Мистер Верлок взял себя в руки, закончил раздевание и залез в постель. Внизу, на тихой узкой улочке, чьи-то размеренные шаги приблизились к дому, потом затихли в отдалении, неспешные и твердые, как будто прохожий вознамерился шагать целую вечность от фонаря к фонарю в бесконечной ночи. Сонное тиканье старых часов на лестничной площадке стало отчетливо слышно в спальне. Миссис Верлок, лежавшая на спине и глядевшая в потолок, заметила: — Выручка очень небольшая сегодня. Мистер Верлок, лежавший в той же позе, откашлялся, как будто собираясь сделать важное заявление, но ограничился тем, что спросил: — Ты потушила газ внизу? — Да, потушила, — серьезно ответила миссис Верлок и, сделав паузу, за время которой часы успели тикнуть три раза, пробормотала: — Бедный мальчик перевозбужден сегодня. Мистера Верлока нисколько не волновало перевозбуждение Стиви, и ему совершенно не хотелось спать, но он боялся темноты и тишины, которые обступят его, после того как будет потушена лампа. Этот страх заставил его упомянуть о том, что Стиви не обратил внимания на данную ему рекомендацию отправляться в постель. Миссис Верлок, попавшись на удочку, начала подробно объяснять мужу, что тут и речи не может быть ни о какой «дерзости», а все дело в одном только «перевозбуждении». Во всем Лондоне не найти более послушного и покладистого юноши, чем Стивен, уверяла она, более привязчивого и более готового услужить, и даже полезного, если только не волновать сверх меры его бедную голову. Миссис Верлок повернулась к лежащему рядом мужу и, приподнявшись на локте, нависла над ним в горячем стремлении убедить его в том, что Стиви может быть полезным членом семьи. Этот пыл оберегающего сострадания, болезненно пробудившийся еще в детские годы при виде страданий брата, окрасил ее бледные щеки слабым сероватым румянцем, заставил мерцать ее большие глаза под темными веками. Миссис Верлок выглядела сейчас моложе. Она вновь превратилась в прежнюю Уинни, и даже более того: Уинни белгравских времен никогда не позволяла себе выказывать подобного оживления перед джентльменами, снимавшими комнаты. Тревожные мысли мистера Верлока мешали ему улавливать смысл слов, которые произносила супруга. Ее голос раздавался как будто по ту сторону чрезвычайно толстой стены. Не слова ее, а лицо, взгляд привели его в чувство. Он ценил эту женщину, и его отношение к ней, не начисто лишенное эмоциональной окраски, только обострило его душевные страдания. Когда она умолкла, он неловко пошевелился и произнес: — Я нехорошо себя чувствую последние несколько дней. Еще немного — и он бы, глядишь, во всем признался; но миссис Верлок снова опустила голову на подушку и, уставившись в потолок, продолжала: — Мальчик слишком много слышит из того, что здесь говорится. Если б я знала, что они придут сегодня вечером, то отправила бы его в постель тогда же, когда ложилась сама. Он был совершенно не в себе, потому что услышал что-то о людях, которые поедают плоть народа и пьют его кровь. К чему такие разговоры? В голосе ее звучали насмешка и негодование. На сей раз смысл ее слов вполне дошел до мистера Верлока. — Спроси Карла Юндта, — яростно прорычал он. Миссис Верлок тут же с величайшей решительностью объявила, что Карл Юндт — «отвратительный старикашка». Она призналась без обиняков, что ей нравится Михаэлис. О дюжем Оссипоне, в чьем присутствии она всегда ощущала неловкость, скрывая ее за каменной сдержанностью, она не сказала ничего и продолжила рассуждать о брате, столько лет бывшем для нее предметом забот и переживаний: — Не годится ему слушать, о чем здесь говорят. Он все принимает всерьез. Он не может иначе. И начинает волноваться. Мистер Верлок не сделал никаких комментариев. — Когда я спустилась вниз, он смотрел на меня так, как будто не узнавал. Сердце у него стучало как молоток. Он не умеет справляться с волнением. Я разбудила маму и попросила ее посидеть с ним, пока он не уснет. Он не виноват. Он никому не доставляет хлопот, если его не будоражить. Мистер Верлок не сделал никаких комментариев. — Я жалею, что он ходил в школу, — внезапно промолвила миссис Верлок. — Теперь он все время читает эти газеты, что у нас на витрине. Он так старается, что прямо лицо у него краснеет. Мы не продаем и дюжины номеров в месяц. Они только место на витрине занимают. А мистер Оссипон каждую неделю приносит пачку этих листков «Б. П.», чтобы продавать их по полпенни штука. Я бы и за всю кучу не дала полпенни. Глупости — вот что это такое. Никто не будет это покупать. На днях Стиви взял один листок, а там оказалась история о том, как немецкий фельдфебель наполовину оторвал новобранцу ухо и ничего ему за это не было. Скотина! В тот день я ничего не могла поделать со Стиви. Уж конечно, кровь закипит от таких историй. Но только зачем их печатать? Мы ведь тут не рабы немецкие, слава богу! Это не наше дело — разве нет? Мистер Верлок ничего не ответил. — Мне пришлось отнять у мальчика разделочный нож, — продолжала миссис Верлок, уже немного сонным голосом. — Он кричал, топал ногами и рыдал. Он не может вынести и мысли о жестокости. Он заколол бы того офицера как свинью, попадись он ему тогда. Да и правильно бы сделал! Некоторые люди не слишком-то заслуживают милосердия. — Миссис Верлок надолго замолчала, ее неподвижный взгляд становился все задумчивей и туманней. — Тебе удобно, милый? — спросила она слабым голосом, словно издалека. — Я потушу свет?[49]Угрюмая уверенность в том, что ему не удастся заснуть, лишала мистера Верлока способности говорить и двигаться. Он боялся темноты. Наконец он собрался с силами. — Да, — сказал он глухо, — потуши. Глава четвертая Большинство из тридцати или около того столиков, покрытых красными скатертями с белым рисунком, были расставлены под прямым углом к обшитым темно-коричневым деревом стенам зала, находившегося в подвальном этаже. Бронзовые люстры, каждая со множеством круглых плафонов, свисали с низкого, с намеком на своды, потолка. Лишенные окон стены были покрыты тусклыми фресками с изображениями охотящихся и пирующих на открытом воздухе людей в средневековых костюмах. Оруженосцы в зеленых камзолах размахивали охотничьими ножами и вздымали высокие кружки с пенящимся пивом. — Если я не слишком сильно ошибаюсь, вы тот, кто посвящен в суть этого чертового дела, — произнес дюжий Оссипон, навалившись на стол всей тушей, вытянув вперед локти и засунув под стул ноги. Взгляд его горел нетерпеливым любопытством. Пианино, стоявшее рядом с дверью, между двумя кадками с пальмами, неожиданно само собой с агрессивной виртуозностью исполнило вальс. Шум раздался оглушающий. Когда он прекратился — так же внезапно, как и начался, — потрепанный человечек в очках, сидевший напротив Оссипона за тяжелой стеклянной кружкой с пивом, спокойно произнес фразу, прозвучавшую как утверждение общего характера: — В принципе, то, что знает или не знает любой из нас касательно того или иного факта, не может быть предметом стороннего любопытства. — Разумеется, — негромко согласился товарищ Оссипон. — В принципе. Оперев на ладони свое большое багрового цвета лицо, он не сводил глаз с потрепанного человечка в очках. Тот невозмутимо отхлебнул пиво и поставил стеклянную кружку на стол. Его большие плоские уши далеко отступали от хрупкого черепа, который Оссипон, казалось, без труда мог бы раздавить двумя пальцами; купол лба словно опирался на оправу очков; убогие темные бакенбарды выглядели просто полосками грязи, случайно запачкавшей плоские, нездорово лоснящиеся щеки. Крайняя внешняя невзрачность находилась в комическом противоречии с необычайно самоуверенной манерой держаться. Говорил человечек коротко и отрывисто, но особенно внушительным было его молчание. Голос Оссипона снова прорезался между ладоней: — Вы много времени провели сегодня вне дома? — Да нет, все утро оставался в постели, — ответил человечек. — А с какой стати вас это интересует? — Ни с какой, просто так спросил, — сказал Оссипон, изображая серьезность во взгляде и внутренне дрожа от нетерпения выведать что-нибудь, но явно робея перед величественной невозмутимостью человечка. Всякий раз, когда он разговаривал с этим товарищем — что случалось довольно редко, — богатырь Оссипон болезненно ощущал свою ничтожность, причем не только в нравственном, но даже как будто и в физическом смысле. Все же он осмелился задать еще один вопрос: — А сюда вы пришли пешком? — Нет. Омнибус, — довольно охотно ответил человечек. Он жил далеко, в Излингтоне[50], в маленьком домике на захудалой, заваленной соломой и грязной бумагой улице, по которой в свободное от школьных занятий время носилась стайка разновозрастных, безрадостных детей, пронзительно вопящих и шумно переругивающихся друг с другом. Он снимал выходящую окнами во двор меблированную комнату с буфетом гигантских размеров — снимал у двух старых дев, портних скромного разряда, обшивавших главным образом служанок. На гигантский буфет он повесил тяжелый замок, но в остальном был образцовым квартирантом, не доставляющим хлопот и практически не нуждающимся в прислуге. Только две странности были в его поведении: он не позволял подметать комнату в его отсутствие и, выходя, всегда запирал дверь, а ключ забирал с собой. Оссипон представил себе, как эти круглые очки в черной оправе движутся на крыше омнибуса по улицам, как их самоуверенный блеск отражается то и дело на стенах домов, на головах ничего не подозревающих прохожих, шагающих по тротуарам. Призрак болезненной улыбки чуть изменил контур толстых губ Оссипона, когда ему вообразилось, как при виде этих очков стены домов начинают шататься, а люди что есть сил бросаются врассыпную. Если бы они только знали!.. Какая бы паника поднялась! Он пробормотал вопросительно: — Давно сидите здесь? — Час или больше, — небрежно ответил человечек и отхлебнул из кружки темное пиво. Все его движения — как он брал кружку, как пил из нее, как ставил тяжелую стеклянную посудину на стол и складывал потом на груди руки — были твердыми и уверенно-точными. Рядом с ним большой и мускулистый Оссипон, подавшийся вперед с жадным взглядом и выпяченными губами, казался воплощением робеющего энтузиазма. — Час, — повторил он. — Так вы, может быть, еще не слыхали новость, которую я только что услышал на улице. Не слыхали? Человечек чуть заметно качнул отрицательно головой. Но поскольку он не выказал никакого любопытства, Оссипон решился добавить, что услышал новость «вот ровно перед тем, как вошел». Мальчишка, продававший газеты, выкрикнул ее прямо ему в лицо, и он испытал от неожиданности самый настоящий шок. У него даже во рту пересохло. — Я и подумать не мог, что увижу вас здесь, — продолжал он бормотать, упираясь локтями в стол. — Я бываю здесь иногда, — ответил человечек все с тем же вызывающим бесстрастием. — Удивительно, что вы, именно вы ничего об этом не слыхали, — продолжил дюжий Оссипон. Его блестящие глаза нервно мигнули. — Именно вы, — повторил он с надеждой вызвать ответную реплику. Это явное хождение вокруг да около свидетельствовало о невероятной и необъяснимой робости, которую огромный малый испытывал перед спокойным маленьким человечком. Тот снова поднял стеклянную кружку, отпил из нее и резким, точным движением поставил назад на стол. И этим все ограничилось. Оссипон, так и не дождавшись ни слова, ни знака, попытался придать себе безразличный вид. — А это ваше вещество, — спросил он, еще больше понизив голос, — вы даете всем желающим? — Я твердо придерживаюсь правила никогда никому не отказывать, пока у меня есть хоть щепотка, — решительно ответил человечек. — Это принципиально? — уточнил Оссипон. — Да, принципиально. — И вы думаете, что это разумно? Большие круглые очки, придававшие желтоватому лицу самоуверенное выражение, уставились на Оссипона как два недремлющих, немигающих ока, пылающих холодным огнем. — Безусловно. Всегда. При любых обстоятельствах. Что может помешать мне? С какой стати я буду отказывать? Или даже просто раздумывать? Оссипон ахнул, но, что называется, незаметно для окружающих. — А если вас попросит шпик — вы и ему дадите? Человечек слегка улыбнулся. — Пусть приходят и попробуют, вот тогда и увидите, — сказал он. — Они знают меня, но и я знаю каждого из них. Нет, они ко мне не заявятся — кто угодно, но только не они. Его тонкие синеватые губы плотно сомкнулись. Оссипон принялся спорить: — Но ведь они могут подослать кого-нибудь — своего человека. Разве нет? Получат от вас товар, а потом вас арестуют, имея на руках доказательство. — Доказательство чего? Того, возможно, что я без лицензии торгую взрывчатыми веществами. — Это прозвучало как насмешка, но лицо тощего, болезненного человечка оставалось бесстрастным, тон его был небрежен. — Не думаю, что у кого-нибудь из них возникнет горячее желание меня арестовать. Не думаю, что среди них найдется хоть один, кто запросит на это ордер. Даже самый лучший из них. Никто на это не пойдет. — Почему? — спросил Оссипон. — Потому что они отлично знают, что я намеренно никогда не отдаю все без остатка. Кое-что постоянно со мной. — Он легонько похлопал себя по груди и добавил: — Во флаконе из толстого стекла. — Мне говорили об этом, — сказал Оссипон с ноткой удивления в голосе. — Но я не знал… — Они-то знают, — лаконично оборвал его человечек, откинувшись на стул, прямая спинка которого оказалась выше его хрупкой головы. — Меня никогда не арестуют. Эта работа не по плечу ни одному полицейскому. Чтобы подступиться к человеку вроде меня, требуется героизм — простой, чистый, бескорыстный. Его губы снова сомкнулись с самоуверенной твердостью. Оссипон сдержал нетерпеливое движение. — Или безрассудство, или просто незнание, — предположил он. — Они ведь могут поручить это дело человеку, который и понятия не будет иметь о том, что у вас в кармане достаточно вещества, чтобы разнести в куски и вас самих, и все вокруг в радиусе шестидесяти ярдов. — Я никогда не утверждал, что меня нельзя уничтожить, — возразил человечек. — Но это не будет арестом. И кроме того, это не так легко, как кажется. — Да ладно! — заспорил Оссипон. — Вы слишком уверены в себе. Представьте, что полдюжины человек набросятся на вас сзади на улице, — чего проще? Вот вам заломят руки за спину, разве вы сможете тогда что-нибудь сделать? — Смогу. Я редко выхожу на улицу после того, как стемнеет, — бесстрастно сообщил человечек, — и никогда не выхожу поздно ночью. Куда бы я ни шел, я не спускаю правой руки с резинового шарика, который находится у меня в кармане брюк. Если сжать этот шарик, во флаконе сработает детонатор. Принцип действия здесь тот же, что у мгновенного пневматического затвора линзы фотокамеры. Вверх идет трубка… На мгновение распахнув пиджак, он мельком показал Оссипону резиновую трубку, которая, как тонкий коричневый червь, выползала из проймы жилета и ныряла во внутренний нагрудный карман пиджака. Весь его костюм неопределенно бурого цвета был покрыт пятнами, потерт, запылен на сгибах; пуговичные петли совсем обмахрились. — Детонатор частично механический, частично химический, — со снисходительной небрежностью пояснил человечек.