– Сейчас еще спущусь в машину – я приобрел тебе на первое время микроволновку и пароварку. К ним прилагаются целые кулинарные тома: можно что угодно готовить, – подмигнул он, выглянув к ней в коридор. – А сами агрегаты, в зависимости от ремонта, передвигать в любую комнату. Каково? Ксения, доковыляв до кухни, молча прислонилась к дверному косяку. Он наконец поднял на нее глаза. – С тобой все в порядке? – Нет, – помотала головой она. – Со мной все не в порядке. Эдик вскочил, обеспокоенно заглянул ей в глаза: – Что случилось? – Я звонила в больницу. Искала твою маму. Эдик нахмурился: – Зачем? – Она еще там лежит? – Да нет, выписалась. А что, собственно, происходит? – он сунул руки в карманы. Ксения кивнула: она на его месте тоже сунула бы – чтобы скрыть дрожь. Впрочем, ее голос все равно дрожал сильнее. – Происходит вот что: пару недель назад на меня напали и, возможно, превратили в профессионального инвалида. Я не знаю, кто это сделал и почему. А неделю назад появился ты. И оказался дизайнером. – Ну да, – растерянно нахмурился Эдик. – Ты сказал, что в больнице лежит твоя мать. Но никто с фамилией Соколовская там не лежал. Она выжидательно смотрела на него. Он вынул руки из карманов и взял единственную, что у нее была не в гипсе, руку в свои. – Я не знаю, кто там на тебя напал, Ксения. Но у моей матери девичья фамилия – она ее себе вернула после развода. Так что да – Соколовская там действительно не лежала. Но если ты проверишь… Ксения почувствовала, как краска заливает лицо. Что же она за дура! Почему позволила своей матери разрушить то немногое, что появилось у нее в личной жизни?! Ведь существовало такое элементарное, а главное – логичное объяснение. А она его просто не видела! – Прости, – Ксюша сжала его руку. Теплую, надежную. Как она только могла его подозревать! – Прости. У меня последнее время нервы не в порядке. Сначала бабушкина смерть, затем какие-то кошмары, боязнь преследования… А потом и на самом деле… Он тем временем аккуратно подвел ее к кровати, Ксения вовсе не грациозно – но уж как смогла со своей перевязанной ногой – легла, натянула одеяло до подбородка. Стыдно, как стыдно! – Не нужно извиняться, – улыбнулся Эдик, покачиваясь на носках рядом с ее изголовьем. – В Америке в твоем случае люди бы уже на пятьдесят часов психоанализа наговорили, чтобы прийти в себя. А ты – видишь, какой стойкий оловянный солдатик! – Да уж, – жалостливо улыбнулась Ксения. – Особенно голова. Оловянная. – Ничего. Я сейчас согрею супу – взял тебе на вынос куриного бульону с лапшой в ресторане на Сенной. А то грипп гуляет по городу, а ты и так ослаблена после больницы. Будешь? У Ксении защипало в носу: куриный бульон варила ей бабушка, как панацею от всех жизненных бед. Так оно на самом деле и было… Она молча кивнула, а Эдик вышел и вскоре вернулся с аккуратно запакованным еще горячим супом и ложкой. Рядом с судком оглушительно благоухал завернутый в фольгу хачапури. Ксения смущенно сглотнула подступившую слюну. Эдик развернул фольгу и оторвал ей кусок. Золотистая корочка и текущий обжигающий сыр – взяв в руку лепешку и вонзив в нее зубы, Ксения растерялась: наметилась проблема организационного плана: рабочая рука у нее была одна – левая. А как же суп? – Я тебя покормлю, – улыбнулся, разрешив ее муки, Эдик. – Не на… – начала она, но ложка со свежим бульоном уже появилась перед ней, и она по-детски покорно, уже полностью погрузившись в воспоминания о том времени, когда ее, школьницу, выхаживала бабушка, открыла рот. – Ложечку за маму… – довольный собой, начал Эдик вечную родительскую побасенку. Где-то между ложечками, которые следовало съесть уже за каких-то совсем далеких родственников, Ксения честно рассказала Эдику об их с Машей расследовании, в котором мало толку, но много интересного, связанного с эпохой. Эдик слушал скорее из вежливости, более озабоченный тем, чтобы бульон не капнул на пододеяльник. Когда трапеза окончилась, он был уже в курсе всех деталей. – А еще, – откинулась на подушки обессиленная сытным ужином и признаниями Ксения, – у меня есть бабкина тетрадь с записями – ничего интересного, скорее хозяйственного толка: счета за электричество, за дрова – это еще до того, как провели паровое отопление. Тамара Зазовна рассказывала, что это была сложносочиненная история: сначала следовало отстоять очередь и получить «дровяные карточки» в домоуправлении по месту жительства. Там подсчитывали, кто на сколько кубометров имеет право. Потом ездили на склады на окраине города – тут главным был дядя Леша Пирогов: у него имелись свои выходы на «дровяное» начальство. – Дядя Пирогов, похоже, был на все руки мастер! – подмигнул ей Эдик. – Аршинин тоже был отличным хозяином: и плотничал, и столярничал, даже игрушки детям делал. Но… – Но у него не было таких выходов на дефицит, как у вашего мясника-Пирогова, – завершил фразу Эдик. Ксения нахмурилась: – Знаешь, не думаю, что тут все так однозначно. Проводник – а он работал проводником на поездах дальнего следования – по советским временам была выгодная профессия. – Возил дефицит с разных концов нашей необъятной родины? – Например. Плюс дополнительные – неучтенные – пассажиры. Риск – минимальный. При любой проверке можно сказать, что провозимый товар – подарок родственников с Урала. То есть он был скромен, особенно не зарывался, однако на платья и презенты молодой жене вполне хватало. – Тогда отчего не стал первым парнем в вашей коммунальной квартире? – Характер. Пирогов – и выпить любил, и шутнуть, уверенный в себе, простой такой мужик из серии «простота хуже воровства». Кстати, воровать он тоже умел. А Аршинин – тихий, очень семейный. Поэтому выбирать дрова посылали именно Пирогова. Он за прибаутками отоваривался качественной древесиной – побольше березы, на худой конец сосна. А не какая-нибудь там осина, которую сплавляли по реке, поэтому она, плюс ко всему, оказывалась еще и мокрой. Он же, Пирогов и добывал грузовик-полуторку, чтобы свезти эти дрова во двор. Потом в операцию вступала «брошенка» Лоскудова – шла на Кузнецкий рынок, договаривалась с «пильщиками», дюжими мужиками с ко́злами, двуручными пилами и топорами. Тамара Зазовна говорит, лучше ее никто не мог торговаться, била на жалость. А моя бабка, как самая молодая и с техническим образованием, занималась подсчетами – ей все доверяли. Вот… – Ксения вынула тетрадку в клеенчатом переплете, открыла на странице с отчерченными синими чернилами реестрами: идеально прямые линии, а почерк – залюбовалась она. Вот общие таблицы на всех обитателей коммуналки: дрова, свет, телефон. Вот таблицы личного толка: это Ира решила сшить, или, как тогда говорили, «построить» себе зимнее пальто. – Ого! – усмехнулся Эдик, вглядываясь в список. – Прямо целый крестовый поход, смотри-ка: материя – 2 метра, драп. Подкладка – саржа, ватин, бортовка, воротник, пуговицы. – И все надо было «доставать» по всему городу. Шила, наверное, по-соседски, Лала Бенидзе, – улыбнулась, переворачивая страницу, Ксения. – Знаешь, я, возможно, еще помню остатки этого пальто – оно много раз перешивалось, из него же, перелицевав, кроили маме жилет. А до меня оно дошло уже в виде прихватки для кастрюль. Они переворачивали разлинованные пожелтевшие от времени страницы: списки покупок, иногда пометки: Лали – 4,60, Галина Егоровна – 2,20, Лоскудова – 60 коп. Продовольственные долги. Иногда долги более крупные: 10, 15 рублей. Все с пометкой К.Л. – Ксения Лазаревна. Добрый гений почти нищенствующей аспирантки. – Интересно, откуда у вашей старушенции было столько денег? Обычно пенсионерам на жизнь не хватает, а уж чтобы одалживать… Ксения на секунду задумалась: – Может быть, персональная пенсия за погибшего мужа? Но тут же снова отвлеклась на запись в конце страницы, сделанную идеальным бабкиным почерком: «Ни бром, ни капли Зеленина не помогают. Заказать в аптеке Кремлевские? Не спит ночами, плачет. Шепчет: Лиля, Лиля, девочка моя, будто зовет. Навязчивая идея: почему я ее не вижу? Измучила Леночку Пирогову, приглашает в свою комнату, кормит конфетами: передай, что я ее люблю. Посоветоваться с доктором Коняевым». – Что за Лиля? – Эдик уже несколько минут как поглаживал поверх одеяла ту из ее коленок, что не была в повязке. А Ксения все не могла решить, как ей к этому относиться. – Никакой Лили среди детей коммунальной квартиры не было, – нахмурилась, отвлекшись от коленки, Ксения. – Может, какая-нибудь дворовая подружка Лены Пироговой? – Вполне возможно, – пожал плечами Эдик, а Ксения перевернула страницу. Там была всего одна фраза: «Девочка в красных ботиночках». И знак вопроса. Лиля. 1942 г. Я точу, точу снаряды, Пусть на немцев полетят За досаду, за блокаду, За родимый Ленинград. Блокадная частушка Булочная, к которой их прикрепили, на Плеханова. Бабушка ходит туда сама – отоваривать карточки. Берет авоську, полотенце, чтобы хлеб завернуть, – и уходит. Бабушка ужасно боится: боится за маму, боится за папу. За деда уже не боится – он погиб в ополчении. Бабушка уверяет: это хорошо, что сразу. Но после того как скажет «это хорошо», почему-то сразу начинает плакать. И сама на себя злится, что «киснет» – не время сейчас, говорит. Позже наплачемся. А чтобы развеселить, даже свела Лилю в «Баррикаду» смотреть «Приключения Корзинкиной» с Яниной Жеймо и Карандашом. Фильм три раза останавливали – на самом интересном месте – и отправляли их в бомбоубежище. Это был последний раз, как Лиля с бабушкой пошли в кино. А после – в Александровский садик, собирать желуди. Бабушка ходит на работу – на электростанцию. Важную электростанцию, дающую свет заводам, Большевику и Кировскому. А до этого уезжала рыть под Лугой противотанковые рвы, оставляла Лилю с соседкой – тетей Катей. Вернулась и показывала, какие рвы огромные. А копают одни женщины, да девочки совсем – с окрестных школ. Немец тогда летал прямо над ними, но не стрелял, а только сыпал, как снегом, листовками: «Советские гражданочки, не копайте ямочки, придут наши таночки, зароют ваши ямочки». Смеялась, когда рассказывала об этом соседке: «Сами зароются в наших «ямочках». Показывала мозоли от лопат. Но тогда еще голода не было. Одна бабья растерянность и испуг. Бабушка пишет Лиле в тетрадку в клеточку простые задачки. Говорит, надо учиться – скоро школу снова откроют, а Лиля, что же, так и останется лодырем и неучем? Лиля делает уроки и слушает радио. Иногда сказки Марии Петровой, про зверей, иногда композитора Грига и – вести с фронта. Наши все отступают и захватывают технику противника. Лиля как-то спросила у бабушки: как можно одновременно отступать и захватывать? Бабушка ответила, что таких вопросов никому другому нельзя задавать. И погладила ее по голове. Хотя задавать их сейчас и некому – одни они остались в квартире. Бабушка могла бы переехать в самую большую комнату, но не переезжает, остается в их закутке – его проще согреть буржуйкой. На камин дров уже не хватает. Все комнаты стали – как темные норы. Стекла в окнах сохранились только на кухне, но заходить туда Лиле не хочется. Кухня сама – как кладбище. Печь стоит, как Снежная королева – огромная, холодно блестящая белым кафелем, Лиле и не верится уже, что ее когда-то топили и на ней варили, жарили, тушили еду. Мертвая раковина, где из крана уже не идет вода. Все табуретки, кухонные столы пошли на растопку их буржуйки. Последней – через Ладогу – из квартиры съехала соседка тетя Катя. Звала их с бабушкой с собой – в э-ва-ку-а-цию. Лиля это слово произносит пока по слогам. Бабушка покачала головой: и не уговаривайте меня, Катенька. Не рискну. Страшная смерть. – Страшная смерть, – повторяет она, глядя на заслонку буржуйки, за которой шепчет, покряхтывая, огонь. – В темной воде, в пустыне скованного льдом древнего озера. Ладога. Помните, Катенька? Из варяг в греки плыли – обменивали пряности, вина и шелк на соболя и янтарь. Изыски на изыски. А эти бедные, бедные люди бесстрашно рассаживаются со своим скарбом и детьми в полуторки и едут – за самой жизнью. – А от голода, Ксения, – усмехается тетя Катя, – смерть не страшная? А от осколка, а от бомбы? Бабушка молчит – что тут скажешь? Хотя бомбежек не боится. В подвал они больше не спускаются – его залило водой еще в октябре. С тех пор пережидают в квартире. Просто ложатся на кровать и прижимаются к друг другу – вокруг грохочет, а их чуть-чуть покачивает, как на корабле. Приятно. Еще у Лили есть книжки – те, которые они еще не успели сжечь. Бабушка бережет больше детские, специально для внучки: «Том Сойер», Гайдар, Паустовский. Лиля читает и ищет про еду. Все про еду. Они уже с бабушкой договорились: о еде – ни слова. Но о чем ни начнут разговор – о кино, о цирке, о литературных героях, – все сводится к тому, кто что ел. – Просто беда какая-то! – расстроенно говорит бабушка. – Никак не отвлечься! А на улице – вмерзшие в лед, укрытые пушистыми снежными шапками мертвые трамваи. Пустые, без стекол троллейбусы, над ними качаются на ветру оборванные с намерзшими сосульками провода. Прямо как елочные гирлянды! – думает Лиля. Она скучает по Новому году. Ходят они, протаптывают себе тропинку среди огромных, выше человеческого роста, величественных сугробов: из окон на сугробы выливают нечистоты – канализация давно не работает, но снег идет каждый день, мороз схватывает запахи. И такая тишина в звенящем от холода воздухе! Только «хруп-хруп» снега под ногами и мрачный, как удары великанского сердца, метроном. От одного этого звука Лилю окатывает холодной обморочной жутью. А по тропинке движутся пешеходы, сами как привидения со светлячками – покрытыми фосфором значками, «блокадными брошками»: без этих брошек обязательно наткнешься – не на живого, так на мертвого. Хотя иногда случается, что живой страшнее мертвого. Лиля недавно сама видела такое… существо – лицо обтянуто кожей, черно от сажи коптилок, а на губах – яркая помада. Они-то с бабушкой моются: в тазике нагреют воды, и бабушка Лилю обтирает – но у них вода близко. Бабушка идет с саночками, на саночках – бидончик и кастрюлька. А ночью спят в одной постели – одетые, под одеялами и шубами. Лиля пару раз даже спала в своих ботиночках. Она теперь и валенки носит – поверх дедушкиного подарка. И ничего, так теплее. Дедушка… Поверить нельзя, что мертвый. Он будто тут, продолжает о них заботиться. Бабушка потихоньку обменивает «дедушкину радость» на еду. Обмен идет не шибко – кому сейчас нужна «дедушкина радость»? Бабушка вздыхает: хоть бы какие украшения накопила за жизнь довоенную. Как бы это золото сейчас пригодилось! Но однажды пришла радостная. Встретила старую подругу – работницу Зимнего дворца. – Есть возможность, – сказала, покашливая, бабушка, – жить в подвале Эрмитажа, вместе с другими счастливчиками. Говорит, что из подвала – бывшего хранилища – эвакуировали все коллекции. Зато остались стены – толстенные, аж восемь метров. Никакая бомба им не страшна.