– Что значит, не закопал? – Мы с Толиком выдвинулись вперед, тот, не глядя, срывал с вешалок какие-то вещи. – Закопать, чувачок, значит, приберечь что-нибудь стоящее специально для тебя. – Друг твой? – Я еще раз посмотрел на Васю, который, казалось, совсем о нас забыл, что-то объясняя нервной женщине в узкой красной юбке. Толик проследил за направлением моего взгляда: – На баб потом будешь глазеть. А Васька мне не друг, вот еще, я ему каждый месяц парносы ношу. – А? – я уставился на него совсем уж неприлично. – Денюжки, кровные, трудовые, так понятнее? – зашипел на меня Толик, толкнув в освободившуюся примерочную. – Жди! Я сел на табуретку, рассеянно посмотрел на кучу набранной Толиком, похоже, женской одежды. В соседней кабинке девушка быстро избавилась от ботиков, оставшись в чулках «нейлонках». Я замер – видна была только ступня – высокий подъем и тонкая щиколотка. Капроновые чулки, это знал даже я, были большой редкостью – и моя мать, и Пирогова пользовались хлопчатобумажными изделиями. А Лали Звиадовна однажды при мне попросила у Зины Аршининой пару светлых волос из ее гривы – заштопать дырочку. Ее собственные иссиня-черные для этой цели явно не годились. Услышав их обмен репликами на кухне, я тогда еще посмеялся про себя: вот же женская солидарность в действии, какие все-таки глупости! Но теперь мне было не до смеха – впору сглатывать слюну, глядя на ножку в соседней кабинке, вроде обнаженную, а все-таки не совсем. – Простите, задержался с вашим размером, – услышал я высокий мужской голос. – Много народу, сами понимаете. – Конечно, – это уже Толик, вальяжно. – Давайте наш размер. Дверь в кабинку приоткрылась: Толикова рука появилась и снова исчезла, а у меня оказались те самые синие штаны, которые я видел на американских парнях на фестивале. Я не без труда их натянул. – Малы, – сказал я Толе. – Брать не будем. Мы шли по Невскому, и не было ни одного человека, который не проводил бы меня взглядом – кто завистливым, кто презрительным. – Ты совсем дурак, чувачок, или прикидываешься? – шипел мне в ухо Толя. – Это же джинса, чувачок! Такие сейчас только моряки дальнего плавания и сынки дипломатов носят! Деним, мейд ин Америка! – Они мне малы, – повторял я. Толя только закрывал глаза, будто видеть меня было выше его сил: – Через два дня, если захочешь, перепродашь мне. Деньги отдам. * * * Но продавать я их передумал, потому что на кухне в коммуналке пересекся с Зиной Аршининой – следуя примеру Лали Звиадовны, теперь все женщины нашей квартиры стали ходить в праздничного вида халатах: кто в бархатных, а Зина вот – в шелковом, типа кимоно. Очевидно, муж привез. В таком виде – хоть на бал. Однако сейчас Зина помешивает суп, и половник замирает у Зины в руках, стоит ей меня увидеть. – Лешик! – говорит она, а надо заметить, до этого Зина меня не слишком замечала. – Откуда?! Я молчу. – Неужели фирма? – Наманикюренные пальчики пролезают сзади между рубахой и брюками, там, где к ним пристрочена кожаная заплатка. И я с отвращением чувствую, как краснею: вот же дурак! – Лейблы вроде свои. Она приседает на корточки прямо передо мной. Я пытаюсь улыбнуться, но не могу, кровь горячими толчками все приливает к лицу, залив сполохами шею. – Молния… – с уважением протягивает она и встает. – Молодец! Растешь! – Леш, а Леш, – за всеми эмоциями я даже не слышу, как влетел на кухню Колька. – Что тебе? – я наконец способен дышать. Зина возвращается, качнув обтянутыми шелком бедрами, к своей кастрюле. Колька, сам красный и тяжело дышащий, к счастью, не замечает моего смущения. – Ты почему не в школе?! – строго спрашиваю я и, не удержавшись, снова искоса бросаю взгляд на полные руки с ямочками. – Она… Там! – почему-то шепчет брат, показывая на коридор, и тянет меня за руку к нашей комнате. – Кто – там? – Та женщина! Я ее видел, целое утро специально сторожил на чердаке. Ленка говорит, может, это привидение, но я… – Колька, что за глупости! – я начинаю злиться – не на Кольку, на самом-то деле, на себя! Надо раз и навсегда избавиться от этой слабости, в конце концов, мне уже почти семнадцать! Толик говорил, что в их компании есть «такие кадры, закачаешься! Чувихи – просто класс!» Подмигивал, намекая, что хотя «лучшие уже разобраны, и есть те, которые крутят динамо, но когда повезет…» Тут он облизывался, я морщился, и до конкретных сейшенов дело не доходило. Ну, лиха беда начало, – усмехаюсь я, глядя на свою обновку совсем другими глазами. Если все девушки на Толиковых сейшенах будут проводить такой же волнующий досмотр моих штанов, как Зина… – Чужая совсем женщина! – возвращает меня в темноту коммунального коридора Колька. – Потом надевает материно пальто и уходит! – Ладно, – я делаю шаг к нашей комнате. – Стой здесь и не высовывайся. Я разберусь. И толкаю дверь. За столом, перед зеркалом, сидит женщина и вставляет шпильки в валик на затылке. По этому затылку я ее и узнаю, потому что лицо, отражающееся в зеркале трельяжа, густо напудренное, с черными глазами и ярким ртом, кажется мне в первые секунды совсем незнакомым. Незнакомым кажется и платье, и туфли на каблуках, и – может ли это быть? – капроновые чулки, что видны между юбкой и туфлями. – Что ты тут делаешь, ты же должен быть в школе? – говорит женщина. – Мама? – только и могу произнести я. Маша Маша в растерянности топталась в прихожей маленькой квартирки – однокомнатной хрущевки в Купчино, где последние сорок лет жил Алексей Иванович Лоскудов. Тут было чисто и, судя по тому, что Маша видела сквозь приоткрытую дверь, так же по-спартански аскетично, как на даче: тахта, тумбочка, на тумбочке – сильная лампа архитектора и стопка книг, все для вечернего чтения. – Сегодня день рождения мамы… – сказал Лоскудов, открыв ей дверь. – Такое впечатление, что прошлое лезет из всех щелей, вот и ваше – наше – дачное происшествие из той же серии. Давайте вашу куртку, положу ее на батарею, а вас напою чаем. – Он склонил лысую голову набок: – Вы же пьете чай? Есть и кофе. Только растворимый. – Чай, – благодарно выдохнула Маша, вынимая ноги из насквозь промокших сапог. На улице вновь шел дождь – не снег. – Вы уверены, что это не совпадение? – Лоскудов повесил ключ на уготовленное ему место в шкафчике на стене в прихожей. «Аккуратист, старый холостяк», – подумала Маша. А вслух сказала: – Не уверена. Но использовать старые фотографии, чтобы разжечь костер? При этом оставив коробки на прежнем месте? – Да, вы, очевидно, правы, – покачал головой старик. – Не знаю, чем вам и помочь. Никаких иных фотографий, Колей сделанных, у меня не осталось. После его смерти любая фотография – в газете, журнале, на выставке – напоминала мне о нем. Вот. Даже маминых фотографий, получается, у меня больше нет. Только малюсенькие, на паспорт. – Вы можете снять копии с альбомов Тамары Зазовны. – Томочки? Это можно. Но и вы, знаете, походите по наследникам – внукам, правнукам обитателей квартиры. Вдруг кто сохранил семейные альбомы? Коля фотографий делал много, отсылал на конкурсы в газету, раздаривал на праздники… Он провел ее на малюсенькую кухню с квадратным столом на две персоны. Выставил чашки, выложил печенье – песочное, с ярко-розовой серединкой. Пододвинул к Маше сахарницу. Маша смахнула дождевую слезу со лба. – Расскажите о своей матери, – попросила она. – Что она была за человек? – О, самый обыкновенный, – пожал плечами Лоскудов, нарезая лимон и замерев с ним на весу: один, два? – Три, – попросила Маша. Вдруг витамин С спасет от явно надвигающегося ОРЗ? А Лоскудов продолжал: – Есть такая категория людей – невидимых почти в своей банальности. Они идеально мимикрируют под толпу, из них получаются отличные шпионы… – Ваша мать была английской или немецкой шпионкой? Лоскудов грустно улыбнулся и посмотрел в окно, на окружающие пятиэтажку деревья – те же голые березы, что и в поселке, здесь доходили этажа до третьего. Дальше – только безнадежное серое небо. – Она была проституткой, Маша, – сказал он. – Уж не знаю, где и как она подрабатывала. Когда однажды я застал ее за сборами, у меня не было сил, да и желания расспрашивать. Она рыдала, я рыдал, та еще шекспировская сцена, хотя я по большому счету так и не понял тогда, чем на самом деле она занимается. Только много лет спустя, услышав выражение «ночная бабочка», описывающее жриц любви, я вспомнил ее лицо, абсолютно преображенное косметикой, и понял: да, ночная бабочка. Серый мотылек, превращающийся в черного махаона. Господи, как она плакала! Она призналась, что денег не хватало, отец ушел к другой женщине, там тоже были дети… А мы, два лба, ели много, росли быстро и вырастали за несколько месяцев из одежды… – Он вздохнул: – Какие там сутки через трое! Нужно было быть абсолютно наивным и находиться совсем вне быта, чтобы этого не понимать. Она мне сказала, что боится голода, смертельно, до холодного пота, до обморока боится голода… – Алексей Иванович вздохнул, он все так же смотрел не на Машу, а только вверх, в вечно серое небо, по которому хмурыми тенями двигались гонимые с севера облака. – Я поднял ее с полу, куда она сползла со стула, прижал к себе и поклялся, что мы больше никогда не будем нуждаться. И – сдержал слово. Но знаете, что интересно? Меня поразило, что при нашем общежитии, этом скученном житье, где, казалось, и пукнуть нельзя, чтобы тебя не услышал сосед за стенкой, можно было утаить тайну такого масштаба. Понимаете, Маша? Раз в месяц для поправления финансов моя мать наводила полный марафет, одевалась соответственно – и уходила из дому часа на три. И никто – никто! – ни разу не поймал ее с поличным. За исключением разве что старушки Ксении Лазаревны, которая, пожалуй, все видела. И хранила все тайны. – Вот именно! – сказала Маша с нажимом. – Все видела. – Да, – усмехнулся, поняв, что она имеет в виду, Лоскудов. – Но хранила. – Из этого, – допив чай, заметила Маша, – следует два вывода. Первый: любой человек в вашей квартире, несмотря на внешнюю открытость и дружелюбие, мог иметь двойное дно. И второй: очевидно, из всех тайн, которые добрым гением охраняла старушка из «бывших», была одна, которую она хранить отказалась. И убийца это знал. – Знал, – эхом повторил старик. Он тоже знал одну тайну. Но рассказывать ее не имел права. Пока она еще жива. Ксения