Айзенменгера, Беверли и Елену доставил на материк санитарный самолет. Штейн умер, не приходя в сознание, от переохлаждения и острого внутреннего кровотечения. Тело сержанта Маккаллума забрал полицейский вертолет. Руины дома профессора тщательно обследовали полиция и пожарные. От двух погребенных под ними тел удалось найти лишь несколько обгоревших костей. Анализ ДНК не дал никаких результатов, настолько сильно они были повреждены огнем. Определить, что эти кости принадлежат двум людям, удалось лишь по их расположению на пепелище. Среди прочего были найдены и два частично расплавленных револьвера. Никаких серийных номеров или других опознавательных знаков на них не было, скорее всего, эти номера либо были сбиты, либо отсутствовали изначально. Общий смысл заключения пожарных и полиции сводился к тому, что причиной пожара стало приведение в действие некоего взрывного устройства неустановленного типа. Первым оправился от пережитого Айзенменгер — ему, в отличие от Елены и Беверли, даже не пришлось провести некоторое время в реанимации. Доктор каждый день навещал женщин, при этом всякий раз ворча по поводу безобразного состояния больницы, в которую их поместили. Елену и Беверли положили в одну палату и, мало того, на соседние кровати, словно врачи, зная об их антагонизме, решили сыграть с ними злую шутку. Впрочем, это почти не имело значения, так как состояние Елены оказалось значительно более тяжелым: пока Беверли пребывала с ней в одной палате, Елену усиленно пичкали седативами и проводили вентиляцию легких. В день своей выписки доктор зашел к Уортон. Она не спала, но настроение у нее было не самым радужным. Боль в груди не проходила, то и дело ее мучили приступы сухого кашля, однако, несмотря на бледность лица, Беверли выглядела на удивление неплохо. Лицо лежавшей рядом Елены, наоборот, было багрово-красным, отчасти из-за поверхностного ожога, отчасти вследствие отравления угарным газом. Изо рта ее торчала трубка вентиляции, подвязанная к голове несвежим бинтом, из левой руки — трубка капельницы, по которой подавалась кровь, из правой — трубка потолще, через которую в вену поступал соляной раствор декстрозы, и третья, самая толстая трубка выходила из шеи сбоку. Руки Елены были забинтованы, правую ногу скрывал гипс, под глазами виднелись темные круги. Впрочем, и сам Айзенменгер выглядел немногим лучше. Взглянув на его покрытое шрамами лицо, Беверли, через силу улыбнувшись, констатировала: — Ну что ж, очень даже миленько. Произнесла она это сиплым шепотом, и Айзенменгер ощутил некоторую неловкость оттого, что заставил ее говорить. Он улыбнулся в ответ и почти украдкой бросил взгляд на Елену. Это не ускользнуло от внимания Беверли. — Как она? — Местные врачи говорят, стабильно. Беверли нахмурилась: — Стабильно хорошо или стабильно плохо? Айзенменгер пожал плечами: — Во всяком случае, лучше, чем нестабильно, но если она останется стабильной и не пойдет на поправку, вот тогда… Он запнулся на полуслове, и только сейчас Уортон поняла, как он взволнован. Она внимательно посмотрела на Елену и пробормотала: — Нет уж, пусть приходит в себя. Очень не хочется думать, что я прошла через этот ад напрасно. Несмотря на полушутливый тон, которым это было сказано, Айзенменгер видел, что беспокойство Уортон совершенно искреннее. Чувствуя, что надо что-то сказать в ответ, он произнес: — Спасибо. Беверли моментально переменилась. — Это моя работа, — холодно ответила она. — Все равно спасибо. — Если я все это перенесла только для того, чтобы она умерла под капельницей, то радоваться нечему, — тем же тоном произнесла она. — С ней все будет в порядке. Беверли заметила, что это было сказано не очень уверенным тоном. Елена оставалась подключенной к аппарату искусственной вентиляции легких еще в течение четырех дней. За это время Беверли пошла на поправку, и из реанимации ее вскоре перевели в общую палату, а еще через пару дней и вовсе выписали. В результате она вернулась домой через восемь дней после пожара. Беверли все еще чувствовала слабость, ожоги на левом бедре и с правой стороны живота еще не окончательно затянулись. К счастью, они оказались не столь глубокими, так что шрамов после них не должно было остаться. А боль пройдет. Первые два дня Беверли провела, практически не вставая с постели, и пролежала бы по крайней мере еще сутки, если бы не гость. Ламберт. Он выглядел так, словно проглотил большую ядовитую осу. — Я войду? То, что хозяйка была в одном халате, его не смутило. Уортон посторонилась, и Ламберт вошел. Он даже сел, хотя она ему, в общем-то, не предлагала. — Вы меня обманули. Она ожидала услышать нечто подобное и не чувствовала ни желания, ни потребности отвечать. — Вы вообще ничего не докладывали мне об этом деле. Беверли вздохнула. Если Ламберт собирается отстранить ее, какого черта он тянет? — Только потому, что вы либо пропустили бы мои слова мимо ушей, либо отобрали у меня это дело. Можете сколько угодно говорить, что это не так, но мы оба знаем — по отношению ко мне вы вели себя совершенно по-скотски. — Это мое право, а ваше поведение — ваша проблема. Я не нахожу никаких оправданий вашему поступку. На это заявление Беверли ничего не сказала. Тогда Ламберт спросил: — Что там все-таки произошло? — Вы видели мой рапорт. — Тут Беверли слегка покривила душой. — Этот бред про искусственные вирусы, международный заговор и наемных убийц? Да, я читал. Все это не более чем клевета на «Пел-Эбштейн». — Кто-нибудь провел анализ того, что Елена вынесла из огня? Ламберт ответил не сразу: — Мне сказали, что, по-видимому, это некий сублимированный вирусный материал. Что это такое, я не знаю. — А объяснения доктора Айзенменгера? Ламберт фыркнул: — Этот доктор полностью повторяет ваши слова, какими бы бредовыми они ни были. Беверли не стала торопиться с ответом. Ламберт держался так натянуто, что, пребывай он в горизонтальном положении, на нем можно было бы развешивать белье, но Беверли знала, что ее начальник обладает одним качеством, за которое его можно уважать: Ламберт был честен. Даже перед самим собой. Поэтому он и произнес: — Нам при всем желании не удастся ничего доказать. Все, что осталось после пожара, идентификации не поддается. Живых свидетелей нет. Беверли уже догадывалась об этом. — Значит, они выйдут сухими из воды. Ламберт скривил рот: — Единственное, что я могу констатировать, так это факт, что на этом острове определенно что-то произошло. Во-первых, обнаружены два револьвера, что хотя отчасти подтверждает ваши слова; во-вторых, у пожарных сложилось мнение, что причиной пожара явился взрыв. Но нет ничего — я повторяю, ничего, — что свидетельствовало бы о причастности ко всему этому «Пел-Эбштейн-Фармасьютикалс». Интересно, думала Беверли, к чему он клонит. Тем временем Ламберт продолжил, и последние слова он произнес тихо, с едва уловимой болью в голосе: — На меня… давят. — И похоже, что это смахивало на сочувствие. — И чего требуют? — уточнила Беверли. — Похоронить это. — А меня? Он выдержал паузу: — Все может быть. Если бы ваш рапорт был исправлен… Беверли никогда не видела шефа в таком смущении, хотя не раз мечтала об этом. Однако, как ни странно, сейчас она не испытывала от этого ни малейшей радости. Напротив, она его понимала. — Я буду просить о переводе, — подумав, сказала она. — Как я понимаю, мы оба этого хотим, не так ли? Ламберт кивнул, глядя ей в глаза. Улыбнувшись, она спросила: — Так, ради интереса, а что будет, если я пошлю их куда подальше? И Беверли, и Ламберт были прагматиками, загнанными в рамки своей профессии, и он знал, что этот вопрос не требует ответа. Поэтому он молча поднялся и направился к двери. Уже на пороге он обернулся и сказал: — Оба экземпляра вашего первого рапорта находятся у меня. Они будут уничтожены. За новым кто-нибудь заедет.