Она уговаривала себя, что ошиблась. Он проехал так быстро. Велосипедист, весь в черном. Леггинсы, джемпер с длинными руками, вязаная шапка надвинута на лоб и полностью скрывает волосы. Она остановилась всего лишь на минуту у банка. Собиралась выйти, даже дверь уже слегка приоткрыла, сзади на дороге никого не было. И вот он появился в боковом зеркале. Сначала далеко, потом прямо перед ней, потом пропал. Всего лишь секунда. Но она видела лицо в зеркале. И узнала его. Во всяком случае, она так подумала. Но вот теперь Вэл говорит, что Жакс был дома весь день. Вэл говорит, что был с ним, когда случился этот ужас. Значит, она ошиблась. В отчаянии Луиза, разуверившаяся в Боге еще раньше, чем в Санта-Клаусе, стала молиться. Неумело, неловко, но с жаром, с истинной страстью, не зная толком, что говорить. — Пожалуйста, Боже, — бормотала она, — пусть это будет не он! — Потом, поскольку такая формулировка показалась ей слишком туманной, она заставила себя уточнить. Назвала даже его имя, ощутив, как оно жабой уселось на кончике языка: — Я хотела сказать, сделай так, чтобы тот велосипедист… сегодня в Каустоне… был не Жакс. У нее во рту было холодно и пусто. И она знала, что мольбы эти бесплодны. Так какой тогда смысл? Луиза выбралась из кресла и стояла, глядя сквозь стеклянную крышу на почти черное небо, усеянное холодно светящимися точками. Да как там вообще может кто-то существовать? Не то что хоть сколько-нибудь интересоваться мольбами измученной женщины… Но, даже сознавая абсолютную тщету всего, что делает, Луиза не смогла удержаться от последней просьбы: — И прошу тебя, Господи, пожалуйста, присмотри за Вэлом! Возвращаясь на Арбёри-Кресент, Барнаби чувствовал себя Сизифом, который плюнул наконец на проклятый камень. Стоя в сторонке, посмотрел, как тот катится, подпрыгивая, вниз, а потом с легким сердцем пошел к вершине. В тот момент, когда в дежурке включили запись телефонного звонка Энн Лоуренс, когда стало ясно, что он все время шел по ложному следу, его накрыло. Сильно накрыло. Он сумел сделать вид, будто быстро справился с собой. Он это умел, и это было важное умение. Уныние — зараза, которая распространяется молниеносно. Но общее впечатление было ошибочно. Он действительно впал в уныние. Кроме того, возникла серьезная угроза «личной вовлеченности». Подобное не рекомендуется, но все-таки иногда бывает. Когда речь идет, например, о жестоком обращении с ребенком или убийстве детей, редкий полицейский сможет остаться совершенно бесстрастным. Но тут не то. Тут смерть крайне неприятного старика, который к тому же пытался шантажировать женщину. Так откуда такая ненависть? Барнаби был потрясен, когда осознал, что слово то самое, правильное. Он ненавидел Терри Джексона. Его веселую улыбочку и бесстыдство, его манеру разговаривать, когда разговор как бы пританцовывает, перышком порхает туда-сюда: злобный выпад, потом финт — и ложное нападение, которое в конце концов выставляет собеседника дураком. И, наконец, настоящая атака. Удар, быстрый и сильный, прямо в солнечное сплетение. Ненависть бурлила в нем и когда он думал о внешности этого субчика. О поджарой смуглой плоти, крепких мускулах, сияющих темно-синих глазах со странно золотистыми зрачками. Единственным физическим изъяном во всем этом Аполлоновом совершенстве, насколько успел заметить Барнаби, были зубы, за которыми никогда толком не ухаживали. Но Фейнлайт, несомненно, оплатит услуги дантиста-косметолога, и упущение быстро исправят. Барнаби прогнал досадную мысль: этого никогда не случится. В тюрьме Уормвуд-Скрабс не отбеливают зубы, не ставят коронки и брекеты. И в Олбани или Стрейнджвейз тоже. А именно там окажется Джексон. «И ты уж поверь, что так будет, слизняк вонючий». Осознав, что сказал это вслух, а руль сжимает мертвой хваткой, как будто от этого зависит его жизнь, Барнаби резко замедлился, почти что до полной остановки. Это нехорошо. Испытывать подобные чувства. Ненависть способна ослепить, сузить обзор, скрыть от взгляда факты, которые у тебя под носом. Не говоря уже о том, что давление подскакивает. Он вспомнил недавние слова Джойс: когда он расследует дело, то становится похож на собаку с костью — держит ее в зубах, боится, вдруг кто-нибудь отнимет. Он тогда разозлился. А теперь спросил себя, правда ли это, и решил, что да, так и есть. Ну, по крайней мере, отчасти. У Барнаби было чувство собственного достоинства, иначе бы он не дослужился до своей должности, но ему казалось, что он способен и слушать других. В этом старший инспектор если и не был уникален, то, по крайней мере, состоял в меньшинстве. Через секунду он свернул на дорожку к дому номер семнадцать. А потом ему сделалось легче, как легчало всегда. В какой бы грязи он ни выпачкивался на работе, здесь она тут же начинала засыхать и отваливаться коркой. Это была странная вещь, скорее не забвение, а психологическое избывание скверны. Он никогда до конца не понимал, как именно это происходит. Возможно, его исцеляла зеленая свежесть сада (даже зимой здесь было чем полюбоваться) или знакомое тепло крепкого дома из красного кирпича, где он счастливо жил уже более двадцати лет. Но, главное, конечно, это присутствие Джойс. Рядом с ней он был счастлив. Барнаби никогда не воспринимал такое свое везение как должное. Только не он, с его-то работой. Благодушие магнитом притягивает несчастья. Ему столько раз случалось слышать «я и подумать не мог, что со мной такое может случиться». Чаще всех других слов. Сам он никогда бы не сказал ничего подобного. И никогда не поверил бы, что, если ты никому не делаешь зла, это хранит тебя от несчастий почище всякого талисмана. Прежде чем выйти из машины, Барнаби на всякий случай постучал по дереву приборного щитка. У куста ракитника стояла «дайан» Калли, желто-зеленая, с огромным подсолнухом на багажнике. Шаги Барнаби, и без того быстрые, еще ускорились. Не успел он вставить ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась. — Папа! Потрясающие новости! — Она схватила его за руку. — Пошли! — Дай я только… — Нет! Пошли немедленно! Дверь на кухню была открыта. Он увидел улыбающуюся Джой, ужасно гордого Николаса, бутылки с горлышками в золотистой фольге, бокалы для шампанского. Всенародное ликование. Он посмотрел на сияющее лицо дочери и понял, что она собирается ему сказать. Он обнял Калли и вдохнул нежный запах ее волос. Его маленькая девочка. — Калли, дорогая, ну что мне сказать? — Барнаби почувствовал, что глаза щиплет. Ну и что? Не каждый день тебе говорят, что ты станешь дедушкой. — Поздравляю! — Папа, глупый, не меня надо поздравлять, а Нико. — Нико? — Барнаби сумел быстро изменить выражение лица, но разочарование больно полоснуло по сердцу. Они вместе вошли в кухню. — Меня приняли в Национальный, Том! — Николас засмеялся и поднял свой бокал, судя по всему уже не в первый раз. — Правда, потрясающе? — Потрясающе, — процедил Барнаби сквозь плотно сжатые губы. И снова повторил: — Поздравляю. Калли налила ему бокал «вдовы Клико» и улыбнулась матери: — Папа, небось, подумал, что мне предложили очередную рекламу шампуня. — Да? — делано удивилась Джойс и поймала взгляд мужа. Впрочем, ей даже этого не требовалось, она и без того все поняла. — Плевать мы хотели на рекламу шампуня! — воскликнул Нико и снова захохотал, выпив вино и подбросив бокал в воздух. — Ты знаешь, что будешь играть? — спросил Барнаби, давно усвоивший, как подобает откликаться на театральные новости. — Все, что есть в репертуаре. А это значит, все, что угодно, все, что угодно! Они ставят Пинтера, «Антония и Клеопатру», «Питера Пэна»! — сказал Нико. — И новую комедию Терри Джонсона о Сиде Джеймсе[45], — добавила Калли. — «„Продолжая Кемпинг“ в Коттесло»[46]. — Она точно не так называется, — заметила Джойс. — Ты мог бы сыграть Барбару Уиндзор, дорогой. — Калли послала любимому воздушный поцелуй. — Да! Я выглядел бы ослепительно в женском платье. — Один из способов сделать так, чтобы тебя заметили, — сухо вставила Джойс. Она знала, что нескромность всего лишь фасад. Но все равно Нико иногда несколько утомляет. — Выпей еще вина, дорогой, — она потянулась за бокалом мужа, а он взял ее за руку: — Я бы, признаться, предпочел сэндвич. — Сэндвич? — Тут Николас угостил их своей леди Брэкнелл, похожей больше на комика Тима Брука-Тейлора, чем на Эдит Эванс[47], а выглядел при этом лучше, чем они оба. Но это как раз нетрудно. — Плюем мы на сэндвичи! Мы отправляемся праздновать! — Куда? — В «Ривер-кафе». — Что?! — Папа, остынь. — Если вы думаете… — Тут Барнаби вовремя остановился. Если бы Калли была беременна, тогда пожалуйста, он бы отправился в «Ривер-кафе» с вещами, чтобы завтракать, обедать и ужинать там хоть целый месяц. — Я слышал про это место. Туда просто так не… — У Нико есть деньги. — Мы угощаем, — заявил Нико, что прозвучало несколько грубовато. — Вчера я продал свою развалюху. — Мы решили, что глупо иметь две машины. Особенно в Лондоне. — И что, не нашлось способа получше, чтобы просадить три тысячи фунтов? — Ну, Том, — Джойс пугала реакция мужа, — успокойся. — И речи быть не может. И вообще, я на диете и ничего не ем, кроме капустного супа. — Он не знает! — Николас подмигнул жене. — Чего не знаю? — не понял Барнаби. — Они тем и знамениты! — И Калли подмигнула матери. — Это правда, Том, — поддержала Джойс. — Я как раз на днях читала. В «Ривер-кафе» готовят лучший капустный суп на свете[48]. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ На следующее утро Барнаби сидел за письменным столом и пытался распланировать свой день, набросать кое-что к утренней летучке в восемь тридцать. Ему было очень трудно сосредоточиться. Если бы в это время вчера кто-нибудь сказал старшему инспектору, что вечером он часа на два почти начисто забудет о расследовании, он бы решил, что человек этот сошел с ума. Тем не менее все именно так и было. Их посадили за столик у окна, которое выходило на ровный газон, обложенный плиткой и обнесенный низкой стеной, прямо над Темзой. Поверхность воды вспыхивала под вечерним солнцем, вдоль асфальтированной дорожки горели фонари. Осенним вечером в «Ривер-кафе» было невероятно светло, свежо и полно веселых посетителей. Люди болтали, смеялись, ели, пили. В какой-то момент одна женщина запела арию Тоски, и никто не понял этого неправильно. Обслуживание было выше всяких похвал. Официанты держались дружелюбно, но без подобострастия, возникали, когда были нужны, исчезали, когда нужда в них отпадала. Тактично предлагали кушанья и не обижались, если их предложения игнорировали. Никто не подливал вам то и дело, будто вы малыш на высоком стульчике. Невозможно было представить, что здесь чего-то нет, а то, что было, имело божественный вкус. Еду готовили за длинным стальным прилавком. Стройные люди в длинных белых фартуках создавали блюда, приводящие в отчаяние толстых. Барнаби ел тальятелле со спаржей, зеленью и пармезаном. За ним последовала рыба тюрбо, и куски ее прямо таяли во рту. Зеленый салат с капелькой рукколы. Аппетитная картошка. И никакой капусты! Все пробовали еду друг у друга, и, когда это было замечено, практически ниоткуда на столе появились дополнительные вилки. На десерт Барнаби отведал «Шоколадной Немезиды», еще немного — и она свершила бы над ним правый суд. Пили сицилийское «торре дель фалько». Нико приобрел для Калли поваренную книгу[49] с пышной дарственной надписью, еще одна досталась Джойс. Барнаби всерьез забеспокоился. — Не волнуйся, — сказала Калли отцу, когда они, немного отстав от остальных, шли к такси, — мама справится. Никому еще не удалось сжечь макароны. Барнаби промолчал. Он полагал, что женщина, способная сжечь салат, может сжечь что угодно.