— Откуда ты знаешь? От этих двоих? — Нет, от толстого Джемми Пфефферкорна. — Ты и с ним виделся? Я-то встречал его всего два раза, но охотно бы встретился еще. — Вскоре ты сможешь это сделать. Толстяк Джемми входит в ту компанию, которую поджидают приезжие. Хельмерс несколько раз пыхнул трубкой, чуть было совсем не погасшей, с удовольствием причмокнул, и лицо его засверкало от радости: — Какая новость! Олд Шеттерхэнд и Толстяк Джемми! Это — и радость, и большая честь для меня. Я должен сейчас же бежать к своей старой Бербхен, чтобы сообщить ей… — Стой! — прервал фермера Кровавый Лис, удерживая при этом за руку собравшегося уходить хозяина. — Сначала я хочу услышать, что там случилось в степях! — Конечно, преступление, — ответил Хельмерс, снова повернувшись к гостю. — Как долго ты у меня не был? — Почти две недели. — Тогда ты и не видел те четыре семьи, что хотели переправиться через Льяно. Они уехали больше недели назад, но до места не добрались. С той стороны приехал негоциант Бартон. Они должны были встретиться с ним. — А столбы были в порядке? — В том-то и дело, что нет. Если бы Бартон не изучил эту пустыню за два десятка лет странствий, он бы заблудился. — Где он сейчас? — Отдыхает в маленькой комнате, наверное, сейчас спит. Когда он здесь появился, то почти умирал от жажды. Несмотря на это, он пожелал прежде всего выспаться. — Я все же хочу пойти туда и разбудить его, несмотря на то, что он устал. Он должен мне обо всем рассказать! Молодой человек, взволнованный услышанным, исчез за входной дверью, а фермер снова уселся, продолжая покуривать свою трубку. Удивляясь поспешности юноши, он ограничился легкими кивками головы; потом его лицо приняло выражение покойного удовлетворения. Причину этого было очень легко узнать по словам, которые он бормотал сам себе: — Толстяк Джемми! Хм!.. И даже Олд Шеттерхэнд! Хм!.. Такие люди приводят с собой только порядочных парней! Хм!.. Соберется все общество! Хм!.. Но я же хотел моей Бербхен сказать, что… Он вскочил, собираясь поделиться радостной новостью со своей женой, однако так и не сдвинулся с места, потому что именно в это время из-за угла дома появился Фрэнк. — Ну, мастер, нашли вы негра? — спросил его Хельмерс. — Да, — ответил Фрэнк. — Боб с ним остался, так что я смог им доверить лошадей. Мне же надо было поскорее вернуться к вам, чтобы сказать, как я рад встретить коллегу. Он говорил по-английски. До сих пор весь разговор шел на английском языке. — Коллегу? — спросил Хельмерс. — Это где же? — Здесь! Разумеется, я говорю о вас. — Обо мне? С какой стати? — Ну, Кровавый Лис сказал мне, что вы были старшим лесничим. — Верно. — Ну… так мы — коллеги, потому что и я изучал лесоводство. — О! Где же, мой милый? — В Германии, в Саксонии. — Что? В Саксонии? Вы немец? Почему же вы тогда говорите по-английски? Эти последние слова Хельмерс произнес по-немецки, и сразу же его поддержал Хромой Фрэнк: — С величайшим удовольствием, господин старший лесничий. Когда речь заходит об унаследованном мною родном языке, то я не церемонюсь, а бросаюсь с места в карьер. Вы сейчас же услышите по чистоте моих синтаксических оборотов, что я живал в той области Германии, где говорят на самом изящном, самом звонком немецком языке, а именно в Морицбурге, около резидентского города Дрездена, там, где стоит замок со знаменитыми рыбными прудами; в нем еще хранится портрет Августа Сильного[169]… Итак, я приветствую вас от имени немецких лесников и надеюсь, вы тотчас поймете, что имеете в моем лице дело с выдающимся Ingenium magnum sine mixtura Clementiua! Удивительно! Когда Фрэнк пользовался английским языком, он был вполне разумный и скромнейший человек; но как только он начинал выражаться по-немецки, в нем сразу пробуждалось сознание собственной значимости. Хельмерс не знал, что ему и подумать. Он пожал протянутую ему по-дружески руку, но не дал никакого ясного ответа, пригласил «коллегу» располагаться поудобнее и попытался выиграть время, отправившись в дом принести чего-нибудь освежающего. Вернулся он с двумя бутылками пива и двумя кружками в руках. — Черт возьми, вот это приятно! — воскликнул Фрэнк. — Пиво! Да-а, это мне понравится! За благородным ячменным напитком легче всего открываются шлюзы мужского красноречия. И что, пиво уже варят в Техасе? — И даже очень много. Вы ведь должны знать, что в Техасе живет тысяч сорок немцев, а куда приходит немец, там наверняка варят пиво. — Да, солод и хмель спаси Бог от потерь! Вы варите драгоценный божий дар сами? — Нет, когда подвернется случай, я позволяю себе заказывать пиво про запас в Колман-Сити. Ваше здоровье, господин Фрэнк! Они наполнили кружки и чокнулись ими, при этом Фрэнк заметил: — Пожалуйста, господин старший лесничий, не стесняйтесь и не опасайтесь меня! Я крайне простой человек, и поэтому вам не стоит величать меня господином Фрэнком. Называйте меня попросту: господин коллега. Так нам обоим будет лучше. Я никогда не терпел условности придворного этикета… А ваше пиво недурное… Почему-то мы все любим портить себе аппетит высокопарными и часто неестественными новогодними поздравлениями. Вы тоже так думаете, не правда ли? — Совершенно верно! — Хельмерс, улыбнувшись, кивнул. — Такой человек, как вы, может мне понравиться. — Конечно! Каждый, кто развивает в себе настоящие интеллигентные качества натуры, должен быть чуть-чуть снисходительным и либеральным к другим людям. Лично мне это совсем нетрудно при наличии таких профессиональных способностей… Ну, а собственного говоря, где вы учились? — В Тарандте. — Так я и подумал, потому что Тарандт — настоящая Alba Vater практикантов-лесничих со всего мира. — Вы, видно, хотели сказать Alma mater?[170] — Нет, нет и нет. Не пытайтесь придираться к моей классической латыни, как это проделывал раньше Дики Джемми — и себе во вред. Если вы последуете его примеру, то наши наисердечнейшие отношения могут очень легко измениться к худшему. Мы — корифеи, а следовательно, не можем позволять никаких придирок друг к другу. Однако куда же это подевался наш бравый Кровавый Лис? — Он пошел к одному из моих гостей, чтобы навести кой-какие справки. Где вы его встретили? — Да у вашего ручья, примерно в часе езды отсюда. — А я уж думал, что вы много времени были вместе. — Это ни к чему. Во мне есть что-то притягательно-располагающее, и я очень быстро схожусь с людьми. Это дано, к сожалению, не каждому. Молодой человек изложил мне весь свой жизненный путь. Я расположился к нему всем своим сердцем и надеюсь, что наше недолгое знакомство станет для него подлинным событием. Вы знаете о нем что-нибудь подробнее? — Если он вам рассказал всю свою жизнь, то нет. — Чем он вообще-то живет? — Хм! Время от времени он мне приносит золотые самородки. Из этого я заключил, что он где-то открыл небольшую россыпь. — Тогда бы я порадовался за него, так как малыш, кажется, немец. Ужасно, должно быть, не знать, под каким экватором[171] стояла твоя колыбель. Оба мы, вы и я, не ведаем таких гиппократовых[172] страданий. Мы, к счастью, знаем, куда обратить тоску по родине — к Германии, «туда, туда»[173], как прекрасно мурлыкал Галилей в своей песне Миньоны. — Вы хотели сказать — Гёте? — Нет, нет и нет! Я очень хорошо различаю Гете и Галилея. Гете относится к совершенно другой — высшей национальной шкале. Он бы не настряпал таких чувствительных стихов. А Галилей со своим телескопом и с тоской по элегическим кометам изобрел настоящие ностальгические тирольские причитания, в которых он пел: Знаешь ли край, где цитрусы цветут, Близ ветхих крыш в пляс журавли идут? По вечерам в траве лягушек шум, И лик луны сияет из пруда, уютно там, и потому туда Меня ведет мой ум! Чтобы продекламировать стихи, сопровождая чтение жестами, Фрэнк поднялся со своего места. Теперь он в напряженном ожидании смотрел на фермера. Тот прилагал огромные усилия, чтобы оставаться серьезным. Не услышав восторженных слов, Фрэнк недовольно спросил: — Кажется, поэзия не производит на вас впечатления? У вас что, такой вялый темперамент? — Нет-нет! Я молчал, удивляясь тому, что вы так точно помните слова поэта. — Ничего особенного. Я хорошо запоминаю все, что читаю. Ну, а если уж что забываю, то стараюсь усовершенствовать позабытое. Такое отношение не может остаться без одобрения. — Стало быть, вы прирожденный поэт? — Да, вы почти не ошиблись. — В таком случае я завидую вам. Однажды я двое суток ломал понапрасну голову над сочинением двух строчек ко дню рождения — увы! Я не смог воскликнуть: «Эврика!»[174]