– «Сестре же моей, Анне Устиновне Барсеньевой, отписываю поташное производство в Самаре со всем строением и землею, мыларню для пряжи и красильню при ней, а также нефтяные разработки у горы Сура-корт. Племяннику же моему, Михаилу Ивановичу Барсеньеву, отписываю три парохода, а также лесопилку в Самаре…» – прочел я и остановился, чтобы перевести дух. Лицо мое пылало. – Вот видите, Мишенька, – сказала Аглая, – и вас батюшка тоже не обделил милостью. – «Родственнику моему, – продолжил я чтение, – Илье Осиповичу Савельеву, отписываю десять тысяч рублей. Приказчикам моим, Стратону Игнатьевичу Огибалову и Арефию Платоновичу Шепелевскому, за долгую и преданную службу отписываю по две тысячи рублей, а слуге Тихону Трофимовичу Иванникову – тысячу рублей. Также оставляю восемьдесят тысяч рублей далее упомянутым богоугодным заведениям и монастырям, коим завещаю поминать меня в молитве по заупокойной записке, поданной моими душеприказчиками». Завершалось завещание красивой, аккуратно выведенной подписью: «Фридрихсгамский первостатейный купец и судовладелец, потомственный почетный гражданин Петр Устинович Савельев», которую дополняли чуть измененные слова молитвы: «Да будетъ такъ присно и нынѣ». Края подписи, с каждой строчкой становясь все уже, сходились клином к центру страницы, делая текст похожим на старинную летопись. В последней строке ровно посередине листа стояла только уверенная точка. Лошадь неторопливо тянула по ухабам мостовой мерно покачивавшийся скрипучий экипаж. Мы, глядя на проплывавшие за окнами кареты улицы и дома, в задумчивости молчали. – Вот это намного больше похоже на правду, – нарушил я наконец тишину. – Плотная бумага, красивый четкий почерк, обстоятельная подпись с перечислением всех званий – настоящий завет главы купеческого рода своим потомкам, надежный и нерушимый, совсем непохожий на ту писульку, что нам предъявили в суде! – Что вы теперь будете делать? – спросил Данилевский. – Нужно непременно подать на князей в суд, – воскликнула Липочка, хлопнув в ладоши. – Сперва нам нужно разделить документы, – ответил я. Найденный утром конверт доставил мне столько неприятных чувств, что я не был готов держать все эти бумаги у себя. – Думаю, так они будут целее. И я протянул завещание Аглае. Кузина с испугом отстранилась. – Я не возьму это, – прошептала она. – Но это же совсем ненадолго! Мы подадим это завещание вместе с жалобой в Управу благочиния. Я все сделаю в самое ближайшее время… – Пусть оно останется у вас, – перебила меня Аглая, – дайте мне лучше вместо него несколько векселей. Я протянул ей векселя. – Андрей, возьми и ты парочку, – протянул я приятелю пару листов. Данилевский с удивлением взглянул на меня, давая понять, что он все-таки тут – человек посторонний. Но я настоял, и он спрятал за пазуху несколько расписок. Липа же прикасаться к найденным в тайнике купца Савельева документам отказалась наотрез. Таким образом, все содержимое конверта мы разделили между собой на три части. Теперь нам оставалось договориться о том, что делать дальше. – Ты только не забывай, в каких чинах находится старший Кобрин. Не надо отдавать завещание вместе с жалобой! Ты просто его больше не увидишь: оно исчезнет раньше, чем кто-нибудь его успеет толком прочитать, – увещевал меня Данилевский. – Нужно сперва подавать в суд, и только потом можно предъявлять доказательства, в присутствии свидетелей, прокурора и судей… Совет был дельным. В ближайшие дни я непременно подготовлю жалобу и подам ее в Управу благочиния. Нужно будет сделать это от своего имени, не ставя в известность Надежду Кирилловну. Я, сказать по чести, побаивался ее, да и опасался, как бы она не стала чинить мне препятствий в исполнении моего плана. Подлинное завещание не только давало нам надежду на возврат себе огромного состояния, но и сулило долгую судебную тяжбу с совершенно непредсказуемым исходом, учитывая власть, коей было наделено семейство Кобриных. А матушке я обо всем подробно и без утайки напишу, но жалобу подам до ее приезда в Москву. Я все ж таки теперь старший мужчина в роду и потому имею право принимать самые серьезные решения касаемо моего семейства. Это будет моя личная битва с князем, и шансы, ей-богу, совсем неплохи, ибо козыри в моих руках весьма серьезные… Данилевский тем временем выглянул в окно и, увидев, что мы подкатили к набережной, стукнул пару раз кулаком в стенку кареты. Экипаж остановился. Вынырнув из сумрачной душной повозки, мы вдохнули свежий речной ветер, к которому примешивался пряный запах зацветшей гречихи – ее молочные цветки делали засеянное поле, лежавшее перед нами, похожим на пестрое воздушное покрывало. Оно окаймлялось пышной полосой перелеска, откуда до нас доносился звонкий голос кукушки. В воздухе раздавалось громкое жужжание пчел, деловито перелетавших с одного цветка на другой. Впереди светились купола монастырского храма с высокой колокольней. Тяжелые белоснежные облака висели вдоль всего горизонта, будто окружая поле и монастырь призрачным кремлем с валами и башнями, скатанными из огромных комьев ваты. Приказав извозчику подождать нас на дороге, мы пересекли поле и подошли к ограде монастыря. Вблизи он выглядел неприступной старинной крепостью, неизбывно хранящей свою мрачную поминальную печаль. Только стройная колокольня с большими часами, построенная, похоже, совсем недавно, сверкала на солнце своим модным и дорогим украшением. Мы вошли в приземистые ворота и, пройдя немного по монастырской дорожке, оказались в небольшом садике, укрывшемся здесь под сенью холодных каменных стен. – Подождите меня здесь! Я поставлю свечку за упокой батюшкиной души, – сказала Аглая, и они с Липой покинули нас. Мы с Данилевским уселись на скамейку под большой яблоней. – Я вот о чем я подумал, – сказал мне мой приятель. – Ты не слишком торопись с подачей своей жалобы. Подтвердить подлинность завещания могут только свидетели, и надо бы сперва поговорить с ними и заручиться их поддержкой. И не беспокойся, я помогу тебе составить бумагу. Ее надо писать на имя генерал-губернатора, а только потом уже ей дадут ход и спустят ниже по инстанциям. Там мелочей море! Моей матери завтра дома не будет, и дядя сейчас в отъезде, так что предлагаю встретиться у меня. Сыграем в шахматы и потолкуем… – Спасибо, дружище! – согласился я. – Мне не хочется втравливать девушек в эту историю. Они и так сейчас явно напуганы. Дальше уже – мужское дело! И как хорошо, что мне есть у кого спросить совета! – Можешь на меня рассчитывать, – ответил Данилевский и похлопал меня по плечу. – Черт возьми, интереснейшая переделка! И мы пожали друг другу руки. Вскоре вернулись дамы, и мы, отвесив у монастырских ворот по поясному поклону, пошли по тропинке через поле обратно к карете – цепочкой, след в след, молча, каждый со своими мыслями наедине: Данилевский, Липа, Аглая и, наконец, я. На середине пути я все же решил догнать кузину. – Нельзя ли сегодня не сообщать обо всем Надежде Кирилловне? – поравнявшись с сестрой, шепнул я. – Сперва я напишу матушке, ладно? Пусть она приедет, и тогда мы все вместе устроим общий семейный совет… Аглая, не поворачиваясь ко мне, только кивнула. Так я выиграл несколько дней ее молчания. Глава VIII На следующий день я, как и обещал, сразу же после завтрака явился к дому Данилевского. Тот, поджидая меня, сидел на подоконнике распахнутого окна второго этажа и курил папиросу. Увидев, как я подхожу к палисаднику, он бросил вниз окурок, махнул мне рукой и исчез внутри. Через минуту уже знакомая мне входная дверь отворилась. – Хвост не привел? – заговорщически спросил меня студент. – Очень смешно! – буркнул я и поежился. Мы поднялись наверх. Квартира, состоявшая из нескольких меблированных комнат, была удобна, хотя казенная обстановка и делала ее похожей на некое присутственное заведение. Солнце через оконные стекла заливало светом большой письменный стол и тяжелые пунцовые кресла, играло лучиками в хрустальных подвесках массивной люстры и радужными зайчиками рассыпалось по старательно начищенному паркету и темным мрачным пейзажам в золоченых рамах, украшавшим стены. Шкафы с рядами буро-песочных книжных корешков стояли вдоль стен подобно стражникам, приставленным к нерадивому ученику. На этажерке в живописном беспорядке тоже лежали книги и толстые журналы. На изумрудном сукне стола были сложены стопкой какие-то папки. Здесь же пестрела своими клетками шахматная доска, на которой выстроились перед сражением вырезанные из дерева воинственные бойцы двух враждующих армий. Налив себе из высокой глиняной бутылки по бокалу сельтерской воды, мы расположились за столом. Я сел в кресло, Данилевский же встал рядом со мной, опершись рукой на его резную спинку. – Завещание у тебя? – спросил он. Я поставил бокал на стол, вынул из кармана документ и, сдвинув в сторону шахматную доску, положил его перед собой. – Да, любопытнейшая вещь, – сделав глоток, проговорил Данилевский, рассматривая завещание, – почти произведение искусства, клянусь весами Юстиции! Почерк у твоего дяди был примечательный. Быть может, и каллиграфическая комиссия тоже даст заключение в вашу пользу… – Ты говоришь о том, чтобы в суде сличить почерк в духовной грамоте и в других савельевских документах? – воскликнул я. – Слушай, тогда ведь все это дело у нас в кармане! Это же, без сомнения, дядина рука! – Ну-ну, не торопись, дружище! – Данилевский поднял вверх указательный палец. – Ты должен понимать, что умелому адвокату почерк не помеха. – Почему же? – удивился я. Студент усмехнулся: – Да потому, что человек при письме может торопиться, может писать, будучи больным, и все это скажется на твердости руки и, стало быть, на почерке, а потому и манипулировать заключением экспертной комиссии при должном навыке можно вполне непринужденно. – Ты будто заранее готовишь меня к поражению… – Отнюдь, я просто рассматриваю разные пути защиты и нападения, только и всего! Впрочем, давай сперва внимательно изучим саму карту боевых действий, – и Данилевский, отставив свой бокал, перевернул лист другой стороной. – Итак, поверенный Рыбаков из нашей игры выбывает, – он, просмотрев документ, ткнул пальцем в подпись Игнатия Фроловича, а потом потянулся, снял с доски черную пешку и поставил ее на зеленое сукно. – Остались трое свидетелей, и их показания будут рассматривать в первую очередь. Помимо росчерка поверенного, завещание скрепляли подписи купца второй гильдии Грузнова, управляющего Шепелевского и мещанина Хаймовича. Данилевский потер руки: – Душа моя Барсеньев, будь любезен, напомни мне: чьи подписи стояли в завещании, оглашенном в зале суда? Помнится, там была какая-то немецкая фамилия, так? – Шиммер. Это доктор семьи Савельевых. В настоящем завещании его нет. Зато есть некий купец Грузнов.