксдойчей сгинули по дороге, и в одной только Судетской области отсутствовали сведения о двухстах тысячах зарегистрированных в ней немцах. Часть из них скорее всего полегла еще во время войны, другие погибли во время перевозки или в лагерях, сдохли от голода и болезней или же стали жертвами убийств в то дикое время, которое последовало сразу по окончании войны. С осенью пришли холода и затяжные дожди. Пригороды Гамбурга и Рура были объявлены «черной зоной», куда больше не впускали новых беженцев, и в Саксонии они садились на паромы, курсировавшие по Эльбе. Они ютились в школах и разрушенных бараках вермахта, возводили в парках палаточные городки, оккупировали бункеры и пункты ПВО, пока войска союзников не прогоняли их оттуда, чтобы подорвать эти самые пункты и тем самым уничтожить любой намек на новую войну. Многие беженцы вообще не уходили дальше железнодорожных станций. Скорее всего потому, что у них не было на это сил или же они тщетно надеялись, что придет поезд, который увезет их в лучшие места. Спали на перронах, в обгоревших товарных вагонах, на искореженных путях, в туннелях и туалетах. Молчание. Пока беженец держал рот на замке, он мог раствориться среди других обездоленных войной людей, которые лазили по руинам в поисках металлолома, чтобы продать, сорняков, чтобы сварить, или останков домов, чтобы получить временную крышу над головой. Которые клянчили милостыню у менее бедных или продавались солдатам за плитку шоколада. А еще воровали у тех, у кого ничего не было, как этот грязный быстроногий юнец однажды вечером, когда Эмилю невероятно повезло и он выбрался на местном поезде к огородам на окраине. Мальчишка-беспризорник вырвал мешок картошки прямо у него из рук и бросился бежать через руины, где обитавших там уличных детей с востока прозвали волчатами, потому что они сбивались в стаи и по ночам творили беззаконие. Эмиль бросился за ним в погоню и повалил наземь, никакой борьбы не получилось. Парнишка был щупленьким, словно семилетний, извивался, как угорь, и вопил, чтобы его отпустили. Проклятия, которыми он сыпал, были слишком знакомы Эмилю, равно как и манера их произносить. — Herrgott Sakra! — орал мальчишка и размахивал руками.