– Я оставляю ее на свободе, но под поручительство, пока не будут детальнее изучены предъявленные ей обвинения. Гулар предложил в поручители себя, обратившись к графине с просьбой дать ему слово чести, что она никуда не уедет. Лоранс метнула в сторону бывшего каменотеса де Симёзов исполненный высокомерия взгляд, нажив себе тем самым в лице мэра смертельного врага. По ее щеке скатилась слеза – из тех слез ярости, которые знаменуют собой поистине адские душевные терзания. Четыре дворянина в смятении переглянулись и не двинулись с места. Г-н и г-жа дʼОтсер пребывали в крайнем замешательстве, опасаясь, что молодые люди и Лоранс скрыли от них что-то важное. Старики замерли в креслах в ожидании, что их дорогих сыновей вот-вот у них отнимут – и это после стольких страхов, после счастливого воссоединения семьи! Несчастные родители, они смотрели – и не видели, слушали – и не понимали ни слова. – Надо ли мне просить, чтобы вы стали моим поручителем, г-н дʼОтсер? – воскликнула Лоранс. Этот звонкий, душераздирающий возглас, похожий на звук трубы, призывающей к Страшному суду, словно разбудил ее бывшего опекуна. Старик смахнул навернувшиеся на глаза слезы, все понял и слабым голосом проговорил, обращаясь к молодой родственнице: – Простите меня, графиня. Вы же знаете, я принадлежу вам душой и телом. Лешено, которого с самого начала поразило царящее за столом спокойствие, снова усомнился в виновности дворян, когда увидел изумление четы дʼОтсер и задумчивость Лоранс, пытавшейся разгадать, в какую ловушку их пытаются заманить. – Господа, – вежливо начал он, – вы слишком хорошо воспитаны, чтобы оказывать бесполезное сопротивление. Пройдемте со мной на конюшню. Ваше присутствие необходимо, чтобы расковать ваших лошадей. Подковы станут важной уликой на суде и, возможно, докажут вашу невиновность или же вину. Прошу вас, мадемуазель, идемте с нами! Лешено привез с собой Сен-Синьского кузнеца с помощником, на которых были возложены обязанности экспертов. Пока они занимались лошадьми, мировой судья привел Готара и Мишю. Времени на то, чтобы снять подковы со всех лошадей и описать каждую из них, чтобы впоследствии сравнить их со следами, оставленными на снегу злоумышленниками, ушло немало. Лешено, которого уведомили о прибытии г-на Пигу, оставил арестованных под охраной жандармов и направился в столовую, чтобы продиктовать протокол. Мировой судья обратил его внимание на состояние одежды Мишю и рассказал о том, как прошел арест. – Они, наверное, убили сенатора и замуровали труп в стену, – заключил судья Пигу. – Теперь и я этого опасаюсь, – отвечал старшина присяжных. – Куда ты носил гипс? – спросил он у Готара. Юноша заплакал. – Он боится судейских, – сказал Мишю. Его глаза метали молнии; он был похож на льва, угодившего в западню. К этому времени в шато вернулись слуги, которых допросили в доме мэра. Они столпились в прихожей, где плакали Катрин и супруги Дюрье, и рассказали последним, насколько важными оказались их показания. На все расспросы старшины присяжных и мирового судьи Готар отвечал рыданиями, а потом с ним случился припадок с судорогами, напугавший дознавателей, и они оставили его в покое. Дождавшись момента, когда на него никто не смотрел, юный хитрец улыбнулся Мишю, и тот взглядом выразил ему одобрение. Лешено оставил судью на некоторое время одного: нужно было поторопить экспертов. – Мсье, не могли бы вы объяснить нам причину ареста? – спросила наконец г-жа дʼОтсер, обращаясь к г-ну Пигу. – Этих господ обвиняют в том, что они похитили сенатора, угрожая ему оружием, и насильственным образом удерживают его в заточении. Предположение о его убийстве мы пока не рассматриваем, хотя вероятность этого велика. – И какое же наказание предусмотрено за подобное преступление? – спросил г-н дʼОтсер-отец. – Поскольку прежние законы, поправки к которым не предусмотрены новым Кодексом, считаются действующими – смертная казнь, – ответил мировой судья. – Смертная казнь! – вскричала г-жа дʼОтсер и лишилась чувств. В этот миг в комнату вошли кюре с сестрой, которая тут же позвала Катрин и мадам Дюрье. – Но мы даже не видели его, этого вашего треклятого сенатора! – вскричал Мишю. – Г-жа Марьон, г-жа Гревен, камердинер Малена и Виолетт не могут сказать то же самое о вас! – парировал Пигу с едкой усмешкой судьи, убежденного в своей правоте. – Ничего не понимаю, – проговорил Мишю, которого этот ответ обескуражил. Он начал подозревать, что и он сам, и молодые господа стали жертвой чьего-то злого умысла. Из конюшни вернулись судейские с жандармами и Лоранс. Девушка подбежала к г-же дʼОтсер, и та, едва очнувшись, сказала ей: – Им грозит смертная казнь! – Смертная казнь? – повторила Лоранс, глядя на четырех дворян. Эти слова посеяли среди присутствующих смятение, которым и воспользовался Жиге, проинструктированный Корантеном. – Все еще может кончиться миром, – сказал он, уводя маркиза де Симёза в угол столовой. – Возможно, это был всего лишь розыгрыш? Черт возьми, вы же бывший военный! Мы оба солдаты и сможем договориться. Что вы сделали с сенатором? Если убили, этим все сказано. Если же где-то спрятали – то отпусти́те, вы же видите, что ваша затея провалилась! Уверен, старшина присяжных с согласия сенатора замнет это дело. – Мы не понимаем, о чем вы нас спрашиваете, – сказал маркиз де Симёз. – Что ж, если вы намерены продолжать в том же духе, берегитесь! – воскликнул офицер. – Милая кузина, – сказал маркиз де Симёз, – мы отправляемся в тюрьму, но волноваться не нужно: через несколько часов мы вернемся. Это какое-то недоразумение, которое скоро прояснится. – Чего я вам и желаю, господа! – С этими словами судья знаком приказал Жиге увести дворян, Готара и Мишю. – Не нужно отвозить их в Труа, – сказал он офицеру, – оставьте их под стражей в полицейском участке в Арси. Завтра утром они должны присутствовать при сличении подков, снятых с их лошадей, со следами, которые мы обнаружили в парке. Прежде чем уехать, Лешено и Пигу допросили Катрин, чету дʼОтсер и Лоранс. Муж и жена Дюрье, Катрин и Марта заявили, что видели своих господ только за завтраком. Г-н дʼОтсер – что видел их в три пополудни. Когда часы пробили полночь, Лоранс осознала, что осталась одна с четырьмя стариками – г-ном и г-жой дʼОтсер и аббатом Гуже с сестрой, без своих молодых спутников, которые на протяжении последних полутора лет были душой этого дома, а для нее – предметом любви и радости. Она долго хранила молчание, которое никто не смел нарушить. Никогда еще скорбь не была столь глубокой. Наконец послышался вздох, и присутствующие осмелились поднять глаза. Марта, которая, всеми забытая, сидела в уголке, встала со словами: – Смерть… Госпожа, их убьют, хоть они и не виноваты! – Что вы натворили? – спросил кюре. Лоранс вышла, так ничего и не ответив. Ей необходимо было побыть в одиночестве, дабы собраться с силами перед лицом этой непредвиденной катастрофы. Глава 17 Сомнения адвокатов С тех пор прошло тридцать четыре года, во время которых произошли три большие революции, и, должно быть, только старики помнят сегодня, какой невообразимый переполох поднялся, когда Европа узнала о похищении сенатора Французской империи. Пожалуй, лишь дело Трюмо, бакалейщика с улицы Сен-Мишель, и вдовы Морен – в период Империи, дела Фюальдеса и Кастена – при Реставрации и, наконец, дела мадам Лафарж и Фиески при нынешних властях могут сравниться по степени любопытства и интереса, вызванного в обществе, с процессом по делу молодых дворян, обвиненных в похищении Малена. Столь циничное покушение на члена сената разгневало императора, которого уведомили об обстоятельствах дела и о том, что поиски пока что не дали результата, а затем, почти сразу же, о том, что преступники задержаны. Нодемский лес прочесали вдоль и поперек, задействовали полицию в Обе и смежных департаментах, однако никаких сведений о том, что кто-то видел графа Гондревилля или же знает, где его удерживают, так и не поступило. Наполеон вызвал к себе верховного судью, и тот, проконсультировавшись предварительно с министром полиции, объяснил монарху суть конфликта между Маленом и де Симёзами. Мысли императора в то время были заняты весьма важными вопросами, поэтому разгадку он увидел в событиях прошлого. – Эти молодые дворяне – безумцы, – сказал Наполеон. – Такой опытный юрист, как Мален, сумеет доказать незаконность документа, подписанного под угрозой физической расправы! Держите их под надзором и выясните, как они собираются освободить графа де Гондревилля. Император также распорядился уделить этому делу особое внимание, поскольку увидел в нем покушение на институты власти и фатальный пример неприятия революционных перемен, а еще – нарушение законов о национализации имущества и препятствие к слиянию партий, которое он считал важной задачей своей внешней политики. Помимо прочего, он чувствовал себя обманутым людьми, которые некогда пообещали ему вести себя мирно. – Предсказание Фуше сбылось! – воскликнул Наполеон, вспомнив фразу, два года назад сорвавшуюся с губ человека, который ныне занимал пост министра полиции (хотя высказывание это было сделано под воздействием рассказа Корантена о характере и поступках Лоранс). Пребывая под властью конституционного правительства, когда такое понятие, как государственная власть – слепая и немая, неблагодарная и холодная, – абсолютно никого не волнует, невозможно представить, какое усердие порождает одно слово, сказанное императором, в чиновниках, ответственных за функционирование политической и административной машины. Можно подумать, что его могучая воля воздействовала не только на процессы, но и на людей. Единожды высказавшись об этом деле, Наполеон забыл о нем – ему нужно было думать об антифранцузской коалиции 1806 года, о новых битвах и собирать войска, чтобы нанести решительный удар в самое сердце Прусской монархии. Однако его желание ускорить разбирательство упало на благодатную почву, поскольку положение судей империи в ту эпоху было крайне шатким. Камбасерес, занимавший пост главного канцлера, и верховный судья Ренье как раз трудились над созданием судов первой инстанции, имперских судов и кассационного суда; они затронули вопрос о служебных мундирах (Наполеон вообще придавал большое значение мундиру – и вполне оправданно!); также они пересматривали судейский состав и разыскивали членов упраздненных ранее парламентов[64]. Само собой разумеется, судейские чиновники департамента Об сочли, что явить служебное рвение при рассмотрении дела о похищении графа де Гондревилля – отличный способ себя зарекомендовать. Вот почему предположения, высказанные Наполеоном, стали несомненными фактами для его придворных и для народных масс. В Европе все еще царил мир, и французы единодушно восхищались своим императором. Он льстил интересам, тщеславию, персонам, понятиям – словом, всему, вплоть до воспоминаний. Поэтому дело о похищении Малена публика восприняла чуть ли не как покушение на всеобщее благополучие: несчастных дворян, не совершивших ничего предосудительного, не осуждал только ленивый. Остатки старой аристократии, укрывшись в своих поместьях, сочувствовали арестантам, но публично высказываться остерегались. Да и что можно было противопоставить неистовствующему общественному мнению? Жители департамента Об тут же припомнили гибель одиннадцати человек, застреленных через решетчатые ставни отеля-де-Сен-Синь в 1792 году, и эти смерти так же «повесили» на обвиняемых. Некоторые опасались, как бы другие эмигранты, воодушевившись примером де Симёзов, не стали применять насилие к нынешним владельцам национализированного имущества – в знак протеста против его незаконного отъема и чтобы тем самым подвигнуть власть к его реституции. Как следствие, благородных де Симёзов и дʼОтсеров всюду поносили, словно грабителей, воров и убийц; содействие со стороны Мишю оказалось для них фатальным. Этот человек, причастный – сам или через тестя – к казням, совершенным в эпоху Террора, стал героем совсем уж невероятных измышлений. Озлобление чиновников департамента было тем острее, чем больше они были обязаны своими должностями Малену. Не нашлось ни единой благородной души, готовой опровергнуть общественное мнение. У несчастных же арестантов не было законных средств для борьбы с предубеждением, поскольку, отдавая в руки присяжных и рассмотрение дела, и приговор, Кодекс от 3 брюмера IV года лишал подсудимых важнейшего преимущества – права обжаловать в Кассационном суде необъективность судей. На третий день после ареста обитателям шато-де-Сен-Синь велено было явиться с прислугой на заседание коллегии присяжных, которая должна была рассмотреть обвинения. Присматривать за домом поручили соседу-фермеру и аббату Гуже с сестрой, которые временно туда перебрались. Мадемуазель де Сен-Синь и чета дʼОтсер остановились в маленьком доме, принадлежавшем Дюрье и располагавшемся на одной из многочисленных длинных и широких улиц, раскинувшихся в предместье Труа. Сердце Лоранс сжалось, когда она воочию увидела озлобленность толпы, злорадство буржуазии и враждебность властей, выражавшиеся посредством множества мелких происшествий, которые всегда случаются с родственниками людей, замешанных в уголовных преступлениях, в провинциальных городках, где слушается дело. Вместо слов сочувствия и ободрения слышишь лишь мстительное злорадство; в обстоятельствах, когда самоё правила приличия диктуют вежливое обращение или хотя бы сдержанность, сталкиваешься с проявлениями ненависти; и особенно остро это ощущается в изоляции, которую человек принимает к сердцу ближе и болезненнее, чем когда-либо, ведь несчастье делает его еще и подозрительным. Лоранс, вновь обретшая всю свою силу, верила, что невиновность ее кузенов вот-вот станет для всех очевидной, и слишком презирала толпу, чтобы расстраиваться из-за осуждающего молчания, которым ее повсюду встречали. Она поддерживала надежду в сердцах г-на и г-жи дʼОтсер, но сама не могла думать ни о чем, кроме юридических баталий, которые, судя по поспешности, с какой велось следствие, должны были вскоре разыграться в уголовном суде. Однако графине предстояло принять еще один, неожиданный удар судьбы, который поколебал ее мужество. В то время, когда беды сыпались со всех сторон, когда неистовствовала ненависть и несчастное семейство ощущало себя одиноким, как в пустыне, нашелся человек, который внезапно вырос во мнении Лоранс и показал красоту и силу своего характера. На следующий день после того, как коллегия присяжных подтвердила обвинение (старшина присяжных сделал внизу пометку: «Да, преступление имело место»[65]) и документ был передан государственному обвинителю, а приказ об аресте[66] обвиняемых был заменен на постановление о содержании под стражей, маркиз де Шаржбёф в своей старенькой полуберлине отважно явился на помощь своей молодой родственнице. Предвидя скоропалительность правосудия, глава этого многочисленного семейства поспешил в Париж и привез оттуда одного из самых хитроумных и в то же время самых честных прокуроров старого времени – г-на Бордена, который последние десять лет являлся поверенным многих аристократических семейств, живущих в столице, и чьим преемником стал прославленный Дервилль. Когда речь зашла об адвокате, этот достойнейший прокурор сразу же указал на Гранвилля – внука бывшего председателя парламента Нормандии[67], который готовился к судейской карьере и к чьему обучению он сам приложил руку. Этот молодой адвокат – воспользуемся упраздненным термином, который впоследствии был снова введен императором в употребление, – после дела о похищении Малена был назначен заместителем генерального прокурора в Париже и стал одним из самых выдающихся судей своего времени. Г-н де Гранвилль согласился выступить защитником, рассчитывая, что этот процесс позволит ему дебютировать с блеском. В те времена адвокатов заменили так называемыми неофициальными защитниками: право на защиту в суде никак не ограничивалось, и любой гражданин мог на правах защитника отстаивать невиновность подсудимого, однако это не мешало последнему нанимать бывших адвокатов. Пожилой маркиз, растроганный глубиной горя Лоранс, повел себя с ней очень вежливо и деликатно. Он не напоминал о советах, пропавших втуне, и представил Бордена как оракула, чьи указания нужно исполнять беспрекословно, а молодого де Гранвилля – как защитника, которому можно полностью доверять. Лоранс подала старику де Шаржбёфу руку и с очаровательным радушием сжала его пальцы. – Вы были правы тогда, – сказала она. – Но теперь-то вы готовы слушать мои советы? – спросил маркиз. Молодая графиня и пожилые дʼОтсеры кивнули в знак согласия. – Для начала позвольте пригласить вас ко мне. Мой дом расположен в центре, возле здания суда. Вам и вашим адвокатам там будет намного удобнее, нежели тут, где приходится ютиться всем вместе и вы слишком далеко от поля битвы. Каждый день вы вынуждены проезжать через весь город… Лоранс согласилась, и старик отвез их с г-жой дʼОтсер к себе в особняк, где обитатели шато-де-Сен-Синь и их юристы и жили до окончания процесса. После ужина за закрытыми дверями Борден попросил Лоранс изложить ему подробности дела, не упуская ничего, несмотря на то что маркиз де Шаржбёф во время переезда из Парижа в Труа уже успел в общих чертах описать Бордену и молодому адвокату предысторию конфликта. Прокурор слушал, грея ноги у огня, и ничем не выказывал своих чувств. В отличие от него, молодой де Гранвилль активно сопереживал рассказчице, и восхищение мадемуазель де Сен-Синь порождало в его душе такой же живой отклик, как и обстоятельства дела. – Это всё? – спросил старый прокурор, когда Лоранс изложила подробности драмы так, как они описаны в этой повести. – Да, – последовал ответ. Глубокое молчание царило несколько минут в гостиной отеля-де-Шаржбёф, где и происходила эта сцена – одна из важнейших, которые могут случиться в жизни, и одна из редчайших. Адвокат всегда составляет представление о деле, прежде чем оно бывает передано судьям, так же как доктора предвидят смерть больного еще до начала борьбы, которую им приходится вести с природой. Лоранс, г-н и г-жа дʼОтсер и маркиз не спускали глаз с морщинистого, темного, изъеденного ветряной оспой лица старого прокурора, который вот-вот должен был вынести вердикт: жизнь или смерть. Г-н дʼОтсер смахнул со лба капли пота. Лоранс посмотрела на молодого адвоката. Вид у него был удрученный. – Что скажете, дорогой мой Борден? – спросил маркиз, протягивая прокурору табакерку, откуда тот с рассеянным видом взял щепотку. Борден потер икры, обтянутые плотными черными чулками из шелка-сырца, – он был в черных полотняных кюлотах и во фраке так называемого французского покроя – и обвел клиентов проницательным взглядом, которому придал выражение едва заметной боязливой неуверенности. У присутствующих кровь застыла в жилах. – Желаете ли вы, чтобы я разобрал дело по пунктам? Могу я говорить открыто? – спросил он. – Разумеется, можете, мсье! – сказала Лоранс. – Все ваши действия, невинные по сути, свидетельствуют против вас, – сказал ей старый законник. – Ваших родственников не спасти, но можно попытаться смягчить наказание. Вы приказали Мишю продать имущество, и на суде это станет очевидным доказательством ваших преступных намерений против сенатора. Вы нарочно отослали прислугу в Труа, чтобы иметь свободу действий, – и это тоже сыграет на руку обвинению, тем паче что это правда. Слова, ужасные слова, сказанные Робером дʼОтсером Бовизажу, делают вашу виновность очевидной. В собственном дворе вы обронили еще одну опрометчивую фразу, доказывающую, что ваша враждебность по отношению к графу де Гондревиллю существует уже давно. Что касается лично вас, мадемуазель, в момент преступления вас видели возле ворот – вы кого-то или что-то высматривали; вы на свободе только потому, что судьи не хотят придавать этому делу оттенок сентиментальности. – Защита ничего не сможет сделать, – сказал г-н де Гранвилль. – Дело осложняется еще и тем, что мы не можем открыть правду. Мишю, как и господам де Симёз и дʼОтсер, лучше стоять на том, что они несколько часов провели в лесу и вернулись обедать в Сен-Синь и вы все это время были с ними. Но даже если бы мы попытались доказать, что вы были дома в три часа, когда случилось нападение, кто будет нашими свидетелями? Марта, жена одного из обвиняемых, супруги Дюрье и Катрин – ваши слуги, а еще мсье и мадам дʼОтсер, родители еще двух обвиняемых. Их показания не имеют ценности. Закон не позволит им свидетельствовать против вас, и никто, будучи в здравом уме, им не поверит, если они выскажутся в вашу пользу. Если же на свою беду вы расскажете, что ездили в лес за одиннадцатью сотнями тысяч франков, то этим вы отправите обвиняемых прямиком на галеры, как воров. Государственный обвинитель, присяжные, судья, публика, Франция – все решат, что вы взяли это золото в Гондревилле, а сенатора устранили, чтобы развязать себе руки. В нынешней формулировке обвинение выглядит туманным; но если откроется правда, оно станет неопровержимым. Детали, которые пока остаются неясными, присяжные соотнесут с ограблением – сейчас всех роялистов приравняли к разбойникам. В нынешнем виде преступление представляется местью, вполне вероятной при текущей политической ситуации. Обвиняемым грозит смертная казнь, но не каждый сочтет ее позором; однако, если среди обстоятельств дела всплывет ограбление, снисхождения не будет: вы лишитесь сочувствия, которое испытывают люди к осужденным на смерть, когда их мотивы понятны, а потому – простительны. Сразу после ареста, когда вы еще могли продемонстрировать место, где были спрятаны деньги, карта, жестяные цилиндры и само золото, и объяснить, чем занимались в тот день, у вас был шанс доказать свою непричастность, и то лишь беспристрастным судьям. Но при нынешнем положении дел лучше молчать. Дай господь, чтобы никто из шестерых подозреваемых не проговорился. Но, как бы то ни было, мы постараемся использовать их показания с выгодой для себя. Лоранс в отчаянии заломила руки и обратила скорбный взгляд к небу – только теперь перед ней открылась глубина пропасти, в которую угодили ее кузены. Маркиз и молодой защитник согласились с рассуждениями Бордена. Старик дʼОтсер заплакал.