— Чего тут удивляться. Такая скучища была в этом Ферн-Хрен-Знает-Чём. Ей там вообще нефиг было делать. Старикан доставал поучениями, а жена его, та вообще об нее ноги вытирала. Барнаби подумал, что вытирать об кого-нибудь ноги не в стиле Энн Лоуренс. Как-то это на нее совсем не похоже. — Так вы поддерживали связь с Карлоттой, пока она жила там? — Ну, она позванивала иногда. Барнаби оглядел захламленную комнату в поисках телефона. — В холле есть платный, — объяснила Таня. — А сюда она не наведывалась? Девушка отрицательно помотала головой: — Я бы услышала, как она ходит. — А может, вы были на работе? — Я работаю только по ночам. Танцую стриптиз в клубе на Уордор-стрит. — Таня заметила, как изменилось выражение лица Троя, и добавила с достоинством: — Ничего такого. Им даже не разрешается до нас дотрагиваться. — А к Карлотте кто-нибудь приходил? — Вы про то, ходили ли к ней мужчины? — Необязательно мужчины. Мы ищем всех, кто ее знал. — А вот нет, не приходили к ней. Она часто уходила, это да, но в квартиру к ней никто не приходил. — Кто живет в квартире сейчас? — Никто. Она внесла плату за три месяца вперед, а они еще не закончились. — У вас нет запасного ключа? Она опять покачала головой: — Могу дать вам телефон хозяина, если хотите. Пока Трой записывал номер, Барнаби прогулялся по комнате и подошел к окну. За домом пейзаж был не намного веселее, чем перед ним. Маленькие заасфальтированные дворики или замусоренные скверики с плотно утрамбованной землей. Пожарная лестница, на которую Барнаби особенно не надеялся бы в случае опасности. Он отвернулся от окна и спросил Таню о соседях снизу. — Бенсон — растаман[31], бо́льшую часть времени проводит в Пекэме со своей девушкой и ребенком. Чарли — носильщик на железнодорожной станции Севен-Дайлз. Но они оба заселились, когда Карлотта уже съехала, так что ничего о ней знать не могут. — Кажется, она получила несколько писем авиапочтой, когда жила в доме викария. — Наверно, от отца. Из Бахрейна. — Мы слышали, она их выбрасывала, не читая, — заметил сержант Трой. — Ос-споди… — У Тани сделалось одновременно уязвленное и задумчивое лицо. — Ни за что не стала бы выкидывать письма от отца. Да я только и думаю, как бы узнать, кто он такой. — Если вдруг подумаете о чем-нибудь еще, Таня, позвоните. — Барнаби вручил ей визитку. — И, конечно, если появится Карлотта. Все равно, днем или ночью, у нас стоит автоответчик. На обратном пути Трой записал номер телефона в холле. Барнаби открыл дверь подъезда, и они снова оказались под слабым осенним солнцем. Сержант Трой думал о своей семье, о родителях, бабушках и дедушках, тетях и дядях. И хотя как минимум половина этих разнообразных родственников в любой момент способна была взбесить его, он не представляет себе жизни без них. — Бедная девчонка. С самого начала не повезло. Даже не знает, кто ее отец. — Надеюсь, вы не пытаетесь меня разжалобить, а, сержант? Таня стояла у окна и смотрела им вслед. Потом она отпустила занавеску, которую придерживала рукой, и услышала мягкий щелчок — открылась дверца шкафа в спальне. Послышался шорох. — Все в порядке, — бросила Таня через плечо, — можешь выходить. Они ушли. Пока Барнаби и Трой ехали по Сити-роуд в Кэмден-таун, Энн Лоуренс на кухне дома викария натирала ножку ягненка розмарином, замоченным в оливковом масле. Рядом с ней сидела Хетти Лезерс и лущила горох. Кэнди, извернувшись, скатилась со своей подушки и теперь ковыляла к ним. — Почуяла запах мяса. — Энн улыбнулась, взглянув на собачку. — Мы нынче хроменькие, — сказала Хетти и достала печенье из кармана цветастого фартука. Кэнди жадно схватила его. Миссис Лезерс с беспокойством посмотрела на Энн: — Вы уверены, что уже можете готовить, миссис Лоуренс? Вы так раскраснелись. — Все нормально, — успокоила Энн. — Честное слово, я чувствую себя гораздо лучше. Она действительно воспряла, и не только физически. Во-первых, ее порыв сказать правду и посрамить дьявола не ослабел за вчерашний день, и сегодня утром она проснулась решительной, как никогда. Во-вторых, хотя она ни за что не призналась бы в этом Хетти, ее румянец объяснялся возбуждением после спора с мужем. — Как добр преподобный! Согласился проводить Чарли в последний путь, — произнесла Хетти. Непонятно, почему это вдруг пришло ей на ум именно сейчас. — Он ведь сложил с себя сан и вообще. — Лайонел был рад помочь. Энн покривила душой. Когда она попросила об этом мужа, Лайонел вышел из себя. Сказал, что вот уже десять лет в деревне его считают мирянином и ему будет неудобно вдруг показаться в облачении священника. Энн ответила, что он говорит глупости, и между ними произошел свободный обмен мнениями, еще сильнее встревоживший Лайонела и еще больше воодушевивший его жену. — Чарли работал в доме викария долгие годы. — Я знаю, дорогая. — Это очень много значит для Хетти. Для бедняжки день будет и без того очень трудный, а тут еще придется слушать, как совершенно незнакомый человек разглагольствует о ее муже. А ты ведь и так не слишком перетрудился на пасторской ниве. — Что ты имеешь в виду, Энн? — Я имею в виду помощь, Лайонел. Заботу, готовность выслушать, постоянную поддержку. Я думала, это и есть твоя работа. — Боюсь, нет никакого толку продолжать этот разговор. — Не сомневаюсь, что, будь Хетти смазливой мордашкой лет восемнадцати, обвиняемой в торговле наркотиками, она получила бы от тебя и карманные деньги, и миленькую маленькую квартирку, и новую гладильную доску. — Ты кричишь! — Если тебе кажется, что я уже кричу, просто продолжай отходить к двери. — Не понимаю, что это на тебя нашло. Энн стояла не двигаясь. Она вдруг почувствовала, что стоит поостеречься. Ничего на нее не «нашло», это давно было в ней, а теперь рвется наружу. Но хочет ли она этого? Однако через несколько секунд мысли ее, еще недавно смутные и путаные, прояснились. Четко обозначились обиды и желания, о которых она даже не подозревала. Какой серой и пресной вдруг показалась Энн собственная, размеренная и тихая жизнь. Какой бесхребетной она себе представлялась. Годами она силилась приспособиться к образу жизни мужа, в котором видела если не лучшего человека на свете, то, по крайней мере, гораздо лучшего, чем она сама. Лайонел остановился, присел на краешек ближайшего кресла и успокаивающе похлопывал по подлокотнику, как будто опасаясь, что даже мебель вот-вот восстанет против него. Энн саму обеспокоило безразличие, с которым она теперь смотрела на мужа. Лайонел так давно поступал по-своему, не интересуясь ее мнением и не встречая отпора, что она успела забыть, как он выглядит, когда ему противоречат. Нижняя губа, пухлая и мокрая, обидчиво оттопырилась, он надулся, как маленький ребенок. У мужчины пятидесяти восьми лет это выглядело довольно жалко. — Мы не можем и дальше так жить, Лайонел. — Как «так»? — Он был неподдельно удивлен и вылупил на нее глаза. — Что с тобой, Энн? — Я тебя не обвиняю… — Да уж надеюсь, — возмутился Лайонел. — Я ничего такого не сделал. — Если кто и виноват, так только я. Предоставила всему идти, как идет. Отчасти из-за лени, отчасти потому, что хотела, чтобы мы были счастливы… — Мы счастливы! — Я уже и не помню, когда была счастлива, — вздохнула Энн. Лайонел сглотнул: — Что ж, дорогая, может быть, тебе пора возблагодарить Бога за то, что имеешь. — Он встал и отчаянно скосил глаза на дверь. — И, кстати, принять транквилизаторы. — Я смыла их в унитаз. — Ты считаешь, это разумно? Его жена не ответила, и Лайонел попробовал осторожно ретироваться: