Я вернулся в свою каморку за старыми вещами – кувшином, книгами, штанами с рубахой. Все это я сложил в таз. Нашлась даже счастливая монетка – лежала, где я ее оставил, под надежным слоем пыли. Боком, из-за узости коридора, я пробрался к потайной лестнице, оттуда в кабинет. Отец дремал, обмякнув в кресле. Я крался на цыпочках – хотел отнести вещи в бывшую Мэйнардову комнату, чтоб отец не видел. Покончив с этим, я разбудил его, препроводил в спальню, поддерживая под локоть, раздел, уложил в постель и с пожеланием доброй ночи удалился. Назавтра я привел себя в порядок и поехал в Старфолл, где ночевали Коррина, Эми и Хокинс. Нужно было привезти их в Локлесс. Мы поспели к ланчу, отец с Корриной закусили и отправились прогуляться. Через час вернулись, сели пить чай. Вечером, когда гостья наконец-то откланялась, я прислуживал отцу за ужином. Потом устроил его в кабинете, а сам пошел к Фине. Муравейник помнился мне оживленным местом, вполне оправдывавшим свое название. Люди сновали туда-сюда с поручениями, пели, рассказывали о давних временах или о сиюминутных событиях, порой ссорились, иногда интриговали, – словом, здесь был особый мир, только для своих, до такой степени особый, что при известном умственном усилии удавалось отделаться от ощущения общей безнадежной приневоленности. Однако теперь все человеческое, теплое, душевное утекло водою в переплетения туннелей. Иллюзии развеялись, Муравейник предстал тем, чем был задуман, – подземным лабиринтом. Яма, сырая и мрачная, – вот что это было такое; яма, на которую пришлепнули для маскировки, будто крышку, великолепный сахарно-белый дворец. Раньше в каждом закоулке горело по фонарю, теперь же целые длинные ответвления, целые некогда населенные тупики остались вовсе без света, и впечатление, что находишься в подземной тюрьме, заметно усугубилось. Фину я не застал. Ничего, решил я; посижу, подожду. Действительно, не прошло и нескольких минут, как от двери раздалось «Доброго вечера», а пристальный взгляд я виском почувствовал. – Доброго вечера, Фина. – Ужинал? – Нет. Фина подала на стол зелень, шпик и лепешки, испеченные в золе. Мы ели молча – как всегда, как раньше, еще когда я был ребенком. После ужина помыли посуду, и я, пожелав спокойной ночи, ушел спать наверх. Совместные ужины продолжались неделю, а потом вечер выдался нехарактерно теплый для осени, и я предложил: давай, мол, поедим на воздухе. Мы с Финой взяли по миске и уселись у входа в туннель – того самого входа, через который много лет назад вступили в пределы Муравейника. Солнце сползало к дальним горам, и мы, жуя, наблюдали за этим медленным движением. – С Софией уже видался? – вдруг спросила Фина. – Нет. А разве она не у Натаниэля? – Здесь она, на Улице поселилась. Натаниэль теперь из Теннесси не вылазит, дела какие-то обделывает, верно. Так чего ей, Софии-то, в поместье у него торчать? Он, Натаниэль, и мистер Хауэлл с мисс Корриной сговорились про Софию, чтоб, значит, ей тут оставаться. Почему да как – не спрашивай. Их разве разберешь, белых? Одно знаю: София сама по себе. – Сама по себе? – Никак они не придумают, куда ее девать. Ну а со старой Финой, понятно, господа насчет такого не советуются. – Я должен с ней увидеться. – Что ж, ступай к ней, ежели готов. Главное, горячку не пори. Изменилось кой-чего, мальчик, даже не кой, а много чего. Назавтра было воскресенье – мой выходной. Из комнаты я себя до полудня не выпускал. Затем, рассудив, что рано или поздно наткнусь на Софию – ясное дело, не готовый к встрече, ибо к такому подготовиться невозможно, – я вышел на воздух. Улица потрясла меня ожидаемым упадком. Не рылись в пыли куры, а что до огородиков, они заросли бурьяном. Некогда именно эта часть империи под названием Юг сформировалась вокруг и на основе блистательной Виргинии – и вот разорение добралось и до нее, и сомнений в том, что времена действительно последние, уже не оставалось. Бытовало представление, что вина лежит на белых, на правящем классе; что, держись белая знать добродетелей старины (пусть хоть внешне), отсрочила бы закат еще на тысячелетие. Увы, он, закат, был предопределен с самого начала, ведь рабство порождает в рабовладельце расточительность пресыщения и унизительную лень. Взять Мэйнарда; при всех пороках главным его преступлением было отсутствие манер. Свои не терпели его, ибо видели в нем, как в зеркале, себя самих. На самом деле Мэйнарду просто не хватало хитрости, чтобы, образно выражаясь, хоть иногда задергивать «зеркало» тафтой. Так размышляя, брел я по Улице. Ночью выпал первый заморозок, дыхание близкой зимы накрыло графство Ильм промозглым туманом. Невольно вспомнились далекие воскресные дни – слитые в один сплошной летний выходной, звонкий от растянутой во времени игры в шарики и пятнашки. Я уже знал, что София заняла старое Финино жилище – тот самый дом, к которому я прибился после расставания с мамой. Передо мной тянулись два ряда хижин; из крайней, той, что стояла поодаль, вышла женщина, удерживая на бедре дитя. Подхватила на руки, принялась качать, но вдруг, поднявши взгляд, увидела меня. Несколько секунд смотрела, как бы не веря собственным глазам, потом кивнула, вроде узнала, и скрылась в доме. Я продолжал стоять. Вскоре женщина вышла снова, уже без ребенка, и лишь тут меня осенило: да ведь это София. Появившись вторично, она словно оставила мягкое выражение лица в пределах щелястых стен. Дюжина ярдов разделяла нас, меня и мою Софию; дюжина ярдов и непривычный ее взгляд исподлобья, и отсутствие горчащей улыбки. Я совсем оробел. О чем я только думал, воображая нашу встречу, наше счастливое воссоединение? Конечно, София сердита на меня – я ведь привел ее прямо в лапы Райландовых ищеек. До побега, перед побегом, во время побега она со мною кокетничала – ничего больше. Может, у нее другой мужчина. Да и, кстати, чье это дитя? – Так до ночи и простоишь, будто приклеенный? – крикнула София, – и шагнула внутрь, оставив дверь открытой. Я направился к хижине, и у самого порога был перехвачен образами прошлого: мальчик в тяжелых башмаках, с недельным пайком в мешке, топчется под дверью, медлит навязаться в приемыши к главной склочнице. Впрочем, образы ретировались всем отрядом, стоило мне сунуть нос в хижину. София сидела на кровати с малышкой на коленях и укачивала ее, тихонько напевая. – Здравствуй, – сказал я. – Здравствуй, Хайрам, – отозвалась София. Меня потрясло ощущение довольства, которым она буквально лучилась. Это она меня так дразнит или тут что-то серьезнее, глубже? София пересела к окошку, на стул, а мне кивнула – дескать, занимай место на кровати. Я повиновался. Малышка, светлокожая, совсем как я, гулила у Софии на руках. Лишь теперь я понял, что имела в виду Фина под этим своим «Изменилось кой-чего». Наверно, я выдал себя вскинутой бровью или взглядом, потому что София звучно облизала верхние зубы, закатила глаза и бросила: – Не бойся – не твоя она. – А я и не боюсь. Я давно ничего не боюсь. Мои слова чуть ослабили напряженность – это было заметно, даром что София оставалась настороже, как и с первых секунд нашей встречи. Теперь она встала, не спуская малышку с рук, и принялась ходить вдоль стены – туда-сюда, туда-сюда. – Как ее зовут? – спросил я. – Каролиной, – отвечала София, глядя в окно. – Красивое имя. – Я зову ее Кэрри. – Кэрри? Тоже красиво. София села на кровать, по-прежнему на меня не глядя. Внимание она сосредоточила на девочке, но так, чтобы я догадался: ребенок – лишь повод избегать визуального контакта со мной. – Вот не ждала, что вернешься, – заговорила София. – Из других никто не вернулся, а тебе с чего – так я думала. Говорили, Коррина Куинн теперь хозяйка твоя и будто она в горы, на соляные шахты, тебя определила. Я тихонько рассмеялся: – Кто ж это такое говорил? – И вовсе не смешно. Я за тебя переживала, Хайрам. Извелась вся – где ты да что с тобой. – Ну, к шахтам я и близко не подходил – ни к соляным, ни к каким другим. А вот в горах побывал. Посевернее Брайстона. Только там шахт нету. И плантаций тоже. Славные места, красивые. Я бы тебя туда с удовольствием свозил. Теперь смеялась София. – Погляжу, ты шутником заделался, Хайрам. – Жизнь такая, что иначе не сдюжить. – Да, верно. Только с каждым днем все трудней оно выходит, насчет смеху. Заставляю себя о хорошем думать – что времена другие придут и прочее. Знаешь, Хайрам, а я ведь про тебя рассказываю. – Кому это? – Кэрри моей. Какой ты есть человек. – Вроде нечего особо рассказывать. Слушай, как пусто всюду стало – жуть. – Да, – заволновалась София. – Забирают людей, Хайрам. Кого в Натчез, кого в Таскалусу[35], кого в Кайро[36]. Угонят – и вестей не дождешься, потому теряется человек, будто песчинка. И день ото дня хуже, Хайрам. Взять Долговязого Джерри, ну, который у Мак-Истеров. Только-то две недели назад он сюда приезжал. Я еще поглядела, думаю: на этого никто не позарится, он старый. А приезжал он не просто так – привез на продажу ямс, форель и яблоки. Фина – и та явилась. Мы славный ужин состряпали, поели все втроем. Только две недели минуло – и где он теперь, Долговязый Джерри? Где? – Им счету нет, Хайрам, – продолжала София после паузы. – Как эти Мак-Истеры вообще с хозяйством справляются, когда они, что ни день, людей продают? С полгода назад видела я их девчонку, Милли. Хорошенькая – загляденье. Красота ее и сгубила. В Натчез угнали, а там она и недели не провела. С молотка продали. В бордель. – А ты вот пока здесь, София. – То-то что пока. Каролина завозилась на материнских коленях, завертела головкой и, упрямая, смогла-таки повернуть личико и вперить в меня пристальный взгляд. Просто пригвоздила этим взглядом, всю душу вывернула наизнанку – дети нескольких месяцев от роду обычно так и делают, когда им кто-то незнакомый попадается. Под детскими взглядами мне всегда бывало неловко. Я и теперь ежился, причем даже не от проницательности (в конце концов, она свойственна всем младенцам), но от сходства повадок у матери и дочери – взгляд был испытующий, оценивающий. Наверно, выискивание общих черт заняло мгновения; возможно, я эти черты не столько находил, сколько додумывал, чтобы оттянуть момент истины. Ибо при материнском миндалевидном разрезе глаз цвет их маленькая Каролина имела нехарактерный для нашей расы – серый с прозеленью. О, я знал этот цвет! Я каждый день его в зеркале видел – типично уокеровский, мне он достался от отца. Но такие же глаза были у Натаниэля, моего дяди. Я и тут себя выдал, потому что София снова облизнула зубы и, прижав дочку к груди, поднялась, одновременно отвернувшись от меня всем корпусом. – Нечего таращиться. Я сказала уж: не твоя она. Я давно знаю, каково это – иметь чувства, на которые не имеешь права. Я это и тогда знал, даром что описать не мог. Первым моим порывом было рвануться прочь от Софии, больше не говорить с нею, заняться работой на Тайную дорогу и вырвать из сердца женщину, которая никогда не станет моей Софией. В то же время другая часть меня – зачатая в тщетном мамином сопротивлении похоти отца, окрепшая на Тайной дороге свободы, расцветшая, ослепивши мое сознание, на Съезде аболиционистов; та часть меня, благодаря которой мне хватило мудрости сказать Роберту: «Мы хоть понимаем, что ́ вокруг нас, мы – благословенны», – изумилась самому факту, что после всего во мне еще остается столько чистоплюйства. Мгновение я смотрел на Софию, не отвлекавшую взгляда от девочки, затем взял себя в руки. – Так сколько наших осталось, София? – Не знаю. Не знаю даже, сколько было. И давно уже счет не веду, чтоб сердце не рвать. Локлесс на последнем издыхании, вот что я тебе скажу. Они нас убивают. Не только здесь – кругом. По всему графству. Не успокоятся, покуда всех не убьют. Она снова села на кровать. – А ты вот вернулся, Хайрам. Целый и невредимый. Наверно, от Господа мне такое везенье вышло – дважды увидать, как ты смерти кукиш показываешь. Тогда из Гус-реки выбрался, теперь вот от Райландовых ищеек сбежал, из самых челюстей ихних. Неспроста это, что мы с тобой не в Натчез угнанные, а сидим вот рядышком ох неспроста. Господь на нас планы имеет, точно тебе говорю. Великие планы, Хайрам, попомни мое слово. * * * Однако расшифровка «великих планов» откладывалась на неопределенное время. Пока же мне следовало возвращаться в господский дом, накрывать ужин, прислуживать отцу. Обиходив его, я спустился к Фине, и мы с ней поели, как обычно, в доверительном молчании, которое вполне поддерживала и даже дополняла кромешная тишина. Ни звука сверху, ни шевеленья здесь, в Муравейнике. Нас двоих будто занесло на край света; вот оно как было, прикидывал я, когда глава рода, Арчибальд Уокер, еще только обживался здесь, почти сроднившись со своими рабами в противостоянии природе, возмущенной вторжением. Поев, мы уселись на входе в главный туннель, на границе между вечной тьмой и угасанием дня. Смерив меня пристальным взглядом, Фина прокомментировала: – Ходил, стало быть, к ней. Я кивнул, не поднимая глаз. Фина усмехнулась. – Могла бы и предупредить, – буркнул я. – Ты ж не любишь, когда в твою жизнь лезут. Сам говорил.