Слушая эти речи, я принюхивался к запаху фаршированной телятины, наполнявшему комнату, и наконец встал и вместе со Сципионом отправился на кухню — проверить, что у нас на ужин. Все было готово: вкусная луковая похлебка, фаршированная телячья грудинка и жареная картошка. Охота на воробьев вызвала у меня такой аппетит, что мне казалось, будто я так и проглочу все сразу. Сципион тоже был в счастливом предвкушении: он поставил лапы на край печки и поводил носом, обнюхивая кастрюли, а ведь нюх для собак, как говорит господин Бюффон, — второе зрение, и преотличное. Поглядев на все яства, я стал с нетерпением ждать приезда дяди. — Ах, Лизбета, — воскликнул я, возвращаясь, — если бы ты знала, до чего я проголодался! — Тем лучше, тем лучше, — бросила она, отрываясь от своей болтовни, — аппетит хорошая штука. И продолжала рассказывать всякие деревенские истории, которые госпожа Тереза слушала с явным удовольствием. Я же слонялся из комнаты в кухню, а Сципион бегал за мною следом: вероятно, нас воодушевляли одни и те же мысли. За окном становилось все темней и темней. Время от времени госпожа Тереза прерывала болтовню нашей старой служанки и, поднимая палец, говорила: — Послушайте! И тогда на миг все затихали. — Да нет ничего, — замечала Лизбета, — просто проехала повозка Ганса Бокеля. Или же она говорила: — Это матушка Дрейфус отправляется на посиделки к Бремерам. Она знала привычки всех жителей Анштата, и для нее было просто счастьем рассказывать о них «госпоже француженке». Как я узнал после, она сразу прониклась к ней дружескими чувствами, когда увидела у нее на шее образок святой девы. Часы отбили семь, потом — половину восьмого. Наконец, не зная, куда деться, изнемогая от ожидания, я взобрался на стул и достал с полки «Естественную историю» Бюффона. Прежде мне ни разу не приходило в голову сделать это. Я положил локти на стол и, впав в полную безнадежность, стал сам читать по-французски. Ну, значит, и проголодался же я! Впрочем, я то и дело поднимал голову и посматривал в окно, пяля глаза в темноту и навострив уши. Только я нашел описание воробьев и узнал, что у них мозгов вдвое больше, чем у человека, конечно, пропорционально величине, когда наконец послышался звон бубенчиков, еще едва уловимый, откуда-то издалека, но он все нарастал, нарастал, и вскоре госпожа Тереза воскликнула: — Ну, вот и господин доктор! — Да, — отозвалась Лизбета, вставая и убирая прялку в уголок, где были часы, — на этот раз он. — И она побежала в кухню. Я был уже в сенях, оставив господина Бюффона, и открывал дверь с криком: — Дядя приехал! — Да, Фрицель, — послышался веселый дядин голос, — приехал! Дома все благополучно? — Все превосходно, все здоровы. — Прекрасно, прекрасно! Тут Лизбета вышла с фонарем, и я увидел, как дядя распрягает у сарая лошадь. Он был покрыт инеем и белел в темноте — каждая ворсинка на его плаще, каждая шерстинка на большой меховой шапке блестела в свете фонаря, как звездочка. Он торопился. Наш Призыв тянулся мордой к конюшне, словно уже не в силах был ждать. — Боже ты мой, какой мороз на дворе! — воскликнула Лизбета, спеша дяде на помощь. — Вы, верно, совсем замерзли, господин доктор! Ступайте скорее домой, я и одна управлюсь. Но дядя Якоб не доверял заботу о лошади никому другому. Он сам отвел Призыва в конюшню, положил в стойло сена, под ноги — хорошую подстилку и сказал: — Вот теперь можно уйти. И мы все вместе вошли в дом. — Добрые вести, госпожа Тереза, добрые вести! — крикнул дядя с порога. — Я приехал из Кайзерслаутерна, там все идет хорошо! Госпожа Тереза, бледная-пребледная, села на кровати. Она не сводила с дяди глаз, пока он отряхивал свою шапку и снимал плащ. Она спросила: — Как же так, господин доктор? Вы были в Кайзерслаутерне? — Да, добрался туда… Хотелось в конце концов выяснить. Я все увидел сам… справился обо всем, — ответил он, улыбаясь. — Но не скрою от вас, госпожа Тереза: я до смерти устал и проголодался… Он сел в кресло и, стягивая сапоги, краешком глаз, блестевших от нетерпения, совсем как у нас со Сципионом, поглядывал на стол, на который Лизбета ставила приборы. — Самое главное вот что, — воскликнул он, вставая. — Битва при Кайзерслаутерне не имела такого решающего значения, как думали, а ваш батальон не принимал в ней участия, так что маленькому Жану не пришлось снова подвергаться опасности. — Ах, больше мне ничего не надобно! — молвила госпожа Тереза. Она снова легла, лицо ее сияло от счастья, от несказанной радости. — Мне больше ничего не надобно. И что бы вы ни сказали еще, я уж и без того слишком счастлива… Отогревайтесь же, господин доктор, ешьте и не торопитесь. Теперь я могу ждать. Лизбета подала суп, и дядя, садясь за стол, добавил: — Да, безусловно вы можете быть покойны по этим двум статьям. Потом я доскажу все остальное. Мы принялись за еду, и дядя поглядывал на меня с улыбкой, как бы говоря: «Ты, я вижу, хочешь догнать меня; но ты-то где так дьявольски проголодался?» Вскоре, однако, мы насытились. Тут только мы вспомнили о бедном Сципионе, глядевшем на нас стоическим взглядом, и дали ему тоже поесть. Дядя выпил стакан вина, потом зажег трубку, подошел поближе к нашей больной, взял ее за руку, словно намереваясь посчитать пульс, и сказал: — Вот и я! Она улыбалась и молчала. Тогда он придвинул кресло, раздвинул занавеску, поставил свечу на ночной столик и, усевшись, стал рассказывать о сражении. Я слушал стоя, облокотившись о спинку его кресла. Лизбета стояла в темной комнате. — Республиканцы подошли к Кайзерслаутерну двадцать седьмого вечером, — так начал дядя. — Там уже три дня стояли пруссаки; они укрепили позицию, установив пушки на высоких склонах холмов, над равниной. Генерал Гош преследовал их от самой линии Эрбаха; он даже намеревался окружить их в Бизингене и решил нанести им сокрушительный удар на другой день. Пруссаков было сорок тысяч человек, французов — тридцать. Итак, на следующий день атака началась с левого фланга. Республиканцы под предводительством генерала Анбера начали преодолевать склон ускоренным маршем с криком: «Ландау или смерть!» В это самое время Гош должен был атаковать центральные позиции, но ему мешали лес и возвышенности — прибыть вовремя было невозможно. Генералу Анберу пришлось отступить под огнем пруссаков; против него действовала вся брауншвейгская армия. На следующий день, двадцать девятого ноября, Гош атаковал центральные позиции неприятеля, а генералу Анберу пришлось повернуть на правый фланг, но он заплутался в горах, и Гош потерпел поражение, в свою очередь. Несмотря на это, наступление должно было возобновиться тридцатого ноября. Но в этот день герцог Брауншвейгский двинулся вперед, а республиканцы, опасаясь, что будут отрезаны, начали отступление. Вот как было дело, — добавил дядя. — Рассказал мне обо всем один республиканский командир, раненный пулей в бедро на второй день наступления. Доктор Фейербах, один из моих старых университетских друзей, проводил меня к этому человеку, иначе я бы ничего не мог узнать точно — ведь от пруссаков ничего не услышишь, кроме хвастливых речей. Весь город только и говорит об этих событиях, но всяк по-своему. Там все в смятении: обозы раненых беспрерывно тянутся к Майнцу, городской лазарет переполнен, каждый горожанин обязан брать раненых к себе, пока их не эвакуируют. Легко представить, с каким вниманием слушала рассказ дяди госпожа Тереза. — Понятно… Понятно… — сокрушенно твердила она, прижав руку к виску. — У нас не было единства. — Это верно, единства у вас не было, о чем все и говорят в Кайзерслаутерне. Но тем не менее все признают мужество и невероятную отвагу ваших республиканцев. Когда они кричали «Ландау или смерть» среди грохота выстрелов и громовых пушечных раскатов, весь город слышал эти крики и содрогался. Теперь они отступают, но герцог Брауншвейгский не решился их преследовать. Водворилось молчание, а потом госпожа Тереза спросила: — Откуда же вам известно, господин доктор, что наш батальон не принимал участия в сражении? — Ах, да я узнал об этом от командира республиканцев. Он мне рассказал, что за несколько дней до того первый батальон второй бригады понес изрядные потери в горном селении, отбрасывая разведывательный отряд со стороны Ландау, и его оставили в резерве… Вот поэтому я и понял, что командир хорошо осведомлен. — Как зовут командира? — Пьер Ронсар. Это рослый смуглый человек с черными волосами. — Ах, я его знаю, хорошо знаю! — воскликнула госпожа Тереза. — В прошлом году он служил капитаном в нашем батальоне. Неужели бедняга Ронсар в плену? А рана у него опасная? — Нет, Фейербах сказал, что он поправится, но нужно время, — ответил дядя. Затем, хитро улыбаясь и прищурив глаза, он продолжал: — Да, да, вот о чем рассказал мне командир. Он мне поведал и еще кое о чем… кое о чем интересном… преудивительном… чего я и не подозревал. — О чем же, господин доктор? — Ах, я был так поражен! — заметил дядя, придавливая пальцем табак в своей трубке. Потом он закинул голову и окутался клубами дыма. — Да, был поражен… А впрочем, пожалуй, и не очень — мне самому приходило в голову нечто подобное и раньше. — Но о чем вы говорите, господин доктор? — недоуменно спросила госпожа Тереза. — Ах, он мне рассказал о некоей гражданке Терезе — своего рода Корнелии[13], — известной всей Мозельской армии. Солдаты ее называют просто «гражданка». Ха-ха-ха! Как видно, эта гражданка не обделена смелостью! И, обернувшись ко мне и Лизбете, он продолжал: — Вообразите, как было дело. Командир их батальона был убит, пытаясь со своими людьми захватить мост, обороняемый батареей и двумя полками пруссаков. Тогда все республиканцы, закаленные в боях, и даже самые отчаянные храбрецы отступили. И вообразите, что эта самая гражданка Тереза схватила знамя и пошла одна на мост, велев своему братцу бить в барабан, призывая к наступлению. Мальчуган шел впереди нее, словно перед армией. Это произвело такое впечатление на республиканцев, что они бросились вслед за ней и завладели пушками неприятеля. Понимаете? Сам командир Ронсар рассказал мне об этом. Мы были потрясены и смотрели на госпожу Терезу во все глаза. И я увидел, как ее лицо вспыхнуло. — Вот так, — сказал дядя, — каждый день узнаешь что-нибудь новое. До чего же это прекрасно, до чего благородно! Хоть я и сторонник мира, но этот подвиг меня растрогал. — Право же, господин доктор, — наконец произнесла Тереза, — как вы можете думать… — Да, да, — прервал ее дядя, поднимая руку, — не один только командир Ронсар рассказал мне об этом. Было там, в лазарете, еще двое раненых республиканских командиров. Как же они обрадовались, узнав, что гражданка Тереза жива!.. Каждый солдат знает, как она повела батальон, подняв знамя! Ну, скажите, совершила она все это или же нет? — произнес дядя, хмуря брови и смотря в лицо госпоже Терезе. А она, склонив голову, заплакала. — Командир батальона, сраженный пулей, был наш отец… нам хотелось умереть… и маленькому Жану и мне… мы были в отчаянии… — И, вспомнив об этом, она зарыдала. Дядя смотрел на нее, и лицо его стало очень серьезным. Он сказал: — Госпожа Тереза, послушайте, я горд тем, что спас жизнь такой женщине, как вы. Мне безразлично, почему вы так поступили: оттого ли, что ваш отец был убит, или по какой иной причине, но ваш поступок — благородный, смелый, геройский поступок. Это необыкновенный поступок, ибо на вашем месте тысячи женщин только стонали бы, лишившись сил, да за это нельзя и упрекать. Но вы женщина отважная. И, свершив такие деяния, вы и сейчас, когда прошло столько времени, оплакиваете отца, хотя другие уже забыли бы о своем горе. Вы не только героиня, поднявшая знамя над телами мертвых, вы и скорбящая женщина, и вот за это я вас и уважаю. И дом, где когда-то жил мой отец и дед, должен гордиться тем, что приютил вас, да, да — гордиться! Дядя произнес это с чувством, даже отбросил трубку на стол — он был по-настоящему взволнован.