Глава 27 Назавтра это было вот как: капитан встал, спустился в поварню, подкрепился там печёной олениной как следует, запил кипятком, вышел на крылечный камень, набил трубку, закурил. Табак был шалауровский, то есть по нижнеколымским меркам, конечно, дрянной, ну а зато здесь вполне душистый. Капитан смотрел по сторонам, покуривал. Эх, думал он, две недели уже отсидели, ещё чуть больше недели осталось – и придёт Дмитрий Иванович. А Дмитрий Иванович – это огонь! Они его крепко боятся! Он только вот так брови сведёт, в кулак покашляет – и вся Чукоцкая земля трясётся! Подумав так, капитан усмехнулся, пустил дым кольцами, посмотрел вниз… И увидел, что из-за камней опять выходят двое тех же самых переговорщиков, один с пустой рукой, второй с копьём, а за ними, в двух шагах, важным шагом идёт Гитин-нэвыт. Капитан её сразу узнал, хоть она была одета совсем по-другому, чем в прошлый раз. То есть на ней теперь была белая песцовая кухлянка, обшитая красными и золотистыми лентами, а уже на лентах были жемчуга. И она была без шапки, волосы распущены, в волосах тоже ленты, на лентах тоже жемчуга. Вот только лицо у неё было, как и в прошлый раз, строгое-престрогое. И вот ещё что, подумал капитан, зачем она пришла? Не за адъюнктом же! Хотя, может, как раз и за ним. И что тогда делать? Капитан задумался. А переговорщики уже вышли на середину пустоши, расступились, и вперёд их вышла Гитин-нэвыт. Она немного постояла, осмотрелась и оглянулась на переговорщиков. Один из них начал громко говорить по-чукочьи. Ага, подумал капитан, она же по-нашему не понимает, и посмотрел вниз, на караульных, увидел там Шалаурова. Шалауров вопросительно развёл руками. Капитан кивнул: давай! Шалауров меленько перекрестился, вышел на тропку, сошёл на пустошь, подошёл к Гитин-нэвыт и что-то сказал ей. Гитин-нэвыт кратко ответила. Шалауров засмеялся и опять что-то сказал. Гитин-нэвыт улыбнулась. Вот чёртов купчина, подумал капитан, такой нигде не пропадёт, его отправь к чукчам, он там через год тойоном станет! А Шалауров уже взял Гитин-нэвыт за руку и повёл к тропке. Капитан загасил трубку, убрал её и положил руку на саблю. Гитин-нэвыт и Шалауров поднялись к нему. – Вот, – сказал Шалауров по-нашему, – привёл девицу. Приглянулся ей наш сокол! Хочет забрать его. И, повернувшись к Гитин-нэвыт, повторил это по-чукочьи. Гитин-нэвыт кивнула. Капитан строго нахмурился и таким же строгим голосом сказал: – Как это забрать? У нас так нельзя. Государыня обидится. Вот я вернусь в наше главное стойбище, и государыня сердито спросит: а где Григорий-тойон, почему его не вижу? Я отвечу: так и так, а он у Гитин-нэвыт остался. Государыня разгневается, скажет: а ну собрать моё славное войско, а это полных три и ещё три тысячи наших самых лучших воинов, все с ружьями и на оленях, и отобрать Григория обратно, а Гитин-нэвыт убить, отца её убить, мать убить, других его жён тоже убить, и их детей убить, их слуг убить, и их рабов, и их оленей, и собак, и кого там ещё? И он посмотрел на Шалаурова. Шалауров начал повторять это по-чукочьи. Гитин-нэвыт слушала, мрачнела. Потом, как только Шалауров замолчал, кратко ответила. Шалауров засмущался и сказал: – Она говорит: отдаст всё серебро, которое в этой горе сокрыто. – Э! – со смехом сказал капитан. – А что твой отец на это скажет? Гитин-нэвыт ответила, и Шалауров перевёл: – Отец не посмеет ей перечить. Отец очень хочет выдать её замуж. Капитан нахмурился, подумал: вот девка упрямая! Ну да ладно, сама напросилась. И, улыбаясь, сказал: – Но для того, чтобы тот, кого вы по имени не называете, открыл эту гору и дал нам взять оттуда серебро, нужно убить Григория. Шалауров это перевёл, Гитин-нэвыт заусмехалась и ответила, и Шалауров перевёл уже такое: – Зачем убивать Григория? Можно и тебя убить. Тебя даже лучше, потому что ты главней Григория, и тому, кого мы не называем по имени, будет очень радостно узнать, что мы принесём в жертву тебя! Услыхав такое, капитан вначале растерялся, но ещё подумал и сказал: – Нет, так нельзя, я не шаман. А тут ему нужен только шаман. А так можно бы и твоего отца пожертвовать, он же вон какой могучий воин, помогучее меня. Шалауров перевёл, Гитин-нэвыт долго молчала, а потом ответила: – Я должна подумать и посоветоваться со своим отцом. Мой отец очень любит меня, и он может многим пожертвовать ради меня, мне надо только спросить у него. – Воля ваша, – сказал капитан. – Но, – прибавила Гитин-нэвыт, – сперва я хочу увидеть ты сам знаешь кого. Прямо сейчас хочу увидеть. Отведи меня к нему. И капитан повёл их, потому что а куда было деваться?! Когда они подошли к так называемой штабной пещере, капитан велел Шалаурову остаться, а сам первым вошёл туда, а следом за ним вошла Гитин-нэвыт. В пещере было только двое – Меркулов и адъюнкт. Меркулов чинил шапку, а адъюнкт лежал у себя в углу и злобно посверкивал глазами. Но как только он увидел Гитин-нэвыт, то сразу сел, приосанился и заулыбался. Капитан посмотрел на Меркулова. Тот молча взял шапку и вышел из пещеры. Гитин-нэвыт подошла к адъюнкту, села рядом с ним и что-то спросила. Адъюнкт, улыбаясь, ответил. Гитин-нэвыт тоже заулыбалась и стала быстро-быстро и весело-весело о чём-то говорить. Адъюнкт вдруг помрачнел. Гитин-нэвыт замолчала, долго удивлённо смотрела на адъюнкта, а потом кратко о чём-то спросила. Адъюнкт так же кратко ответил. Гитин-нэвыт нахмурилась. Адъюнкт ещё что-то сказал. Гитин-нэвыт ещё сильней нахмурилась. Теперь уже адъюнкт стал быстро-быстро говорить, а Гитин-нэвыт намеренно смотрела в сторону. Адъюнкт замолчал. Гитин-нэвыт сказала что-то очень недовольным голосом, адъюнкт тихо ей ответил. У Гитин-нэвыт на глазах показались слёзы. Адъюнкт что-то сказал, Гитин-нэвыт не ответила. Она просто смотрела на него, а слёзы текли у неё по щекам. Потом она подняла руки, подалась к адъюнкту и начала расплетать ему косички. Косичек было много, но она расплетала их ловко и быстро. Адъюнкт сидел смирно, не дёргался. Гитин-нэвыт стала что-то приговаривать. Слёзы у неё уже не текли, щёки были сухие. А когда все косички были расплетены, Гитин-нэвыт встала, посмотрела на адъюнкта, потом на капитана – очень злобно, – и развернулась, и вышла. Капитан мельком глянул на адъюнкта и пошёл вслед за Гитин-нэвыт. Когда капитан вышел из пещеры и осмотрелся, Гитин-нэвыт уже спускалась по тропке. – Что она сказала? – спросил капитан у Шалауров. – Ничего, – ответил Шалауров. – Вышла злая как собака, молча. А что было там у вас? – Сперва они о чём-то говорили, но по-чукочьи, – ответил капитан, – а потом она ему косички расплела, и всё. – А что ещё нужно? – сказал Шалауров. – Расплела косички, значит, отпустила. Значит, он был к ней привязан, а теперь она его отвязала. Теперь он сам себе хозяин. Теперь их колдовство с него сойдёт! Вот только хорошо ли это, ваше благородие? И Шалауров ещё что-то говорил, но капитан его уже не слушал, а поспешно развернулся и опять вошёл в пещеру. Там было сумрачно и тихо. Адъюнкт сидел на своей лежанке, вид у него был очень задумчивый. – Григорий, – окликнул его капитан. Но адъюнкт как будто ничего не слышал. Адъюнкт ощупывал своё лицо. Нащупал клыки, молча удивился, начал их расшатывать, но они держались крепко. Адъюнкт опустил руки и опять задумался. Потом посмотрел на капитана. Капитан молчал. Адъюнкт начал говорить по-чукочьи, капитан не понимал ни слова, он только время от времени слышал «Гитин-нэвыт», «Гитин-нэвыт» и иногда «Атч-ытагын». Ну, хоть так, подумал капитан, уже хорошо, что хочет говорить, а там, может, станет говорить по-нашему. И тут же послышался ружейный выстрел. Адъюнкт замолчал и, было видно, сильно оробел. Чукча и есть чукча, сердито подумал капитан, развернулся и вышел из пещеры. А там уже вовсю шла стрельба, наши стреляли из ружей, а чукчи из луков. Шалауров весело сказал: – Не высовывайся, ваше благородие, они сегодня будут крепко бить. Эта же коза на нас нажаловалась, вот её родитель и велел нас не щадить! И он не ошибся – чукчи в тот день стреляли яро. И стреляли они тогда долго, было даже удивительно, откуда у них столько стрел. Но, правда, пользы от этого им было немного – они тогда убили только двух охочих, одного казака и ранили в руку Меркулова. А сколько наши их убили, было неизвестно. Чукчи же из-за камней почти не высовывались, поэтому как ты их тут насчитаешь. Но также и чукчи не знали, сколько они тогда убили наших. А их, убитых, как и в прошлый раз, отнесли в казарменную пещеру и затащили как можно подальше, в тесные ходы и там заложили каменьями. Распоряжался всем этим Шалауров, а капитан тогда был на линии, стрелял. Шалауров вернулся, доложил, и заодно рассказал, что они ходили по пещере ещё дальше, искали, может, там найдётся что-нибудь полезное, но ничего не нашли, там даже крыс не видно. А что нам крысы, сказал капитан, мяса у нас навалом. Шалауров не стал спорить, промолчал, и капитан ещё сильнее рассердился, потому что почувствовал, что Шалауров что-то не договаривает. И вдруг пришёл Костюков и сказал, что капитану надо срочно в штабную пещеру. Капитан пошёл. Там лежал раненный в руку Меркулов. И рука эта сильно распухла! – Это смерть, – тихо сказал Синельников, – потому что это ядовитая стрела была. Я их на запах сразу чую. Меркулов это слышал и молчал. У него только пот на лбу выступил. А Синельников злобно сказал: – Ну и что, что ядовитая! Я знаю, как это лечить! Это пусть вот этот лечит! – и указал на адъюнкта. – Он же колдун, он говорит. Капитан посмотрел на адъюнкта. Тот сидел в своём углу, помалкивал. Синельников опять заговорил: – Что, пёс, молчишь? Наш боевой товарищ помирает, а ты глазки строишь! А вот… И дальше он продолжил по-чукочьи. Говорил он громко, злобно! Потом он замолчал, и заговорил адъюнкт. Этот говорил тихо, неуверенно, и быстро замолчал. Синельников с досадой перевёл: – Я, говорит, не колдун, а я не знаю кто. Я даже, говорит, не знаю, как меня зовут. Я лежал на белой земле, на высокой горке, надо мной ворон летал, на меня снег падал, и больше я не помню ничего, а не верите мне, убивайте меня! Вот и всё, что он сказал! Тогда капитан посмотрел на адъюнкта, спросил: – А что это была за девица, которая к тебе сегодня приходила и твои косички расплетала? Синельников сердито перевёл. Адъюнкт молчал. Капитан подумал и сказал, указывая на Меркулова: – Если он сегодня умрёт, я завтра отведу тебя туда, где ты лежал на белой земле, и отдам тебя тому, кого вы не любите называть по имени. И он тебя сожрёт, а после выблюет, и ты уже никогда не придёшь к верхним людям, и к здешним не придёшь, и даже к нижним тоже. Понятно тебе? Синельников перевёл. Адъюнкт молчал. – Лечи его! – громко сказал капитан. – Видел, как шаманы лечат? Вот так и лечи! Синельников перевёл и это. Адъюнкт вылез из своего угла, сел рядом с Меркуловым, взял его за опухшую руку и, глядя на капитана, заговорил. Потом, когда он замолчал, Синельников начал переводить: – Я не знаю, он сказал, почему ты на него так гневаешься. Наверное, он говорит, вы с ним в вашей прежней жизни были большими врагами, но тогда тебе не удалось его убить, и вот теперь ты хочешь сделать это сейчас. Ну так и убивай, он сказал, какая сейчас с него польза, он всё равно не сможет вылечить этого человека, потому что этот уже мёртв. Да ты посмотри ему в глаза! Капитан невольно посмотрел на Меркулова. Глаза у того были как стеклянные. А адъюнкт опять заговорил. Говорил он медленно, Синельников слушал его очень внимательно, а потом перевёл это так: – И вот ещё, он говорит, ты спрашиваешь, кто была та девица, которая приходила к нему. Так это его спасительница. Когда он лежал, тоже уже почти мёртвый, она села возле него, положила его голову себе на колени и заплела его волосы в косички. Кровь перестала из него вытекать, и он не умер. – Где это было? – спросил капитан. – На высокой горке на белой земле, – по-чукочьи сказал адъюнкт, а Синельников пересказал по-нашему. – Ты хочешь сказать, на снегу? – спросил капитан. – Я не знаю, что такое снег, – сказал адъюнкт. Капитан задумался, потом спросил: – А он? – и указал на Меркулова. – Он уже мёртв, – ответил, как всегда, по-чукочьи адъюнкт. – Но мы должны проводить его с честью. А ещё лучше, если кто-нибудь поможет ему умереть, тогда бы он поднялся в верхний мир. – Наша вера этого не позволяет, – сердито ответил капитан. Адъюнкт усмехнулся и сказал: – Какие вы смешные!