После обеда дядя приказал старой служанке никому в деревне ничего не говорить, а то Рихтер и все анштатские негодяи поднимутся спозаранку, чтобы поглазеть на отъезд госпожи Терезы и на наше унижение. Она все поняла и обещала придержать язык. Затем дядя ушел — повидаться с Кротоловом. Я не выходил из дому. Госпожа Тереза продолжала готовиться к отъезду. Лизбета помогала ей и все порывалась запрятать в мешок множество бесполезных вещей, твердя, что в дороге все пригодится, что так бывает приятно, когда у тебя припрятана нужная вещь; что сама она однажды, уезжая в Пирмазенс, оставила дома гребенку и ленты, а после так себя корила, так корила… Госпожа Тереза улыбалась и отвечала: — Нет, нет, Лизбета, подумайте-ка, ведь я не поеду в экипаже, а все понесу на спине. Трех крепких рубашек, трех носовых платков, двух пар ботинок и нескольких пар чулок вполне достаточно. На всех привалах мы будем стоять час или два у водоемов — тогда можно постирать. Видали когда-нибудь солдатскую стирку? Боже мой, сколько раз я так стирала! Мы, французы, любим чистоту и умеем ее соблюдать, даже когда у нас мало белья с собою. Она держалась бодро, и, только когда ласково обращалась к Сципиону, голос ее становился грустным; я не понимал почему, и узнал только позже, когда вернулся дядя. Время шло, около четырех стало темнеть; все уже было готово, мешок с вещами госпожи Терезы висел на стене. Она молча сидела у очага, обняв меня. Лизбета вышла на кухню приготовлять ужин, а мы не обменялись ни словом. Бедняжка, конечно, думала о том, что́ ожидает ее по дороге в Майнц среди толпы товарищей по несчастью. Она молчала, и я ощущал ее легкое дыхание на своей щеке. Так продолжалось с полчаса. Уже вечерело, когда дядя, открыв дверь, спросил: — Вы здесь, госпожа Тереза? — Да, господин доктор. — А, хорошо… Я навещал своих больных и предупредил Коффеля, Кротолова и старика Шмитта. Все как следует быть. Они придут нынче вечером проститься с вами. Его голос стал уже более твердым. Он сам пошел в кухню за свечой, а вернувшись и увидев, что мы сидим рядышком, казалось, повеселел. — Фрицель ведет себя хорошо, — сказал он. — Вот он и остается без ваших превосходных уроков, но, я надеюсь, будет и сам упражняться и читать по-французски и всегда будет помнить, что человек ценен своими знаниями. Я на это рассчитываю. Госпожа Тереза показала ему свой небольшой мешок с пожитками. Она улыбалась, и дядя заметил: — Какой счастливый характер у французов! И в беде они сохраняют запас душевной бодрости и огорчениям предаются недолго. Вот это я называю даром божьим, самым прекрасным и самым нужным из всех даров. Никогда не сотрется из моей памяти воспоминание об этом дне, когда впервые я увидел печаль тех, кого любил. И вот что тронуло меня больше всего: незадолго до ужина, когда госпожа Тереза молча сидела возле печи, а Сципион примостился рядом со своей хозяйкой, положив голову ей на колени, она вдруг сказала, задумчиво глядя в глубину темной комнаты: — Господин доктор, я вам многим обязана, и все же я должна обратиться к вам еще с одной просьбой. — С какой же, госпожа Тереза? — Прошу вас, оставьте здесь моего бедного Сципиона… Держите его у себя в память обо мне… Пусть он станет спутником Фрицеля, как был моим. Пусть он будет избавлен от новых испытаний, которые сулит плен. При этих словах я почувствовал, что сердце мое переполнилось нежностью, я весь так и задрожал от счастья. Сидя на скамеечке, я притянул к себе Сципиона; я запустил свои красные руки в его густую шерсть, и целый поток слез хлынул у меня из глаз. Мне словно вернули все сокровища мира, утраченные было мною. Дядя смотрел на меня с изумлением; но он понял, что́ пришлось мне испытать, когда я думал о разлуке со Сципионом. Я уверен, что дядя все это понял, потому что он ничего не сказал о том, на какую жертву пошла госпожа Тереза, а ответил просто: — Я принимаю ваш дар, госпожа Тереза. Я принимаю его ради Фрицеля — пусть он помнит, как вы его любили. Пусть же всегда помнит, что, испытывая такие горести, вы оставили ему в знак своей любви это доброе, верное существо, не только вашего спутника, но спутника маленького Жана, вашего брата. Пусть же Фрицель всегда помнит о том, как он должен любить вас. Затем, обращаясь ко мне, он воскликнул: — Фрицель, что же ты не благодаришь госпожу Терезу? Тогда, не в силах произнести ни слова, я вскочил, рыдая, бросился в объятия этой великодушной женщины и уже не отходил от нее, обняв одной рукой ее за плечи, а другой рукой дотягиваясь до Сципиона, на которого глядел сквозь слезы с чувством несказанной радости. Успокоился я не сразу. Госпожа Тереза, целуя меня, говорила: — У мальчика доброе сердце, он легко привязывается, это хорошо. Ее слова вызвали у меня новый прилив слез. Она гладила меня по голове и была растрогана. После ужина чинно явились Коффель, Кротолов и старый Шмитт с шапками в руках. Они говорили о том, как огорчены, что госпожа Тереза уезжает, и как возмущены проходимцем Рихтером: разумеется, он-то и донес на госпожу Терезу — ведь лишь один он и способен на такой поступок. Гости уселись вокруг очага. Госпожу Терезу тронуло огорчение этих добрых людей, но она и тут проявила свой твердый и решительный характер. — Терпенье, друзья мои, — говорила она. — Если бы мир был усеян розами, если б у всех людей были благородные сердца, тогда не так уж была бы велика заслуга тех, кто провозглашает и прославляет справедливость и неоспоримые права человека! Мы должны быть счастливы, что живем в такое время, когда происходят великие события, люди сражаются за свободу. По крайней мере, мы оставим по себе память и проживем свою жизнь не зря: наши невзгоды, наши страдания, кровь, пролитая нами, — вот он, величественный пример для будущих поколений. Все негодяи будут содрогаться при мысли о том, что, попадись они нам по пути, мы смели бы их всех, а люди высокой души будут жалеть, что не принимали участия в наших свершениях. Такова суть вещей. Не жалейте меня — я горда, я счастлива, что буду страдать за Францию, которая воплощает в себе свободу, справедливость и права человека. Уж не считаете ли вы, что мы побеждены? Тогда вы ошибаетесь: если мы вчера отступили на шаг, то завтра сделаем двадцать шагов вперед. А если Франции, к несчастью, не удастся свершить великое дело, которое мы защищаем, тогда другие народы займут наше место и будут следовать по нашему пути, ибо дело справедливости и свободы бессмертно и всем деспотам мира никогда его не разрушить. Да, я отправляюсь в Майнц, а быть может, в Пруссию под конвоем брауншвейгских солдат. Но помните мои слова: республиканцы пока находятся на первом этапе, и я убеждена, что не пройдет и года, как они придут сюда, и я буду свободна. Так говорила эта женщина, сильная духом. Она улыбалась, глаза ее сверкали. Чувствовалось, что все невзгоды ей нипочем. Каждый думал: вот что за женщины у республики — какие же тогда мужчины? Коффель, слушая ее, побледнел от волнения; Кротолов подмигивал дяде и вполголоса говорил: — Все это мне издавна известно, все записано в моей книге. Все сбудется… так там написано. Старый Шмитт, попросив позволения закурить трубку, выпускал клубы дыма и бормотал: — Вот ведь беда, что мне не двадцать лет! Я бы пошел воевать вместе с ними! Вот это мне и нужно было… Что мне помешало бы стать генералом, как всякому другому? Вот ведь беда! Пробило девять часов, и дядя сказал: — Уже поздно… выехать нужно до рассвета… Пожалуй, нам не мешает отдохнуть. Тут все поднялись. Все были взволнованы; расцеловались, как старые знакомые, клялись никогда не забывать друг друга. Коффель и Шмитт вышли первыми, Кротолов и дядя с минуту вполголоса переговаривались на пороге дома. Взошла чудесная полная луна, все залито было серебристым светом; в темно-синем небе роились звезды. Госпожа Тереза, Сципион и я вышли полюбоваться великолепным зрелищем; оно говорит о суетности и тщете дел человеческих, а когда об этом думаешь, ум приходит в смятение перед величием Вселенной. Вот ушел Кротолов, снова пожав руку дяде. Он шагал по пустынной улице, и видно его было как днем. Наконец и он скрылся в Крапивном переулке. Мороз крепчал, и мы вошли в дом, желая друг другу доброй ночи. На пороге моей комнаты дядя обнял меня и, прижимая к груди, сказал каким-то странным голосом: — Фрицель… работай… трудись… веди себя хорошо, мой дорогой мальчик… И он пошел к себе в комнату, донельзя взволнованный. Я же думал об одном: какое счастье, что Сципион у меня! Я уложил его на постель, у себя в ногах. Он преспокойно уснул, уткнув голову в лапы; его бока тихонько поднимались при каждом вздохе. И я бы не поменялся судьбой с самим германским императором! Пробило десять часов, а я никак не мог заснуть — все раздумывал о том, какое мне выпало счастье. Дядя ходил взад и вперед по своей комнате; я слышал, как он открыл секретер, как разжег огонь в печке у себя в спальне впервые за зиму; я решил, что он собирается бодрствовать всю ночь. В конце концов я уснул глубоким сном. Глава шестнадцатая НА КОЛОКОЛЬНЕ пробило девять часов, когда я проснулся от какого-то шума: у наших дверей раздавалось бряцание оружия, по замерзшей земле топали копытами лошади, доносились чьи-то голоса. Я всполошился, подумав, что за госпожой Терезой приехали пруссаки, и всем сердцем хотел, чтобы дядя уже был в дороге, а не проспал, как проспал я в то утро. Минуты через две, сбежав с лестницы, я очутился внизу. Вот что я увидел. У наших дверей остановились шестеро верховых гусар в доломанах. Их большие сумки свисали до стремени, в руках они держали сабли. Невысокий и тщедушный белобрысый офицер с ввалившимися щеками, с рыжими усами и красными скулами остановил своего вороного коня у сеней. Лизбета, держа в руках метлу, испуганно отвечала на его вопросы. Поодаль собралась целая толпа. Люди стояли, разинув рот, вытянув шею, чтобы все лучше рассмотреть. В первом ряду, заложив руки в карманы, стоял Кротолов; увидел я и Рихтера — он ухмылялся, сощурив глаза и оскалив зубы, как старая сытая лиса. Разумеется, он явился, чтобы насладиться смятением дяди. — Так, значит, ваш хозяин и пленная француженка уехали вместе сегодня утром? — спрашивал офицер. — Да, господин командир, — отвечала Лизбета. — В котором часу? — В шестом часу, господин командир, еще засветло. Я сама привязывала фонарь к дышлу саней. — Вас кто-нибудь предупредил о нашем прибытии? — спросил офицер, устремляя на Лизбету пронизывающий взгляд. Лизбета посмотрела на Кротолова. Он выступил из толпы и без всякого замешательства ответил вместо нее: — С вашего позволения, я видел доктора Якоба вчера вечером. Он один из моих друзей. А эта бедная женщина ни о чем понятия не имеет… Доктору Якобу очень уж надоело присутствие француженки, вот он и решил от нее отделаться. И, как только убедился, что она в силах перенести путешествие, он этим и воспользовался. — Но как же мы с ними по дороге не встретились? — воскликнул прусский офицер, оглядывая Кротолова с головы до ног. — Э! Да вы ехали по долине, а доктор — через Вальдек и перевал. На Кайзерслаутерн ведет не одна дорога. Офицер молча соскочил с лошади и вошел к нам в комнату. Он распахнул дверь в кухню, небрежно посмотрел направо, налево, затем вышел и, сев в седло, проворчал: — Ну, мы свое дело сделали. Остальное нас не касается… Он направил коня к «Золотой кружке», все гусары поскакали за ним, и толпа рассеялась, обсуждая необычное происшествие. Рихтер был сбит с толку, разъярен. Шпик смотрел на нас подозрительно. Они вместе поднялись по лестнице в трактир. Сципион выскочил из дома и изо всех сил стал лаять. Гусары подкрепились в «Золотой кружке» и ускакали по дороге в Кайзерслаутерн. Больше о них не было ни слуху ни духу. Мы с Лизбетой надеялись, что дядя вернется к вечеру, но минул день, минул второй, минул третий, а от дяди не было даже письма. Нетрудно представить себе нашу тревогу. Сципион метался, бегал вниз и вверх по лестнице; он все время совал нос под дверь, призывно лаял — звал госпожу Терезу, сопел и жалобно скулил. Его уныние действовало на нас; приходили в голову всякие мрачные мысли.