Утром следующего дня в моей комнате в гостинице Прилепского царил впечатляющий беспорядок: закатав рукава сорочки, я деятельно готовился к отъезду домой. Вещи мои, залитые сейчас светом ненадолго вынырнувшего из-за облаков солнца, валялись на кровати, свисали со спинок стульев, лежали на столе вперемешку с письменными принадлежностями, еще не отправленными своим адресатам письмами, расписками и предъявленными к оплате счетами; концы бумажных листов трепал гулявший по комнате легкий ветерок, проникавший внутрь через распахнутое настежь окно. В разгар сборов я услышал стук в дверь. На моем пороге стояла Аглая. Она уже не была по своему обыкновению бледна; напротив, щеки ее сейчас пламенели румянцем, который только сильнее подчеркивала голубизна ее нового платья, скромно красовавшегося кружевом из-под светло-коричневой накидки. Пальцами, обтянутыми тонкой бежевой замшей, девушка в нерешительности теребила концы лент своего капора. – Вот так прощальный подарок судьбы… – после заметно затянувшейся паузы невпопад воскликнул я, второпях застегивая пуговицы на жилете. – Что вы такое говорите? – улыбнулась Аглая, еще пуще залившись краской. – Или же ее последний, сокрушительный удар, – все так же отстраненно продолжил я, расправляя закатанные рукава рубашки. – Удар милосердия… – Вы что же, Марк Антонович, перечитали рыцарских романов на сон грядущий? – и Аглая прыснула. – Вы одна? – снова как-то некстати спросил я. – К модистке матушка отпускает меня без сопровождения. Быть может, вы все-таки пригласите меня войти? Поборов смущение, я отступил, пропуская мою гостью в комнату. – Прошу простить меня за некоторый беспорядок! Нужно готовиться к отъезду, – освободив стул от своих помятых пожитков, я предложил девушке присесть. – Вы уезжаете? – спросила Аглая, располагаясь на краешке сиденья. – Да, завтра. – Куда же? – Домой, в Самару. Нужно заняться множеством неотложных дел самого разного свойства. – Насколько я знаю, ваше положение заметно пошатнулось после участия в судебном процессе против князей Кобриных. – Это пустяки. Просто я наказан за самонадеянность и стяжательство. Но давайте не будем об этом! Пришло мое время уходить, только и всего. Аглая снова взялась за ленту своего капора, падавшую ей на грудь: – Я ожидала, что вы зайдете к нам… – Я не получал для этого приглашения, – нахмурился я. – И вы не собирались зайти хотя бы ради того, чтобы проститься?.. Я, вздохнув, с трудом промолчал. Аглая огляделась по сторонам: – Дом всегда становится таким неуютным, когда кто-то уезжает… Действительно, небо за окном теперь снова заволокло тучами, и ветер принялся ожесточенно рвать белые верхушки берез, покрытые молодыми светло-зелеными листиками. Собиралась гроза, и оттого в комнате стало серо и сумрачно. – Мне распорядиться, чтобы для вас приготовили чай? – спросил я, закрывая скрипучую оконную створку. – Нет-нет, не нужно! – воскликнула Аглая. – Я к вам на минутку, а то матушка может хватиться меня, да и гроза, вон, собирается… Чувствовалось, что мы оба не знали, что сказать друг другу, и от этого паузы становились все мучительнее. – Матушка вознамерилась везти меня в Петербург, – вдруг прервала молчание Аглая. – Что же, в том нет ничего удивительного, – ответил я. – С вашими теперешними возможностями вы сможете неплохо устроить свою судьбу. Девушка метнула в меня сердитый взгляд: – Ваша ирония, милейший Марк Антонович, неуместна! – А я ни секунды не иронизирую. Ваше наследство откроет перед вами множество дверей. – Чтобы за этими дверями потом злословили, обсуждая подробности всех наших недавних несчастий? – Не беспокойтесь излишне! История эта скоро забудется, а вы очень быстро освоитесь в свете, как ваша титулованная подруга… – Ах, это вы про Липу? – Насколько я успел понять, она там, в Петербурге, пребывает в добром здравии и в прекрасном расположении духа. Пусть у вас тоже все сложится благополучно! – То есть, вы предлагаете мне не противиться матушкиному намерению? – Нет, зачем же? Вас и вправду ждет немалый успех в свете, а с солидным приданым – так наверняка и выгодный брак. Аглая вздохнула: – С приданым, которое промотают в полгода-год, как часто и происходит в подобных случаях… Да и вы же наверняка знаете, что купеческая дочь в роли молодой жены в дворянском семействе – это обычно несчастливый брак, устроенный только ради того, чтобы, как выражаются у них, «позолотить герб», и даже рожденный наследник уже воспринимается ближними как недостойный член рода. Порченая кровь!.. Я лишь развел руками: – За все в этом мире приходится платить: за обладание богатством, властью, положением, за спокойствие и уверенность в своем завтрашнем дне… – Стало быть, вы не желаете отговорить меня от этого шага? – Я? Я не имею чести приходиться вам родственником, чтобы что-то вам советовать или отговаривать вас. Поступайте как знаете! Аглая прикусила нижнюю губу: – Тогда, перед первым заседанием суда, вы не были столь щепетильны… – Или безразличны, – договорил я за нее. Девушка поднялась с места: – Да, вы, несомненно, правы! Что же еще мне остается? Думаю, мне пора… Я проводил мою гостью до двери. Я хотел на прощание еще раз взглянуть на нее, чтобы хотя бы в эту, последнюю, минуту запомнить и навсегда сохранить в памяти ее лицо, но она, напротив, отвернулась и стояла теперь перед дверью ко мне спиной. – Я хочу поблагодарить вас, Марк Антонович, – проговорила Аглая, все так же не поворачиваясь ко мне, – за те двести тысяч наследства. Я знаю, что в этом – ваша и только ваша заслуга. Вот только, увы, сейчас мне нужны не они… Я замер. Сердце забилось под горлом, а виски и щеки обдало горячей пульсирующей волной. Мне вдруг почему-то вспомнилась оранжерея в петербургском особняке княгини Багрушиной и лукаво улыбавшаяся белокурая девушка с зажатым в тонких пальцах листом писчей бумаги, испещренным многочисленными строчками. – Аглая Петровна, – овладев собой, попросил я, – скажите честно, о чем вы написали тогда вашей подруге, княгине Кориковой? – Липе? – Да, Олимпиаде Андреевне. Ну, в том самом письме, что вы попросили меня отвезти в Петербург незадолго до Рождества? Аглая, помолчав несколько мгновений, затем как-то особенно глубоко вздохнула и ответила: – Я попросила Липу, насколько сие будет в ее силах, помочь человеку, который передаст ей мое письмо, ибо человек этот значит для меня очень и очень многое… Произнеся это, Аглая потянулась пальцами к ручке двери. Я сделал то же самое. Девушка дернула ручку, пытаясь распахнуть дверь, я же мягко прижал дверь ладонью, силясь ее закрыть. После секундной схватки, выпустив злосчастную ручку, наши пальцы сплелись вместе. Аглая обернулась ко мне, и я, не помня себя, поцеловал ее, полностью растворившись в аромате ее духов, в осязании ее нежных и влажных губ, соленых от слез щек, ее рук, обвивших мою шею, и мягких темных локонов, вырвавшихся на свободу из-под упавшего на пол капора и окутавших теперь собою мое пылающее жаром лицо. С улицы донесся раскат грома. Окно за нами лязгнуло и от первого дуновения начинавшейся грозы распахнулось настежь. За ним заплескалась стена дождя, и ветер принялся метать в образовавшийся проем легкие весенние брызги. Аглая ахнула от неожиданности и восторга. Обнявшись, мы подошли к окну и, опершись на подоконник, выглянули наружу, подставив под льющиеся с неба теплые струи свои разгоряченные, раскрасневшиеся лица. Природа, смывая с себя прошлое, готовилась обновиться для будущей жизни. Мы – тоже.