На что капитан и Шалауров промолчали. И за ужином тоже никаких разговоров про серебро уже не было. Но и про мамонтову кость, точнее, про обломок мамонтовой кости, адъюнкт тоже не поминал. Так и на следующий день разговоров ни об одном и ни о втором не велось. И на позаследующий тоже. Так они, почти в полном молчании, миновали поворот на Анадырск, потом Обром-гору, потом Чёрный остров. И никого они не встречали, никто на них не нападал, и даже старый мёртвый колдун Хамыхай, который сидел на берегу, опустив ноги в воду, и тот сделал вид, будто не видит и не слышит их, когда они проплывали мимо него. Шалауров очень обрадовался и сказал, что это большая удача, что Хамыхай их не остановил после всего того, что тут творилось. Значит, теперь, сказал Шалауров, вряд ли их что-нибудь до самого дома остановит. Капитан перекрестился. Глава 32 И, слава богу, так оно, по-шалауровски, и вышло: ещё через три дня, а именно восемнадцатого июля, в понедельник, на мученика Иакинфа Амастридского, капитан и его войско вышли из Пантелеймоновой протоки на Великую реку Колыму и повернули к её противоположному, левому берегу. Капитан отдал команду, и Костюков начал трубить в трубу что было сил, а Пыжиков выстрелил в небо, не целясь. От того берега им отозвались казаки из секрета, тоже выстрелив. Капитан стоял во весь рост, наши гребли что было сил, казаки вылезли из секрета и приветственно размахивали ружьями. Наши в ответ махали вёслами… Но приставать к берегу не стали, а погребли дальше, по Стадухинской протоке, к пристани. Ну, ещё бы! Давно дома не были! Вскоре показалась пристань. На пристань, было видно, подходил народ, и его становилось всё больше. А рядом с пристанью, ещё на берегу, на сухом месте, стояли две дупель-шлюпки. Одна уже стояла прямо, но пока на костылях, а вторая ещё лежала на боку и её прямо сейчас конопатили. Эх, в сердцах подумал капитан, руки у них небось дрожат, наверное, только что из-за стола выскочили, ну да и ладно. И он опять стал смотреть на причал. Там было уже полно народу, а в первом ряду стояли Черепухин, Хрипунов и Ситников. А вот Степаниды нигде видно не было. Она, подумал капитан, сейчас, наверное, командует возле столов, и это правильно, там её место, да и ей уже небось сказали, что ей беспокоиться нечего, её хозяин вернулся, а то вон стоит Меркуловская жёнка, держится руками за лицо, молчит. Ей же теперь, подумалось, остаётся только горевать, её же никто бить уже не будет, но также и в дом никто ничего не принесёт, и детишек не поднимет, а у неё их пятеро, подумал капитан, нахмурился, обернулся на Костюкова и махнул рукой. Костюков поднял трубу и начал дудеть возвращение. А Ситников на берегу скомандовал, и там стали кричать виват, кричали и солдаты, и партикулярные, и просто все кому хотелось. И вот лодки уже начали тыкаться в причал, казаки бегали по пристани и принимали верёвки, вязали концы. Капитан первым сошёл на берег. Хрипунов крикнул ему с возвращением, капитан кивнул, хотел что-то сказать, но тут он увидел Черепухина с пакетом и повернулся к нему, взял пакет и уже хотел было вскрывать, да увидел, что там адрес по-немецки, и остановился. – Это господину Осокину, – сказал Черепухин. – Только вчера доставили. Капитан, поморщившись, отдал конверт адъюнкту. Тот сразу схватил конверт, вскрыл его и принялся читать – только глазами, как всегда, а не губами. Ну и чёрт с ним, подумал капитан, выступил на шаг вперёд, толпа с трудом раздалась, и он начал говорить, но не в размазку, а только по существу, о самом главном – что-де они пошли за чукочьем, догнали их, побили, обратили в бегство, нарубили их несчётно, а у нас потери небольшие, то есть у нас в полку один, в иррегулярных частях четверо и охочих людей шестеро, вечная им всем слава и вечный покой. Тут капитан снял шапку и перекрестился, все вокруг тоже стали креститься, а капитан уже продолжил, что семьям всем убиенных сегодня же будет выдано пособие, а после будет выправляться пенсион, кому какой, для чего будем писать в Якутск. – А что будет дальше, – сказал капитан, – о том уже только один Господь знает. Благодарю за службу, братцы! И вынул саблю, и браво махнул ею. В ответ ему недружно, громко закричали, и полутолпа прибывших шагнула на толпу встречавших, и они, перемешались, повалили к крепости. На пристани кроме начальства остались только солдаты анадырской партии. Капитан обернулся к ним, увидел их, прямо сказать, невесёлые лица, и как мог бодро сказал: – Вы, ребята, не робейте, завтра отпустим вас домой, а пока что милости прошу в съезжую, сейчас я о вас распоряжусь. И он и в самом деле тут же обернулся и велел Матрёне, а она стояла рядом, брать своих девок и скорее накрывать на стол. Но тут же спохватился и прибавил: – Нет, на два стола! Один в съезжей, а второй у нас, на горке! И чтобы не скупиться, а чтобы как на Пасху! И, обернувшись, быстро пошёл в крепость. В воротах никого не было. Завтра спрошу, подумал капитан, даже не останавливаясь, распустились люди, чёрт бы их подрал! Возле питейни было шумно, многолюдно, пахло дрянной сивухой, на капитана никто не смотрел. А чего смотреть, подумал капитан, сегодня праздник же, прошёл ещё немного и наконец увидел свой дом. Там, на крыльце, стояла Степанида в прошлогоднем неразмерном платье. Чего это его вдруг нацепила, сердито подумал капитан, сама же говорила, что носить его больше не будет, а вот на тебе! И капитан, нахмурившись, пошёл дальше, к крыльцу. А Степанида сошла по ступенькам, протянула к капитану руки, и он её поцеловал, потом ещё раз и ещё раз. Степанида была крепкая, горячая. Но упиралась. Чего это вдруг, опять подумал капитан. А сзади уже послышалось: – Господин капитан! Василий Юрьевич! Капитан с сердитым видом обернулся. Сзади стоял адъюнкт, держал в руках давешнее немецкое письмо. Письмо было меленько, густо уписано. – Что-то случилось? – спросил капитан, кивая на письмо. – Пока не знаю, – ответил адъюнкт. – Но господин Миллер пишет, что он срочно вызывает меня в Нерчинск. – Ну и когда ты думаешь туда отправиться? – спросил капитан. – Сегодня я уже не успею собраться, – ответил адъюнкт, – а вот завтра было бы прекрасно выехать. И мне нужны люди. – Хорошо, – сказал, подумав, капитан. – Я дам тебе этих ребят от Дмитрия Ивановича. – Тебе их хватит? – И мне ещё нужна подорожная, – сказал адъюнкт. – И пропитание в запас, и другие одежды. Капитан посмотрел на адъюнкта, по-прежнему одетого во всё чукочье, пожал плечами и ответил: – Да, конечно. Обратитесь к господину Черепухину, он всё устроит и выдаст, а я после всё подпишу. И они расстались: капитан и Степанида поднялись к себе в дом, а адъюнкт пошёл к себе в клетушку в съезжей. Дома, как только они туда вошли, Степанида сильно покраснела и остановилась. Капитан попытался её обнять, но она мягко отстранилась от него и тихо сказала: – Так нельзя. – Чего это?! – спросил капитан. – Так ведь… – начала было отвечать Степанида… Но тут вошла дура Матрёна, будто бы её кто звал! Капитан строго спросил, как баня. Матрёна сказала, что топят. Степанида ушла за перегородку, вернулась и подала капитану свежего белья. Капитан взял бельё, развернулся и вышел. В бане ещё только-только начали топить, но стол был уже накрыт. За ним сидели Шалауров, Черепухин, Хрипунов, Ефимов. Капитан снял верхнее и сел к столу. Ему налили, он поднял чарку за здравие, и все с ним выпили. Вошёл Костюков и сел играть на ложках. Потом ещё одни входили, а другие выходили, менялись закуски. Потом славно парились, опять пили казёнку, опять парились, и то и другое в меру. А потом, и это уже ближе к вечеру, в капитанском доме было большое застолье, гостей было вдвое более обычного, одного только адъюнкта не было, адъюнкт сказался сильно занятым. Ну и, как говорится, и ладно, не заскучаем как-нибудь! И веселились, как могли, Шалауров держал всех во внимании, рассказывал про поход, про подвиги, а потом, верьте не верьте, про Серебряную гору. Черепухин смеялся, не верил, а Хрипунов, напротив, верил. Костюков играл на ложках, очень зажигательно, Черепухин строил рожи, представлял картины, все смеялись. И так далее. Наконец все разошлись, девки убрали со стола, Матрёна постелила барам и ушла. Они легли. Капитан опять стал обниматься, но Степанида опять стала отводить его руки. Капитан почти в сердцах сказал: – Ты совсем какая-то не такая стала! Она помолчала и ответила: – Да, не такая. А ты меня здесь обними! – и показала, где. Он обнял. – Слышишь? – спросила Степанида. У капитана застучало сердце. – Что? – спросил он. – Неужели? Она промолчала. Тогда он спросил: – Когда? – Ты ещё не уезжал, – ответила она. – Но я побоялась тебе говорить, а то вдруг передумаешь ехать, скажешься больным… – Да как это можно?! – сказал капитан. И опять обнял её в том месте. Степанида радостно заплакала. Потом успокоилась, долго молчала и, наконец, решилась и сказала: – Боюсь я теперь всякого. Стали мне недобрые сны сниться. Как бы нашему дитю какой беды не вышло! Отпусти Валтю! Ты же обещал им, что его отпустишь. – Валтю? – переспросил капитан. – Аманата? Илэлэкова сынка? Никак нельзя! Это закон! – Но ты же говорил: отпустишь. Хоть до Рождества! Капитан долго молчал, сопел, потом сказал: – Ну, ладно! Но только до Рождества. И назавтра утром в самом деле отпустил, дал ему Синельникова в провожатые. В тот же день уехал и адъюнкт, и на прощание поцеловал Степаниде ручки, Степанида покраснела. И это очень хорошо, что адъюнкт уезжает, радостно подумал капитан, у него же там важные дела, а тут что, тут всё почти что сделано – и сразу после адъюнктова отъезда, капитан не ушёл с пристани, а подошёл к артельным и вначале долго смотрел, как они работают, а после подозвал к себе их старосту, Игната Киселя, и на всякий случай всё-таки спросил, успеют ли они закончить своё дело к сроку. На что Кисель ответил, что как это не успеть, если до ими оговорённого срока, то есть до Успенья, ещё почти целый месяц времени, потому что Успенье это ещё вон когда, а всей работы здесь осталось не больше чем на неделю, ну, на две. И посему Кисель ещё прибавил: – Так что чего нам не успеть? А вот успеет ли Лаптев? – А что Лаптев? – спросил капитан. – А Лаптева в этом году не будет, – ответил Кисель. – Пока вас тут не было, тунгусы проезжали. На Индигирке лёд стоит, сказали, в этом году он так и не тронулся. И, говорили ещё, две наши большие лодки там застряли, одну раздавило. – Ты думаешь, что это Лаптев? – спросил капитан. – Я ничего не думаю, – сказал Кисель. – Я только верю тунгусам. А они говорят, что в этом году по морю хода нет. И, как ты сам знаешь, его и в следующем году может не быть. И в позаследующем тоже. Такие уж к нас места! Край света! Поэтому куда спешить? Будет зима – будет служба. А пока что отпустите, ваше благородие, деток кормить надо, а тут время же сейчас какое! Сейчас по реке рыбка пойдёт, кто не ленивый, наберёт её на целый год. Потом олешки дикие на зимние луга поскачут, и мы олешек поколем. А там уже и речка встанет, лёд окрепнет, и мы и тут всё достроим, а после сразу побежим на Устье, на собачках, и срубим маяк и казарму! Кисель замолчал. Капитан подумал и ответил: – Ладно. До Успенья стройте дупель-шлюпки, а там будет видно. Но видно ещё долго не было. Как Кисель и говорил, Лаптев в том году так и не появился в Нижнеколымске. И в следующем году тоже, и в позаследующем. Так что, забегая вперёд, скажем, что господин лейтенант Лаптев явился к ним уже только при другой государыне, при Анне Леопольдовне, то бишь через два лета на третье, и казармы ему пригодились, потому что пройти дальше Баранова камня господин Лаптев не смог и перезимовал при маяке, а весной пошёл сухим путём на Анадырск, а потом обратно на Иркутск и в Петербург, с отчётом. Но это случится нескоро, а только в 1742-м году, уже при третьей государыне, Елисавете Петровне, и к нашему рассказу имеет малое касательство. Нас же более касалось вот что: дня через два после того, как капитан сговорился с Игнатом, и город стоял почти пустой, как это обычно бывает в путину, капитан сидел за столом и читал настольный календарь, как вдруг вошёл Шалауров. Под мышкой он держал что-то, завёрнутое в холстину. Сказал, что эту вещицу его люди нашли ещё на Малом Анюе, на привале, у берега, когда они обратно от Серебряной горы возвращались. Сказал – и положил тряпицу на стол, развернул её… И капитан увидел большое серебряное блюдо – гнутое, местами сильно почерневшее, и ещё на нём были рисунки. Капитану стало жарко. – Узнаёте, ваше благородие? – заговорщицким тоном спросил Шалауров. Ну, ещё бы, подумал капитан, это ведь те самые рисунки с брёвен, на которых пытали адъюнкта. Капитан смотрел то на них, то на Шалаурова, и молчал. Шалауров подождал немного и сказал: – Мне теперь одни и те же сны снятся.