— А почему нет? Никаких препятствий. — Пусть будет так! — Он снова закрыл глаза и после паузы произнес: — Я хотел и мог бы говорить с вами на языке апачей, поскольку все, что так запало мне в душу, произносилось именно на этом языке. Язык бледнолицых оставляет на моем сердце ужасные шрамы. — Он еще раз прикрыл глаза, потом взглянул на небо и продолжал: — Далеко-далеко отсюда лежит земля под названием Джиннистан [71]. Она известна только нам, красным людям. Можно представить мое удивление, когда я услышал название, слетевшее с уст юного апача. С Душенькой происходило то же самое. Она вцепилась в мою руку, словно нуждалась в поддержке. Но нельзя было показывать вида, что нам это известно. — Джиннистан? — переспросил я. — Разве это слово из языка апачей? — Нет, оно из совершенно неизвестного языка. Много тысяч лет назад между Америкой и Азией, на дальнем севере, существовал «мост» — узкий перешеек. Этот «мост» давно распался на отдельные острова. В те далекие времена, тысячелетия назад, по нему к нашим предкам пришли прекрасные люди, великие душой и телом; они принесли привет от своей повелительницы, царицы Мариме. Душенька снова сжала мне руку. Она, как и я, поняла, что речь шла о нашей Маре Дуриме. Молодой Орел между тем продолжал: — Ее посланцы должны были передать нашим предкам бесценные дары. Им было запрещено принимать подарки в ответ, поскольку отплаченный дар уже не подарок, а вымогательство. Послы рассказали о райской земле Джиннистан. Там существовал только один закон — так называемый закон ангела-хранителя. Дело в том, что каждый подданный царицы Мариме обязан был быть тайным ангелом-хранителем другого. Кто решался стать ангелом-хранителем своего врага, тот слыл героем, потому что одерживал самую крупную победу над собой! Нашим праотцам это пришлось по душе, поскольку они были столь же благородны, что и обитатели Азии. Они попросили посланников царицы Мариме помочь насадить их закон здесь, в Америке. Те люди выполнили то, о чем их просили, а потом снова вернулись к себе. — Они приходили снова? — не выдержала Душенька. — Да, но уже по-другому. На рубеже каждого века появлялись посланцы, приносящие подарки; они следили, действует ли еще закон на этой части Земли. Так продолжалось много тысячелетий подряд. Земля стала Раем, широко открытым для всех. Между ангелом-хранителем и простым человеком не было никаких различий, потому что каждый сам был ангелом-хранителем себе подобного. И вдруг однажды посланцы не появились, не было их и в следующем веке. Люди забеспокоились и выяснили, что «мост» из Азии в Америку рухнул. Остались стоять только его опоры — острова, окруженные бушующим морем. — Если не ошибаюсь, они стоят и сегодня, — добавил Папперман. — Я думаю, их называют Алеутскими островами. — Верно, — кивнула Душенька. — Вы хороший географ, мистер Папперман! — Прошло много веков, но посланцы не появлялись, — продолжал Молодой Орел. — Связь прервалась. — Неужели нельзя было попробовать как-то восстановить ее? — снова спросила моя жена. Апач печально улыбнулся. — С нашей стороны никто ничего не предпринял, — ответил он. — Мы ведь краснокожие! Мы индейцы! Мы хотели быть счастливыми и радостными, но без труда и усилий. И это мы считали нашим естественным правом. Завоевать счастье? Нет, это не для нас. Мы полагали, что можем заполучить его просто так. Мы понятия не имели, что Великий Мудрейший Маниту испытывал нас, чтобы встряхнуть и вдохновить на активные действия. Но наши предки не шевелились, они продолжали спать. Они не испытывали никакой благодарности за данный им свыше закон Джиннистана. Они не предприняли никаких действий, чтобы вернуть Рай, радость и счастье. Это большой, непростительный грех наших праотцов, последствия которого приходится ощущать нам и сегодня. — Предки, предки, отцы… — начал было ворчать Зебулон. — Замолчи и не мешай! — оборвал его брат. Юный апач заговорил снова: — Так продолжалось из поколения в поколение, пока закон Джиннистана не потерял силу и не смог больше возродиться. И вот теперь он канул в лету. Ангелы снова превратились в людей, а Небо покинуло Землю. Рай исчез. Любовь умерла. Ненависть, зависть, эгоизм, высокомерие снова взяли первенство. Основы великого государства пошатнулись. Великая раса утратила все свои устои. Падение продолжалось медленно, но неуклонно. Владыки стали деспотами, а патриархи — тиранами. Если раньше царил закон любви, то теперь господствовало насилие. То, к чему раньше стремились, исчезло. Единственное спасение все увидели в силе и жестокости. И они пришли — угнетатели и насильники! Они господствовали здесь несколько столетий. Всякий гнет рождает внутреннее напряжение, которое накапливается, пока не взорвется и не выплеснет всю свою энергию. Так бурная река, стесненная берегами, готова вырваться и затопить вокруг все и вся. А груз прошедших тысячелетий начинал давить неудержимо. Воспользуюсь другой аналогией: озеро Верхнее буквально вторглось в озеро Мичиган, то — в Гурон, а последнее — в озеро Эри. От этого мощного потока раскололись даже скалистые берега. Родилась Ниагара. Сначала река, потом водопад, ужасающий и неудержимый, в котором красная раса рассыпалась бы на атомы и более мелкие частицы, если бы из самых глубин не поднялась сила, способная собрать пылинки и капельки воедино, в общее Онтарио. Наверняка, эта картина вам чужда и во многом непонятна. — Вовсе нет! — воскликнула Душенька. — Мы неоднократно говорили об этом дома и здесь. В последний раз — на самой Ниагаре, с Атапаской и Алгонкой, вождями… — С Атапаской?! — удивленно воскликнул Молодой Орел. — Да. — И с Алгонкой? — И с ним тоже. Новость заставила его вскочить на ноги. Его радость была столь велика, что он даже не подумал скрыть ее, хотя индеец не имеет права на такое поведение. — Они были вместе, вместе! — вскричал он. — Они встретились! А потом вдвоем появились у Ниагарских водопадов, великого и потрясающего образа нашего прошлого и настоящего! А потом… Вы знаете, куда они отправились потом? — К горе Виннету. — Это правда, миссис Бартон? — Чистая! — уверила Душенька, а я подтвердил. Апач сложил ладони вместе, поднял глаза к небу, словно собираясь помолиться, и с глубоким удовлетворением произнес: — К горе Виннету! Спасена… спасена! — Вы о чем? — не могла промолчать моя любознательная супруга. Усевшись на место, он заметил: — Великая мысль, которой суждено подняться из глубин Ниагары, спасена! — Так, значит, она уже найдена? — Ее не нужно искать. Она уже давно там, вот уже несколько тысячелетий! Она лишь временно была скрыта в водоворотах Ниагары. Но стихия не размолола и не раздробила ее, как нас! Когда вода поглотила ее, казалось, навсегда, она вдруг возникла — чистая и сияющая, словно чудо. Он был в восторге. А любопытная Клара с энтузиазмом воскликнула: — Я знаю, что вы имеете в виду! — Нет, это невозможно! — покачал головой он. — Мы знаем ее и, вероятно, узнали еще раньше вас. Вы ведь имеете в виду закон Джиннистана, больше ничего. Каждый человек обязан быть ангелом-хранителем другого! Я права? Радостное удивление отразилось на лице молодого человека. — Вы и вправду меня поняли! Как же это, миссис Бартон? — Я же вам сказала, что этот закон мы тоже знали, — ответила она. — А кроме того, смотрите! Могу вас уверить, что мы знаем Джиннистан и царицу Мариме, хотя вы думаете, что о ней слышали только краснокожие. Молодой Орел даже не нашелся, что ответить. Он вопросительно взглянул на меня. — Она права, — подтвердил я. — Мы даже знаем настоящее имя царицы. Ее зовут не Мариме, а Мара Дуриме. Эти пять слогов за столь долгий срок превратились у вас в три. — Если об этом говорите вы сами, то я не могу не верить, — ответил он. — Как я рад! Вы знаете царицу, вы знаете Джиннистан, вы знаете великий, удивительно простой и все же такой емкий закон этой страны. Этим вы поможете нам еще больше, чем Атапаска и Алгонка, с которыми вы познакомились. Они знают, кто вы? — Нет. Я умолчал об этом. Мы были миссис и мистер Бартон, и все. Тут его лицо снова озарилось радостью. — Как будет счастлив Тателла-Сата, мой любимый учитель, когда откроется, что Олд Шеттерхэнд хочет того же, что и он сам! Вы были желанны, но вас боялись, мистер Бартон. — Почему? — Потому что Тателла-Сата знает вас только по вашей славе; он не знает вашей сути. Он боится, что вы поддержите план возведения памятника — роскошного творения поверхностного зодчего. Ваш голос очень весом. Он знает это, знаем это и мы все. И если вы поддержите тщеславие и хвастовство, то нас вместо возрождения ждет гибель. Душа нашей нации, нашей расы, пробудилась. Она тянется к свету, начинает оживать. Она хочет ощущать себя как одно целое. Все благоразумное стремится к упоительному чувству единения. Теперь посмотрите на сиу, юта, кайова и команчей. Они берутся за оружие, но не против белых, а против самих себя, против своих собственных душ. Их души, едва пробудившись, готовы навсегда погубить себя. Почему? Он собирался ответить сам, но Душенька вставила: — А почему Олд Шурхэнд, Апаначка, их сыновья и их единомышленники оскорбляют национальное чувство этих племен? Почему они собираются оказать вождю апачей беспримерную честь?! Индеец бросил удивленный взгляд на нее, потом на меня, словно не поверил своим ушам. — Как сказала миссис Бартон? — переспросил он. — Она назвала эту честь «беспримерной»? — Да, — кивнула Душенька. — И он ее недостоин? — Думаю, что да. — Вы любите нашего Виннету, миссис Бартон? Уважаете ли его? Лицо юноши посуровело. Та же серьезность появилась и на лице моей жены. Она ответила: — Я люблю его, уважаю, как никого другого, помимо мужа! — И все же говорите, что все это незаслуженно? Он медленно встал. Душенька тоже. Я тоже поднялся, понимая, что наступил кульминационный момент. Я был в три раза старше молодого человека, но это не значило, что в три раза умнее. Он олицетворял собой не только начинающееся в индейских племенах движение, именуемое «Молодое поколение», но судьбу всей индейской расы. Он пробыл четыре года у белых, что принесло, похоже, богатые плоды. Он знал Атапаску и Алгонку. Он переписывался со знаменитым Ваконом. Он был учеником и, несомненно, любимцем Тателла-Саты, а значит, последователем моего Виннету. Тут мне, пожалуй, высовываться не стоило. Несмотря на его молодость, духовно мы стояли на одной ступени. Вот почему я поспешил ответить вместо жены: — Именно потому, что мы его так же любим и уважаем, я не потерплю, чтобы его высмеивали потомки. Как бы ни был огромен памятник, высот Виннету камню никогда не достичь. А тот, кто возводит помпезный монумент, — тот не возвышает человека, а унижает его. Он позорит его, вместо того чтобы чествовать. Виннету не был ни ученым, ни артистом, ни героем баталий, ни королем. Он не обладал никакими официальными титулами. Зачем какой-то монумент? Зачем такой редкий и дорогостоящий? Такой кричащий? Чем заслужил наш несравненный, благородный друг такое оскорбление? Я ни в коем случае не унижаю его, утверждая, что он не стал ни ученым, ни артистом, ни королем, ни еще кем-либо — ведь он был больше, чем все они, вместе взятые! Он был Человеком — он был первым индейцем, в ком пробудилась от мертвого сна душа его расы. В нем она родилась заново. Потому он и должен быть только душой! К дьяволу все эти монументы! Он жил в нашем сердце — там и останется. Только неразумный может думать, что вырвет его из наших сердец и обратит в металл и камень. Ему суждено жить во мне, в нас, в вас, в душе его народа, которая обрела в нем сознание того, что для обреченной на гибель нации существует один-единственный путь спасения — великий закон Джиннистана! Он мог бы выставлять себя героем, но отказался от этого, поскольку знал, что это только ускорит конец его народа. Он проповедовал мир и, куда бы ни приходил, везде нес его с собой. Он был ангелом-хранителем всех своих. Ангелом любого человека, который встречался ему, будь то друг или враг — все равно. Когда душа его народа пробудилась в нем, именно она и дала ему силы для возврата к закону ангела-хранителя, исчезнувшего однажды вместе с душой последнего великого древнеиндейского властителя, к которому приходили посланцы царицы Мариме. А значит, Виннету по душе был его прямым потомком. Поняли ли вы это, красные братья? Вы поняли, что вы дети, которым суждено погибнуть только из-за нежелания перестать ими быть? Поняли, что, вы заснули детьми только для того, чтобы после тяжелого сна теперь пробудиться мужами? Вы поняли, что если каждый из вас не станет Человеком, вы погибнете навсегда? А знаете ли вы, что такое Человек? Личность, вершащая свои дела, не вступая в сделки с собственной совестью? Личность, осознающая свою цель и всем нутром стремящаяся к ней? Не только! Вы поняли, чем можно искупить вину за междоусобную борьбу и истребление больших и малых индейских народов и народностей? За это чудовищное самоубийство? А осознали ли вы, что алчность бледнолицых и жажда ими крови и земли лишь бич в руках Великого Мудрого Маниту, удары которого должны пробудить вас ото сна? Что вы можете искупить свой грех только любовью, что во всем виновата ваша ненависть? Что Небо ваших предков погибло, как только красным людям стало наплевать друг на друга? И что это Небо приблизится к Земле лишь тогда, когда каждый красный человек будет стремиться стать ангелом своих братьев, как в те времена, когда царица Мариме еще не отказалась от вас? Я говорил довольно долго, будто вокруг находилась целая толпа слушателей. В письме Виннету было сказано, что его пульс забьется в моем сердце уже с сегодняшнего дня, и вот первое подтверждение: эти мысли и слова сами пришли мне на ум — в обыденной обстановке я предпочел бы оставить их при себе. Молодой Орел стоял передо мной, ловя каждое мое слово. Я видел, что он удивлен услышанным. Едва я закончил последнюю фразу, как последовал вопрос: — Скажите, мистер Бартон, вы еще не были у Тателла-Саты? — Никогда, — ответил я. — Вы что-нибудь читали из его большого собрания сочинений? — Ничего. Ни одной книги я не видел и еще меньше прочитал. — Странно, очень странно! Ведь Виннету не мог с вами не поделиться…