«Город миллионеров» появился на сцене московского Ленкома в 2000 году. Идею постановки спектакля по пьесе Эдуардо де Филиппо «Филумена Мартурано» принес в театр мой ученик по мастерской режиссерского факультета РАТИ Роман Самгин. Если бы я не был суеверен и не боялся сглазить – наверняка пустился бы в пространные рассуждения о таланте этого человека, который формировался как режиссер на моих глазах и даже с некоторой моей помощью. Впрочем, весьма относительной. Я уже рассуждал в предыдущей главе о закономерностях в становлении творческой личности. Выучиться на сочинителя, как обучаются на бухгалтера или инженера, по моему глубокому убеждению, никак невозможно. Чтобы стать профессиональным поэтом, балетмейстером, художником, режиссером и вообще творцом новых идей, необходимо иметь ярко выраженную генетическую склонность, а потом дополнить ее прохождением хорошей школы при наличии обязательной и редкой работоспособности. Так вот, Роман Самгин, может быть, и не сразу, но обнаружил ярко выраженную генетическую склонность или, проще говоря, режиссерский талант, а интенсивную работоспособность почувствовал или приобрел сразу. На мою педагогическую долю осталась режиссерская коррекция по линии мастерства, общетеатральной культуры и обязательные азы постановочного ремесла. По поводу ремесла можно потом скептически ухмыляться, но знать некоторые закономерности в нашей профессии, некоторые тактические и стратегические приемы – необходимо. Во всяком случае, до той поры, когда собственной успешной практикой не опровергнешь того, о чем тебе талдычил твой учитель. Самгин, обучаясь на режиссера, поначалу ничем особенным меня не удивлял, пока в качестве режиссера-стажера при моей мастерской вдруг не поставил со студентами выпускного курса «Бешеные деньги» А. Н. Островского. Здесь я с изумлением обнаружил эстетически сбалансированную, волевую, остроумную режиссуру на пустом сценическом пространстве без мебели и почти без реквизита. Ставка была сделана на «драматургию биологических процессов». Герои его спектакля пребывали в сложной и постоянной динамике комедийных метаморфоз. И материалом для цепочки психологических, нервных, пластических процессов, носящих спонтанный, непредсказуемый характер, служили психические, эротические, нервные, неврастенические завихрения человеческого интеллекта и его подсознательных комплексов. Почти все исполнители «Бешеных денег» обрели у Самгина ярко выраженную комедийную заразительность. Через год в режиссерском сочинении Самгина, чеховском «Юбилее», эта самая заразительность была уже на порядок выше. Одноактную шутку Чехова играли только участники режиссерской труппы, и все они, вне зависимости от их актерских способностей, выглядели крайне убедительно. Я бы сказал, на редкость культурно, без примеси актерского дилетантизма, часто свойственного студентам-режиссерам, когда они выступают на студенческой сцене в качестве актеров. Успехи Самгина совпали с периодом моих тревожных раздумий о судьбах московского Ленкома в сфере его режиссерского будущего. Не то чтобы я собрался назавтра умирать, но мысли о режиссерской профессии вообще стали носить у меня скептически-пессимистически-апокалиптический характер. По Бердяеву, это вообще наша российская склонность – постоянно находиться в ожидании апокалипсиса. В последние годы обнаружилось, что надежно работающих режиссеров и у нас, и за рубежом совсем немного. А уж людей, могущих возглавлять репертуарный театр и вести его стабильно в качестве художественного лидера, вообще можно пересчитать по пальцам. Перешагнув шестидесятилетний порог, я, конечно, помнил о В. И. Немировиче-Данченко, который мог ставить замечательные спектакли и в восемьдесят лет, и тем не менее оптимизм, связанный с постановочной дееспособностью этой феноменальной личности, все чаще начинал восприниматься мною как радостное исключение из общих правил и закономерностей режиссерской профессии. Навязчивая идея о долголетии московского Ленкома вне зависимости от моей личности стала с некоторым деликатным беспокойством свербеть в моих мозгах, а то и просто стучаться в темечко. Я предложил Самгину принести в театр идеи для его режиссерской работы. Предложение это было сделано с некоторым внутренним содроганием не потому, что меня беспокоил комплекс режиссерской ревности или что-то на это похожее, без чего абсолютно обойтись в театре, думаю, невозможно. Меня беспокоила мысль, наиболее четко сформулированная однажды Александром Збруевым. Звучала она примерно так: «Это – ваш театр. Все мы хотим работать только с вами. Так исторически сложилось. С известным, имеющим имя режиссером мы репетировать еще, пожалуй, согласимся, но вот с молодым, начинающим – не хотелось бы». Это смягченный пересказ збруевского монолога и царящих в театре настроений. Попытки в прежние годы привлекать к работе молодых режиссеров заканчивались у нас печально, поэтому принесенные Самгиным названия будущих спектаклей изначально вызвали во мне подлую неуверенность, впрочем, хорошо замаскированную от молодого режиссера. Наибольший, хотя и не бесспорный интерес вызвала у меня только «Филумена Мартурано». Желание немедленно и одобрительно кивнуть сдерживал знаменитый вахтанговский спектакль 1956 года с Рубеном Симоновым и Цецилией Мансуровой. Фильм, снятый по этой пьесе, меня не беспокоил, но вот само заграничное название пьесы вызывало привычную идиосинкразию. С послевоенных лет, когда киностудии страны, и в особенности киевская имени Довженко, дружно специализировались на разоблачении нравов современной, пагубной для человека зарубежной жизни, я непроизвольно вздрагивал, наблюдая, как наши артисты и режиссеры погружались в нюансы «ихних» бытовых ужасов. Понимаю, что здесь я очень субъективен, возможно, погряз в заблуждениях, но поставить пьесу, где прозвучат реплики типа: «Джонни, мальчик мой!» или «Мэри! Что ты будешь пить, моя крошка?» – я никогда не сумею. В этом смысле от самого названия пьесы, предложенной Самгиным, у меня началось поначалу неприятное внутреннее помутнение. Подвести, однако, под свои режиссерские комплексы научно-эстетическую базу я никак не хотел, и поэтому в процессе некоторой психологической адаптации мы с Самгиным договорились, что остроумно написанная итальянская пьеса должна называться иначе, и первые иностранные имена прозвучат со сцены как минимум через полчаса после начала спектакля. Кроме того, несколько успокаивало то обстоятельство, что «Филумена» уже не имела прямого отношения к итальянскому неореализму, который наше поколение досконально изучило на примере знаменитых послевоенных фильмов Роберто Росселини, Лукино Висконти, Витторио Де Сика. Пьеса замечательного драматурга, питаясь изнутри биотоками итальянской комедии «дель арте» (комедии масок), избежала погружения в натуралистические нюансы послевоенной итальянской разрухи, а являла собой пример несколько анекдотического, но вместе с тем пронзительного исследования вечных человеческих мук и радостей. Желанию взяться за «Филумену» способствовали в наибольшей степени два главных обстоятельства: в пьесе были прекрасные роли для Инны Чуриковой и Армена Джигарханяна. Второе немаловажное обстоятельство – повод для создания «суперстаромодной» сценографии. Идея давно носилась в моем воспаленном воображении, и вот наконец представился эстетически обоснованный повод для декорации в стилистике 30—50-х годов. Долгие годы увлекаясь вместе с Олегом Шейнцисом разного рода фантасмагорическими конструкциями, мы в последнее время дружно мечтали о неожиданном сценографическом зигзаге, включая настоящую мебель, деревянные стены, стекло и такой допотопный, старомодный элемент театрального зрелища, как занавес. Мне показалось, что в последние годы зритель, и не только нашего театра, несколько утомился от общетеатрального сценографического авангардизма и что он наверняка обрадуется ностальгическим эмоциям. Все– таки первые театральные радости у шестидесятников, да и тех, кому сейчас от тридцати до пятидесяти, связаны с ныне ненавистным нам соцреализмом. Конечно, по взаимной договоренности с Самгиным и Шейнцисом речь могла идти только о новом эстетическом витке «супернатурализма», или, как его обозвал Виталий Вульф, – «неоконформизма». Мы вознамерились ликвидировать в декорации любые проявления бутафории. Лишний раз я убедился в том, насколько тонкие сигналы окружающего мира способен воспринимать человеческий глаз. По большому счету, зрителя нельзя обмануть, подсунув ему на сцене стол из столярной мастерской театра вместо стола антикварного или просто пожившего на свете и послужившего людям не одно десятилетие. Зритель может не обратить на это внимания, но подсознание его всегда фиксирует происхождение и качество любого предмета, находящегося на сцене, включая одежду артистов. В отношении ловко повешенного Шейнцисом занавеса мне показалось, что молодые артисты Ленкома в первое время даже испуганно от него шарахались. Вещь для них незнакомая – много лет не видели. Мы договорились с Самгиным о новом переводе пьесы Эдуардо де Филиппо и даже раздобыли итальянский первоисточник. Хотя, если честно, мы просто заново пересказали сюжет знаменитой пьесы, что до нас уже не раз случалось в истории мирового театра. Кое-какие сюжетные мотивы мы убрали, что-то придумали заново, включая диалоги и некоторые драматургическое построения. Зная, что в финале зрители должны если и не заплакать, то, во всяком случае, почувствовать приближение слез, мы постарались сделать спектакль с множеством комедийных ситуаций, нам было важно, чтобы зрители много смеялись. Это нам удалось, причем не за счет откровенно придуманных шуток, так называемых «реприз». Репризы существуют у нас в весьма ограниченном количестве – обилие смеха, переходящего в радостные аплодисменты, родилось в этом спектакле на принципиально иной комедийной основе. Разумеется, я не хочу ничего упрощать и наукообразно раскладывать постановочные и актерские акции «по полочкам», но сказать о некоторых принципиальных способах создания комедийной ситуации на сцене как раз намереваюсь. Не порывая с некоторыми элементами огрубления этой непростой театральной проблемы, хочу заметить, что смешным сценическое действие становится в том случае, когда группа одаренных комедийных артистов, не скрывая своего эксцентрически-комедийного настроя, обрушивает на зрителя веселый шквал гротесковых проделок и сдабривает его изрядной долей текстовых шуток. Это прекрасное и трудное ремесло, где основная сложность состоит в том, чтобы, находясь на пределе своих комедийных возможностей, не скатиться в низкопробное «комикование» или попросту в дешевую клоунаду. Этот способ комедийного настроя иногда приносит особую радость и зрителям, и актерам. Примерно в этом ключе выстроен наш «Безумный день, или Женитьба Фигаро». Мы изначально не скрываем своих намерений – развеселить себя, а заодно и зрителей. Этот спектакль живет в репертуаре довольно долго и каждый раз обнаруживает свою устойчивую праздничную заразительность, сопровождаемую обязательным хохотом и взрывами аплодисментов. Продолжая несколько упрощать проблему, скажу и об ином комедийном контакте со зрителем. Этот второй принцип требует изначально анекдотической ситуации, то есть того драматургического каркаса, который именуется «комедией положений». Скажу сразу, что этот принцип сегодня кажется мне более предпочтительным и интересным. Артисты на сцене не дают повода заподозрить их в желании во что бы то ни стало рассмешить зрителя, они всерьез занимаются своими проблемами, а то, что это приводит к комедийному восприятию ими содеянного – это, как говорится, не их проблемы, а зрителей. Конечно, такой способ требует изощренного комедийного мастерства, но смех в зале при этом возникает все равно в результате серьезных устремлений. Артист в таком спектакле ни в коем случае не должен быть уличен зрителем в желании его рассмешить… Да, получается смешно, иногда очень, но «не по вине артиста или режиссера». Именно с таким настроем Самгин приступил к работе, к которой довольно скоро подключился я, чтобы самортизировать многие сложности, возникающие при первом вхождении молодого режиссера в сложившийся коллектив репертуарного театра, да еще при обстоятельствах, когда на главные роли назначены такие фигуры, как Чурикова и Джигарханян. Участие в работе над «Городом миллионеров», помимо обязательного крайнего серьеза всех исполнителей, подвигнуло меня к скрупулезной разработке еще одной психической особенности, свойственной даже уравновешенным людям. Впрочем, употреблять понятия «уравновешенный» или «хладнокровный» применительно к героям Эдуардо де Филиппо не приходится. Персонажи пьесы оказались людьми до крайности импульсивными и вспыльчивыми. И вот эти самые механизмы спонтанной неуравновешенности и стали дополнительным комедийным механизмом спектакля. Причем дело вовсе не только в итальянском характере – скорее в том, что в экстремальных ситуациях наши эмоции часто опережают отпущенные нам богом интеллектуальные возможности. Короче, режиссуре спектакля, по-моему, удалось соединить крайний реализм и серьез актерского сценического существования с его психическим несовершенством. Сценические характеры постоянно попадали в экстремальные ситуации, превышающие запас их психической безопасности. На репетициях и позднее, на первых спектаклях, я очень часто говорил Армену Джигарханяну: «Да, твои интеллектуальные ресурсы отстают от нахлынувшего на тебя вихреобразного темпоритма, и это самое интересное»; «Да, сосуды головного мозга у твоего героя пошаливают. Скорость мозговых процессов предательским образом отстает от эмоциональных потребностей». Думаю, что театр абсурда в своих комедийных аспектах опирается именно на эти особенности человеческого мышления: сказать что-то хочется, иной раз необходимо, а в голове, как назло, ни одной подходящей мысли. В отношении Чуриковой и Джигарханяна я стал применять такие режиссерские призывы: «После этих ваших слов движение спектакля катастрофически останавливается. Почему? В уставших мозгах закончилась “программа”. Временный “столбняк”. Волнение осталось, даже усилилось, а новых идей в голове не рождается». К этим глубоко скрытым комедийным механизмам очень достоверно и смешно подкрадывался в свое время Гоголь. Интеллектуальных ресурсов Хлестакова хватило ведь только на вопрос к Пушкину: «Ну что, брат Пушкин?» А вот при ответе Пушкина извилины у Хлестакова дали сбой! Они вполне могли бы выбросить какой-нибудь уморительный вздор, но, израсходовав всю энергию на предшествующий монолог, выдали «перебой в программе». Гениальный Пушкин, по словам Хлестакова, сумел ответить лишь: «Да так как-то все, брат… так как-то все…» Это явный брак, временный провал при интенсивном мышлении. Вещь, характерная не для одного только Хлестакова. Плохая, неадекватная работа мозга при крайней необходимости четкой работы – мощный комедийный импульс. Здесь режиссер, не прибегая к явной клоунаде, лишь использует живые узнаваемые механизмы человеческого мышления вместе с их все чаще встречающимися аномалиями. * * * Название «Город миллионеров» произошло от пьесы Эдуардо де Филиппо «Неаполь – миллионер», переведенной у нас в свое время как «Неаполь – город миллионеров». В слове «миллионер» проступает явно ощутимый иронический оттенок. Это слово в послевоенной Италии, вероятно, воспринималось примерно с таким же юмором, с каким оно всегда воспринималось в России. Правда, у нас еще к этому понятию примешивается сильная социальная неприязнь, плавно переходящая во всенародный гнев. Весьма сомнительный финансовый достаток главного героя в «Городе миллионеров» воспринимается нами как некие комедийные притязания на материальное всемогущество и перерастает в завышенные критерии по отношению к себе и к своим будущим усыновленным детям. В нашем спектакле исподволь возникает мысль о том, что миллионером может почувствовать себя всякий человек, обретший в жизни непреходящие ценности, – например семью или любимую профессию. Главный герой нашего спектакля в традиционном смысле не миллионер, но, заполучивший в жены любимую женщину и трех усыновленных им ее сыновей, он может и даже должен мысленно подняться до привычных в обществе понятий богатого и преуспевающего человека. Каждый человек, прикоснувшийся к счастливым мгновениям собственной жизни, может обозвать себя миллионером. Думаю, что это веселое, но по-человечески понятное заблуждение может также вполне коснуться и режиссера, достигшего определенного успеха в своей профессии. Человек, занимающийся в нашем многострадальном и достаточно нищем обществе любимым делом, добившийся известности и признания коллег и ускользнувший от нищеты, может при желании именовать себя миллионером, конечно, избегая широковещательных заявлений, ибо в обществе победившего криминала это попросту опасно. Короче, каждый суперпрофессионал – миллионер. Естественно, по своему общественному (нематериальному) статусу. Вообще, россиянин вызывает у своих сограждан законную симпатию только в том случае, если он беден как церковная крыса и перебивается с хлеба на квас. Именно в этом случае в массовом сознании он считается хорошим человеком. Думаю, что это генетически устойчивое свойство нашей ментальности сыграет роль мощного экономического тормоза во все возрастаю– щем желании жить не глупее других народов. Человек, добившийся благосостояния, в российском народном сознании подлежит уничтожению. Когда мы читаем в газете очередной «ужастик» о каком-нибудь страшном убийстве и в последних строках обнаруживаем, что покойник занимался бизнесом, – у читателей как гора с плеч. Почти всенародное облегчение. Общинно-иждивенческие комплексы так далеко и прочно проникли в наши души, что мы с ними, по-моему, никогда в обозримом будущем не сможем работать и развивать свою экономику – даже по сравнению с не слишком шустрыми прибалтами. Я уже не говорю о других народах, которые хорошо понимают в своей массе, что чем больше будет в их стране богатых людей, тем богаче будет страна. С огромным трудом мы, может быть, и сможем понять это когда-нибудь теоретически, но практически будем стремиться к перманентному отстрелу преуспевающих предпринимателей, их разорению, дележу принадлежащей им собственности, словом, к врожденным лагерным побуждениям, которые не позволяют человеку, долгие годы проживающему в рабстве, стать свободным человеком. Свобода – тяжкая ноша, и любой автор о ней задумывается, о чем бы он ни писал. Возвращаясь к «Городу миллионеров», обязан еще раз сказать несколько слов об Армене Джигарханяне. У него, как и у Инны Чуриковой, родилась бенефисная роль. Но о Чуриковой я писал много и часто, она – один из признанных лидеров в современном театре и кинематографе, обладательница большого числа наград и премий, главная актриса московского Ленкома. Джигарханян же – явление в нашей труппе в некотором роде новое. «В некотором роде» – потому что он в прошлом несколько лет проработал в Театре имени Ленинского комсомола при А.В. Эфросе, потом еще некоторое время после его увольнения, и только в 1997 году вновь вернулся в театр, который его когда-то пригласил в Москву. Точнее, это сделал не театр, а Эфрос, а если еще точнее – актриса Ольга Яковлева. По рассказам, именно она заметила в Ереване талантливого молодого артиста и посоветовала Эфросу не проходить мимо этой многообещающей личности. Эфрос и не прошел и преподал недолгие уроки своему новому ученику, который переиграл в Ереване множество ролей. По моим наблюдениям, вписаться в театральную жизнь Москвы артисту из другого региона возможно лишь в молодости. Потом наступает некоторый возрастной, может быть, психологический рубеж, после которого вновь испеченный москвич, как правило, чувствует себя в московском театральном мире чужеродным телом. Он может очень стараться, напрягать все силы для сценического штурма, но чем больше расходует сил, тем меньшего эффекта добивается. А Джигарханян приехал в Москву вовремя. Немного поработав без Эфроса, он принял предложение от А. А. Гончарова и перебрался в Московский Академический театр имени Вл. Маяковского, где и состоялось в 1970 году наше знакомство. Я ставил «Разгром» по Фадееву, а Джигарханян вскоре заменил на репетициях одного из назначенных ранее артистов в центральной роли Левинсона. О многих перипетиях, связанных с этим спектаклем, уже подробно рассказывал, пытался поведать и об особом энергетическом излучении Джигарханяна, а вот о его весьма своеобразной трагикомической заразительности, о его откровенно комедийной органике сказать постараюсь именно сейчас. Я заметил эту его актерскую особенность не сразу, хотя видел не раз Джигарханяна на экране в вихрях эдакого комедийного фейерверка, где он не скрывал своего дурашливого умонастроения пополам с шаржированной пластикой. Я не слишком серьезно относился к его прошлым комедийным опусам, но теперь понимаю, что с их помощью он интенсивно обогащал свой актерский организм, как иногда люблю выражаться, на клеточном уровне. В период наших репетиций «Города миллионеров» я весьма скоро узрел в его повадках и актерском мышлении нечто чаплинское. Были отдельные репетиции, где мы много спорили, но все же чаще – работали, искали, изучали «неиспользованные ресурсы» его актерского организма. Мне казалось, что иногда он сам с некоторым удивлением обнаруживал в себе что-то, о чем не подозревал ранее. Я не уверен в своей стопроцентной правоте, но юмор Джигарханяна, как чисто внешний, основанный на своеобразной пластике, так и глубоко внутренний, запрятанный глубоко в недра подсознания, был уже внутренне сформирован. Мне оставалось только давать осторожные советы и иногда настаивать на некоторых мизансценах. Впрочем, очень многое придумал он сам, ибо, как и Чурикова, этот артист обладает поразительным импровизационным даром. Я запомнил одну из репетиций и один из первых спектаклей, когда испытал своеобразное потрясение, то есть увидел на сцене то, чего никогда прежде не видел. Я имею в виду сцену с тремя усыновляемыми ребятами во втором акте. Дон Доминико в исполнении Джигарханяна так волновался, точнее, боролся с волнением, впервые близко общаясь с неизвестными ему подростками, так старался им понравиться и одновременно определить, кто из троих его сын, что актерский организм Армена совершал на моих глазах серию акций из разряда «высшего актерского пилотажа». Его волнение гипнотизировало, повергало в хохот и озадачивало. Вероятно, к сложным нервным процессам присоединялись еще какие-то очень тонкие, но вместе с тем все-таки ощутимые механизмы особого психологического воздействия. Я имею в виду излучаемую Арменом «психическую энергию». Беру это не слишком достоверное в академическом плане понятие в кавычки, ибо это из терминологии Н. Рериха. Что такое чисто нервная заразительность, мы в общих чертах понимаем, но что такое по Н. Рериху «психическая энергия» – четко сформулировать пока не умеем. Как всегда, гуляют во мне некоторые утопические идеи. Размышляю о появлении в наступающем тысячелетии особого прибора, подобия детектора лжи, где можно было бы за счет датчиков установить сверхплотную обратную связь исключительно для совершенствования актерского мастерства, точнее, некоторых его составляющих. О каких-то похожих методологиях в современной медицине я уже где-то читал, но вот о приборе для тренировки плохо изученных и вообще проблематичных возможностей человека пока можно только мечтать. Находясь с таким прибором в плотном визуальном контакте, полагаю, любой человек может научиться видоизменять частоту сердцебиения или величину артериального давления. Но вот пойти дальше и глубже, в те сферы, куда заглядывают только некоторые виртуозы, занимающиеся аутотренингом в его самых высших проявлениях, – здесь необозримое и загадочное поле для самых смелых фантазий. Джигарханян мои путаные размышления о подключении к делу «психической энергии» полностью разделил, привел интересные примеры из собственной сценической практики, согласился, что его подобного рода загадочные психические механизмы посещают нестабильно, от случая к случаю. Он признался, что надежно управлять такого рода процессами на каждом спектакле не в состоянии… Словом, подарил истинное творческое единомыслие и даже никак не расстроил, потому что я все-таки не однажды наблюдал это чудо. Я его зафиксировал в своей режиссерской памяти и отнес к самым ценным подаркам, полученным мною когда-либо от любимого артиста. * * * Еще одно важное обстоятельство сделало нашу работу над «Городом миллионеров» явлением неслучайным, очень повысило мою личную заинтересованность в этом театральном проекте, прибавило режиссерского упрямства и даже, возможно, вдохновения. Оно, вероятно, подтолкнуло нас к идее резкого уменьшения возраста сыновей Филумены. У Эдуардо Де Филиппо сыновья Филумены – взрослые люди, один даже имеет собственную семью и детей. Мне и Роману Самгину показалось, что важность усыновления, иными словами – обретения законной и полноценной семьи, имеет далеко не одинаковую значимость для двадцатилетнего и двенадцатилетнего человека. Отчий дом крайне необходим именно в детстве, поэтому на нашей сцене появились подростки, сверстники тех, кого мы так часто теперь встречаем на улицах Москвы: торгующих между автомобилями пачками газет, книгами, цветами, подозрительно мелькающих на вокзалах и в подземных переходах. На первых порах московские школьники, которых мы пригласили в спектакль, чувствовали себя скованно и не всегда умели совладать с волнением – все-таки их партнерами оказались Чурикова и Джигарханян. Та естественность и органика, которых, как мне показалось, мы добились на последних репетициях, вдруг стали у наших молодых друзей ускользать, и замаячил дилетантский звуковой привкус. Но, надо отдать должное ребятам и, конечно, Самгину, который вложил в них изрядную порцию режиссерской и педагогической воли, – через два-три спектакля наши юные артисты обрели уверенность и столь дорогой для этого спектакля режим естественного, правдивого существования пополам с той наивной мальчишеской искрен-ностью, которая при определенных обстоятельствах свойственна детям. С появлением на сцене Ленкома подростков-непрофессионалов для меня связан еще один пласт режиссерского замысла. Во имя чего в конечном счете мы ставили этот спектакль?.. Я уже признавался, что решающим в данном случае, как, впрочем, и во многих других, являлось желание занять ведущих артистов в таких ролях, где они могли бы наиболее эффектно продемонстрировать свою уникальность и, главное, некоторые новые нюансы из числа не использованных прежде особенностей их актерского естества. Очень важное обстоятельство – жанр пьесы, где комедийные построения тесно переплетались с мелодраматическими мотивами высокого качества. У драматурга было то, что издавна так дорого ценилось в русском театре, – было где вдоволь посмеяться и поплакать. Не я один заметил, что зритель готов расплакаться лишь в том случае, если до этого он много смеялся. А стало быть, сознательно или бессознательно полюбил тех людей, что доставили ему эту радость. Был также повод для неожиданного погружения в новую для ленкомовского зрителя сценографическую стихию «неоконформизма». И было, конечно, еще то, что, хочу я того или нет, всегда присутствует в спектаклях нашего театра, – некая политическая подоплека. В отдельные подцензурные годы эта связь театрального сочинения и общественно-политической ситуации в стране доходила до степеней острой публицистической атаки, но часто режиссерская политизированность обретала и ненавязчивый, деликатный характер, почти исчезая, прячась в недрах актерского бытия, когда режиссерские акценты перемещались в самые потаенные сферы «жизни человеческого духа». В «Трех девушках в голубом» Л. Петрушевской, спектакле, который в течение четырех лет запрещался цензурой, отсутствовали какие-либо намеки на публицистический или сатирический пафос. И все-таки этот пафос существовал, разумеется, в ином эстетическом, психологическом ракурсе, и цензурный аппарат, который не всегда был глупым, справедливо чувствовал это. Мы рассказывали о нашей жизни нечто такое, что предписано было тщательно скрывать. Существовала ли некая политическая подоплека в режиссерском замысле «Города миллионеров»? В моем, быть может, несколько наивном и субъективном восприятии – безусловно. Появление полубеспризорных сыновей Филумены в возрасте 12–15 лет для меня и Романа Самгина – не простая прихоть людей, желающих во что бы то ни стало пересказать пьесу знаменитого драматурга своими словами. Лично мне показалось, что здесь мы прикоснулись весьма осторожно и ненавязчиво к проблеме, которая почти не имела в нашей театральной традиции ярких сценических воплощений. Посему придется сейчас употребить чужой заграничный термин – «семейные ценности». К моему стыду, долгие годы это словосочетание вызывало во мне плохо маскируемую скуку. То есть, заслышав или прочитав о значении для человечества так называемых семейных ценностей, я, конечно, понимающе кивал головой, однако всегда эти ценности ассоциировались у меня со скучной школьной нотацией. Все-таки вести себя в жизни так, как тебе вздумается, представлялось мне делом справедливым и естественным. Тут, как у Е. Шварца в «Обыкновенном чуде», можно многое свалить на дурную наследственность, на деформацию мозгов идеологией тоталитарного государства, где семейная «ячейка» не могла даже мечтать о сравнении – по своей общечеловеческой значимости – с государственным «ульем». Однако за последние годы в стране и в отдельно взятых мозгах, в частности в моих собственных, произошли резкие и необратимые изменения. Мы получили возможность узнать многое из того, о чем прежде знать не могли и даже в массе своей не мечтали. Правильнее – не задумывались. Государство, подаренное нам политическими экстремистами криминально-большевистского розлива, оказалось не просто в своей основе ущербным, но оно прямо на наших глазах удручающим образом продолжило усиливать эту свойственную ему изначальную ущербность, медленно расползаясь и разваливаясь Сравнительно недавно я узнал, что в нашей стране сейчас свыше четырех миллионов «выброшенных» детей. Как правило, в самом прямом смысле этого слова. Мы имеем несколько миллионов беспризорников при живых родителях. Самой страшной для меня но– востью в последние годы была информация об отсутствии в развитых странах детских домов. Если, допустим, в Швеции ребенок остается без родителей, то всегда находится множество его соотечественников, готовых принять этого ребенка в семью. Отсутствие в цивилизованных странах детских домов, с моей точки зрения, – жесткий удар по чести и достоинству российского государства. К сожалению, эта страшная проблема, хотя и связанная в какой-то степени с экономикой, – отнюдь не экономическая. Похоже, она имеет прямое отношение к отрицательной динамике российского этноса. Л. Н. Гумилев, ученый, посвятивший жизнь изучению этногенеза, оставил для нас, современных россиян, малоприятные формулы: «…B процессе освоения ландшафта общность (этнос. – М. З.) формирует новый уникальный “стереотип поведения”. Это понятие, включая в себя особый способ деятельности, отношения к миру, характеризует этнос как носителя определенного культурного типа». Из всех сложнейших экономических ситуаций, включая, допустим, голод и полнейшую послевоенную разруху в Германии, существуют теоретические и практические, математически обоснованные схемы выхода и экономического выздоровления. Бесспорно, существуют такие схемы и для российской экономики. Но какие математические рецепты могут существовать для людей, выбрасывающих своих детей на улицу, иногда прямо из родильного дома, – сказать наша наука пока не в состоянии. В связи с чем и залетают в голову помимо воли подлые мысли о глубинном распаде нашего этноса. О знаменательных явлениях нашей светлой действительности, омраченной «отдельными недостатками». Весьма интересны массовые заседания в высших сферах, когда верховная власть говорит, что больше так работать нельзя и что теперь настала наконец долгожданная пора работать лучше и даже эффективнее. Интересно, как ближайшие сподвижники заметно омрачаются и думают: «Как же мы сами до этого не додумались?», записывают эту новость, кивая головами, – как это, дескать, амбициозно, своевременно, хотя и абсолютно неожиданно. Иные сподвижники от волнения даже записать эту мысль не в силах, и им остается только окаменеть и как бы задуматься. А у некоторых даже сил не хватает, как бы задуматься, и они с ужасом, потупя взор, ждут: не вступит ли с ними верховная власть в дискуссию с заранее известным персональным завершением? Интересно, как происходит переоценка наших прежних генсеков. Несмотря на неожиданно возникшую любовь нашего народа к героическому брежневскому времени и к самому Брежневу с его ораторским своеобразием, – все-таки стоит воздержаться от показа документальных кадров с его историческими выступлениями. Об этом эффекте восприятия хорошо знали древние властители, больше всего опасаясь показаться смешными. Думаю, что поэтому высшие эшелоны власти опасаются сегодня награждать друг друга орденами и медалями. В этом смысле образ Брежнева дисциплинирует высшее руководство страны. О разного рода комедийных последствиях в поведении генсеков всегда задумывались и самые умные советские цензоры. Придя к власти, Хрущев, как известно, вскоре полетел с визитом через многие страны в Индию, и тотчас был запрещен к прокату анимационный фильм «Лягушка-путешественница». Более того, детская книжка того же названия была изъята из продажи. Что правильно. Я старательно обхожу злободневные вопросы культурной сферы. Вопросы здесь до предела неоднозначны. О своей собственной режиссуре могу сказать просто: мечтается на досуге поставить оперу Чайковского «Евгений Онегин», причем я бы не ограничился появлением Татьяны и Ольги в купальниках, как это сделал мой давний знакомый режиссер Жолдак при постановке оперы в Финляндии. Я бы лично выпустил героинь Пушкина топлес, чтобы обострить оперу, тем более что сцена дуэли Онегина и Ленского мне видится как перестрелка на минометах. А престарелого Гремина играли бы два карлика, чтобы подчеркнуть неоднозначность образа. Вообще, оперная режиссура переживает сейчас свое второе рождение, и я с интересом изучаю партитуры Верди, Моцарта, Чайковского, Бородина на предмет их решительного сокращения. Переизбыток нотных знаков огорчал еще советских людей и их руководителей. И я чувствую, как прежние коммунистические традиции стучатся в окна современности. В памяти интеллигенции еще сохранились отголоски постановлений ЦК КПСС и выступлений Жданова. Хотя он и был монстром, но умел играть на фортепьяно простенькие мелодии, понятные для гостей Ближней дачи. Радостно, что сейчас готовится новый вариант гимна, потому что прежняя хоровая запись для молодежи из дальних регионов была замысловата и далека от танцевальных ритмов. Молодежь должна наслаждаться искусством – поэтому пришлось раскрашивать и частично сокращать телесериал «Семнадцать мгновений весны». Сейчас главное в кинематографе – чтобы фильмы для молодежи были патриотическими. Причем отличить патриотическое высказывание в искусстве от непатриотического подчас весьма затруднительно. И еще очень важно, чтобы новые фильмы были для ветеранов не обидными. Я общался и дружил с Борисом Васильевым, Василём Быковым, Виктором Астафьевым. Их объединяло то, что они были ветеранами и вместе с тем умными людьми. Вероятно, теперь остались в живых другие, которые якобы постоянно требуют обязательного следования сталинским историческим мифам. Что правильно. Но я в это не верю. Они тоже умные. * * * Хочется вернуться к самой интересной теме – новому, окончательному учебнику по истории. Логично будет написать такие же новые учебники по другим наукам, включая квантовую механику и ядерную физику. Элементарных частиц сегодня на учете состоит столько, что потребность в открытии новых мне представляется излишней; народу, в особенности нашему, это не кажется первоочередной, приоритетной задачей. Правильнее в связи с непростой обстановкой в стране остановиться на сегодняшнем количестве фотонов, протонов и разного рода гамма-излучений. Более того, специальным постановлением я бы закрепил достигнутое как окончательное и предложил бы добиться в фундаментальной физике инновационной оптимизации. То есть значительной экономии средств. Если историю считать наукой (а на этом будут настаивать оставшиеся в стране историки), следует остановить авторов, которые постоянно открывают новые подробности в событиях Великой Отечественной войны. Нет такой надобности! Это дал понять всем маршалам и генералам сам «отец народов». Он категорически запретил им делиться воспоминаниями о войне и в особенности о первых ее месяцах. Он вообще не хотел вспоминать и анализировать Вторую мировую. И были на то серьезные основания. Не удалось полностью завоевать Европу. И сопоставление наших и германских потерь вносило смуту в незрелые умы. Но главное «искажение истории», конечно, связано с предвоенной политикой СССР. Находятся отдельные отчаянные авторы, которые требуют рассекретить спецархивы, связанные с событиями 1939–1941 годов. И даже без архивов они пытаются анализировать предвоенную ситуацию. Некоторые даже желают познакомиться с перепиской Сталина с Гитлером. Я бы тоже прочел ее с интересом. Однако среди патриотически настроенных граждан, руководителей центрального телевидения и наших проверенных историков достигнуто долгожданное взаимопонимание, что было ошибочным в деятельности «отца народов», а что было менеджерски-просветленным, отцовским и благодатным. Когда столько света на фоне отдельных недостатков, некоторым артистам и режиссерам, в особенности на телевидении, хочется заново представить зрителям этот родной и противоречивый образ. Никому почему-то не хочется еще раз подробно и серьезно заниматься Гитлером: в современной Германии рассказали о нем исчерпывающе. Наш знаменитый драматург Евгений Шварц тоже рассказал о Драконе очень справедливо: когда свирепствовала эпидемия чумы, Дракон, дыхнув на озеро, вскипятил его, и весь город пил кипяченую воду, спасаясь от болезни. Он вообще провозглашал заботу о простом человеке. Драматург знал или догадывался, что Дракон-Гитлер был выдающимся национал-социалистическим политиком, демагогом, дипломатом, талантливым оратором, строителем автобанов, взявшим верх над многими претендентами на верховную власть в Германии. Он, кстати, отличался личной храбростью, когда шел под полицейские пули в первых рядах антиправительственной демонстрации. Есть повод для размышлений. Что правильно и полезно. К сожалению, архивариус Шарлемань испортил пьесу Шварца, предрекая напоследок: «Зима будет долгой». Но в каком смысле? Если это касается нас – в это не хочется верить, особенно в праздничные дни, которые мы постоянно переживаем. Очень интересно сегодня было бы найти нормального человека, который в течение месяца-двух рассказал бы (разжевал бы для пенсионеров) в ежедневной телепрограмме преимущества новой пенсионной реформы. Население, как известно, стареет. Скоро численность людей пенсионного и особенно предпенсионного возраста будет доминировать. Стариков, которые поняли и подсчитали бы собственную пенсию, сверив ее с данными «Фейсбука» и «Твиттера», стои– ло бы записать в группу людей с особо просветленными мозгами. Их надо было бы беречь: они представляют национальное достояние, как тигры в забайкальской тайге. Особенно впечатляет поручение военного министра – написать единую и окончательную историю российской армии. Мне кажется, что эта просьба невыполнима. Даже самые талантливые современные историки новой волны не смогут преодолеть идеологическое сопротивление по поводу «общепризнанных истин». «Общепризнанные истины» – наш крест, наше наказание. Мы с первой Отечественной войной 1812 года только сегодня с огромным трудом более или менее разобрались. Правда, перипетии утонули в книжной лавине псевдоисторических поделок. О наших войнах как таковых первый маршал К. Е. Ворошилов говорил: «Мы не только умеем воеватъ, но еще и любим воевать». И Кутузов при тщательном и беспристрастном исследовании оказался неоднозначной фигурой, что не умаляет подвига русской армии и наступательной доктрины Александра I. И совсем непатриотическим событием кажется нам теперь сдача Москвы и преступное сожжение красивейшего города планеты. И главное – неисполнение приказа императора Александра Павловича уничтожить остатки великой армии Наполеона при Березине. Конфронтация императора и Кутузова стала восприниматься по-новому. (Может быть, в связи с взятием Берлина советскими войсками в 1945 году.) Император Александр I своим Священным союзом против революций заложил отдаленные основы Европейского сообщества. Более того, я предполагаю, что идеи Объединенных наций (ООН) в какой-то степени – развитие идей русского монарха. Ирония, которая сама, без спроса влетает в мои абсурдистские мозги, кажется мне не всегда уместной, но что делать?! Даже новостные программы кажутся мне сочинением комедиографа. Они – хотелось бы того или нет – вызывают стойкий комедийный эффект. Иногда эффект черной комедии. Интересен репортаж, рассказывающий, как двое полицейских вошли в вагон, чтобы разнять дерущихся, а дерущиеся сразу помирились, отобрали у стражей порядка табельное оружие и заперли их в туалете. Естественно, были наказаны работники железнодорожного ведомства, был вынесен укор в адрес представителей РЖД. Что логично (!). Изумляют подробные репортажи из операционной: кровавые, пульсирующие внутренности и сосредоточенная работа хирурга во славу божью. Мы и так без кровавых подробностей верим лучшим хирургам страны, мы только не верим в надежность второго и третьего эшелонов медработников. И сомневаемся в самой системе теперешнего здравоохранения. Вспомните, как долго мы кувыркались с ценами на иностранную магнитно-резонансно-томографическую аппаратуру. Но это как раз неинтересно.