Все в пляс и… — произнесла Ветка, но Мыш тут же оборвал её. – У неё железные руки! – вскинув на Ветку расширившиеся глаза, произнёс он. – Что значит железные? – Холодные! – Ну, это-то понятно. На улице мороз, а она в одной майке. – Очень холодные. И твёрдые, как железо… Ветка вспомнила стоящие вертикально безо всякой поддержки палки и не нашлась, что ответить. – Ещё она очень похожа… Ты не заметила? Очень похожа… – На кого? – На «Нищету». – Все нищие в каком-то смысле похожи друг на друга. – Нет. Она похожа на «Нищету» из Репинского сквера. Одну из фигур. Помнишь? Ветка неопределённо пожала плечами. – Ну, не знаю… Мыш вскочил на ноги, прошёлся по аллее взад-вперёд. – Точно тебе говорю. Она самая. Девочка смотрела с сомнением. – Фигура «Нищеты». Один в один. Только у той палок не было. А так, рот, нос, волосы… Я помню, это она. И… Мыш остановился, глядя в чёрную зимнюю воду в свежих стрелках льда, и повторил: – У неё железные пальцы. Он ощупал свою кисть, словно пытаясь найти там следы старухи. – У меня до сих пор рука онемелая. Какой-то могильный холод. – У тебя, похоже, и мозг онемел. Мерещится всякое. Ветка встала. Взяла руку Мыша, спрятала у себя за пазухой. – Так лучше? Мыш не отвечал, смотрел в сторону, на тяжёлую поверхность пруда. – Да. Лучше. Он ткнулся лбом Ветке в плечо, постоял немного, вытащил согревшуюся руку. – Спасибо. – Но кисть у тебя и вправду очень холодная, – заметила Ветка. – Словно ты целый час где-нибудь в Сибири за рельс держался. – А тебе разве не показалось, что она похожа? – Ой, Мыш, прекрати. И без твоих фантазий жути хватает. Они шли любимыми изогнутыми улицами, по покрытым ледком, словно глазурью, тротуарам, неверной слюде замёрзших луж и сахарной изморози на бордюрах. Под голыми и оттого печальными, будто бы провинившимися деревьями, мимо похожих на детский бредовый сон витрин и нервно-торопливых пешеходов. Москва жила, двигалась, бежала. Суетились миллионы её обитателей, двигались, подчиняясь своим страстям, желаниям, интуициям. Дети были одни, детей трепал страх. Новый год Новый год хорош уже тем, что по мере его приближения исчезают все посторонние мысли и дела, оставляя только главное событие этого времени – встречу праздника, точку перехода одного года в другой. Дети начали подготовку недели за две до события. Мхатовский занавес украсили многочисленные вырезанные из бумаги снежинки. На пианино образовалась уютная, пушистая ёлочка. С локтя Дионисовой руки, держащей чашу, теперь свешивался бордовый, осыпанный тончайшим толчёным стеклом, будто изморозью, шар. Часы, давшие название комнате, обвили блестящие нити, по которым то и дело пробегали от колебания воздуха яркие искры. На книжных полках, от самого пола до потолка, Мышь и Ветка развесили всё те же бумажные снежинки. Подвешенные на нитках, концы которых дети спрятали между стоящих плотными рядами томов, они всё время находились в движении, и оттого в часовой образовалась странная, мерцающая и колеблющаяся атмосфера. Все здесь превратилось в мираж, в марево, в игру света и тени. На стёкла окна, где спали дети, Ветка наклеила наивно-жизнерадостную надпись «С Новым годом!», составленную из разноцветных букв. Мыш, не любивший внешние эффекты, лишь пожал плечами. Ветка попросила Альберта купить недорогую китайскую световую гирлянду, опутала ею Диониса, и теперь трёхметровый гигант переливался в темноте всеми красками спектра. Лицо его в мигающем свете гирлянды всё время неуловимо изменялось, воплощая то гнев, то восторг, то радость, то ненависть, то любовь. Впервые обнаружив это, дети, целый час просидели как заворожённые, глядя на лицо Диониса. – Бог, – только и выдохнула Ветка в итоге. – И скульптор тоже где-то в пантеоне, – добавил Мыш. Высокое окно осталось неукрашенным. Мыш, видя, с каким вожделением Ветка погладывает на него, сам предложил: – Ты хочешь пристроить туда ещё одно «С Новым годом!»? Ветка, почувствовав, что Мыш не в восторге от всех этих лозунгов, тем не менее сказала мечтательно: – Ну, хоть одну снежинку можно? Мыш вздохнул, зажал в губах невесомое бумажное кружево и отправился вверх по книжным полкам. Полки были мощные, карабкаться вверх оказалось довольно легко, однако Ветка всё равно побаивалась и следила за мальчиком, нервно грызя ноготь указательного пальца. Мыш залез на подоконник, Ветка отошла к дальней стене, чтобы лучше видеть его. – Тут нормально будет? – приложил он снежинку к одному из шести секторов окна. – Отлично! – охотно подтвердила Ветка. Мыш облизал бумагу и прилепил её к стеклу. Устроился на подоконнике, подтянул коленки к подбородку уставился в окно. – Что там? – спросила снизу девочка. – Крыши и снег. Это, знаешь, очень красиво: крыши и тающий снег. – Подоконник широкий? – Ты точно поместишься. Ветка осторожно вскарабкалась к Мышу и ахнула. – Да это же просто полёт ангела над Москвой! – Именно, – согласился мальчик. Жестяные – цвета рыбьей чешуи, крашеные – коричневые, зелёные, голубые крыши лежали под ними, уходили вдаль, изгибались, словно барханы странной геометрически выверенной пустыни. В Москве буянила оттепель. То начинала швыряться дождём и мокрым, тающим на лету снегом, то замирала в неподвижности, не зная, что делать ей с внезапно завоёванным, огромным, как государство, городом, засыпать ли снегом, заморозить, умыть дождём, наводнить туманом?