Он все еще смотрел на реку, когда подъехал Шао: – Генерал. Здесь ситуация под контролем. Что касается остальных… – Его лицо под шлемом было бледным. – Может быть, кто-то выжил, из тех, кто добрался до противоположного берега еще до того, как налетела волна. – Что мы можем для них сделать теперь, когда мост смыло? – резко ответил Оюан. – Лучше бы им утонуть вместе с конями и оружием, чем попасть в руки мятежников… Потеря десяти тысяч воинов в одно мгновение была самым ужасным поражением за всю историю существования армии Великого князя Хэнань. Оюан подумал о том, какое потрясение и разочарование испытает Эсэнь и в какую ярость впадет Великий князь Хэнань. Но вместо того чтобы повергнуть Оюана в ужас, эти мысли только еще больше разожгли его гнев. Он тогда сказал настоятелю монастыря Ухуан: его судьба так ужасна, что ничто не может сделать его будущее еще хуже, и хотя это был его худший провал, и он знал, что его накажут за него, то, что он тогда сказал, все еще оставалось правдой. У него невольно вырвался звук, больше похожий на рычание, чем на смех. Развернув своего коня, он проскрипел: – Я должен найти господина Эсэня. Собери командиров и отдай приказ отступить. 8 Аньян, Северная Хэнань, двенадцатый месяц Оюан молча ехал рядом с Эсэнем, приближаясь к дворцу Великого князя Хэнань. В зимнее время они обычно вели военные действия, и теперь сельская местность под покровом снега казалась им странной. Земельный удел Великого князя Хэнань раскинулся на плодородных равнинах вокруг древнего города Аньян. Фермы, гарнизоны и военные конюшни усеяли его пространство до самых гор, отмечающих границу между провинцией Хэнань и ее западной соседкой, Шаньси. Эти земли подарил прадеду Эсэня один из самых первых ханов Великой Юань. Несмотря на то что старый монгольский воин неожиданно стал владельцем дворца, он упорно продолжал жить в традиционной юрте в саду. Но в какой-то момент дед Эсэня переехал во дворец, и с тех пор монголы вели жизнь, почти неотличимую от жизни оседлых наньжэней, которых презирали. Их появление у ворот вызвало бурную деятельность. Слуги дворца бросились к ним со сдержанной энергией стаи выпущенных голубей. Взглянув поверх их голов, Оюан заметил стоящего во дворе человека, старательно прячущего руки в рукава. Сгусток неподвижности среди хаоса, внимательно наблюдающий за происходящим. По своей привычке этот человек держался в стороне: его вычурная шелковая одежда выделялась, как хурма на покрытой снегом ветке. Вместо монгольских кос он носил волосы, собранные в узел на макушке. Единственной уступкой монгольской моде была соболиная накидка, но, возможно, даже она была данью холоду. Когда Оюан и Эсэнь спешились и вошли во внутренний двор, второй сын князя Хэнань улыбнулся брату одной из своих медленных, кошачьих улыбок. Кровь странно смешивалась в полукровках. Несмотря на монгольские глаза, лицо господина Ван Баосяна было узким, с длинным носом исчезнувших аристократов Хинсай, южного города, когда-то называвшегося имперским Линьанем. Так как, разумеется, второй сын Великого князя Хэнань фактически был не его сыном, а сыном его сестры, рожденным от давно умершего и давно забытого мужчины, память о котором осталась только в его имени. – Приветствую, брат, мы давно скучаем по тебе, – обратился господин Ван к Эсэню. Когда он выпрямился после не слишком низкого поклона, Оюан увидел его довольную кошачью усмешку. В культуре воинов, которые свысока смотрели на ученых, ученому, естественно, приятно видеть потерпевших поражение воинов, вернувшихся домой с позором. Господин Ван неторопливо, явно желая вызвать раздражение, вынул из рукава сложенный документ и протянул его Эсэню. – Баосян, – устало произнес Эсэнь. Его лицо осунулось, пока они возвращались. Тяжесть поражения давила на него, и Оюан видел, что его страшила предстоящая встреча с Великим князем Хэнань, хотя и, возможно, не так сильно, как Оюана. – Ты хорошо выглядишь. Что это? Его брат заговорил лениво, хотя выражение его глаз вовсе не было ленивым: – Отчет. – Что? – Отчет о количестве людей, оборудования и материалов, израсходованных твоим любимым генералом в этой кампании и потраченных на них средствах твоих владений. – Господин Ван бросил на Оюана недружелюбный взгляд. С самого детства он завидовал привилегированному положению Оюана и вниманию к нему Эсэня. – Твои военные кампании становятся затратными, дорогой брат. Если так будет продолжаться, не знаю, сколько еще времени мы сможем их финансировать. Ты не думал о том, чтобы больше времени уделять соколиной охоте? – Как ты мог успеть составить отчет? – в отчаянии спросил Эсэнь. Господин Ван был счетоводом провинции, эту обязанность он взял на себя несколько лет назад. Все знали, что он сделал это для того, чтобы досадить Великому князю Хэнань, который презирал все, связанное с бюрократией, но никто не мог обвинить господина Вана в том, что он не вникает во все детали работы администрации. – Даже я еще не получил полного отчета! Тебе обязательно иметь повсюду своих проклятых щелкунов на счетах? Господин Ван холодно ответил: – Действительно, кажется, многие из них погибли во время переправы через реку, ниже по течению от дамбы, известной своей ненадежностью, после нескольких недель сильных ливней. Не могу представить себе, что заставило их попытаться это сделать. – Если бы ты постоянно не присылал своих людей под видом моих солдат, они бы не погибли! Брат бросил на него презрительный взгляд: – Если бы убытки регистрировались только после того, как ты вернулся домой, они не были бы достаточно точными и не приносили пользы. А если бы все знали, кто отвечает за подсчет, разве не попытались бы подкупить этих людей? Еще до того, как ты выступил бы в поход, все снаряжение уже продали бы, а выручку положили в свои карманы. Может, ты и сражаешься ради славы нашей империи Великой Юань, но будь уверен, твои люди предпочитают получать прибыль. Этот метод более эффективен. – Внедряешь шпионов, – сказал Эсэнь. – В мою армию. – Да, – ответил господин Ван. – Когда сделаешь свои подсчеты, обязательно представь мне все расхождения в цифрах. – Он помолчал, и на мгновение Оюан заметил трещину в этом притворном налете удовлетворения. – Но прежде наш отец, Великий князь Хэнань, просил передать, что он примет нас всех в своем кабинете в час Обезьяны. Надо же, я в первый раз за много месяцев его увижу! Обычно это удовольствие мне недоступно. Как я рад, что ты так рано вернулся, брат. Он быстро удалился, плащ развевался у него за спиной. Когда Оюан вошел в кабинет Великого князя Хэнань, он увидел, что Эсэнь и господин Ван стоят неподвижно перед своим отцом, а тот гневно взирает на них со своего кресла на возвышении. Великий князь Хэнань, Чаган Тэмур[21], был коренастым старым воином с лягушачьими щеками, борода и косы которого уже приобрели серо-стальной цвет, соответствующий его имени[22]. Он занимал вторую по важности должность в военном командовании империи Великой Юань и подчинялся только Главному советнику, который командовал армиями столицы. Большую часть жизни Чаган лично возглавлял борьбу с мятежниками юга, и его боевой дух не уступал боевому духу любого монгола, рожденного в степях. Даже выйдя в отставку, он прочно держался в седле и на охоте проявлял азарт, свойственный человеку на десятки лет моложе него. Неудачники, слабаки и наньжэни не вызывали у него ничего, кроме презрения. Раздраженный взгляд Великого князя Хэнань упал на Оюана. Губы его побелели от гнева. Оюан поклонился и сдержанно произнес: – Мое почтение, высокочтимый Князь. – Значит, вот чем бесполезное создание платит семье, которая так много сделала для него! Ты лишил меня десяти тысяч воинов и завоеваний целого сезона и смеешь показываться мне на глаза и стоять при этом? На колени, или я поставлю ногу на твою голову и заставлю тебя ее опустить! Сердце Оюана забилось сильнее, чем когда-либо во время боя. Его ладони вспотели, а тело захлестнуло болезненное ожидание схватки, и одновременно горло перехватило от усилий сохранить самообладание. Он чувствовал, что задыхается от напряжения. После секундного колебания он опустился на колени и прижался лбом к полу. Все шестнадцать лет службы в доме Великого князя Хэнань Оюан никогда не забывал, что этот дом сделал для него; это воспоминание он ощущал как свою собственную изувеченную плоть. Он вспоминал об этом при каждом ударе сердца. – Когда мой сын пришел и попросил меня сделать тебя генералом, я позволил глупой юношеской привязанности поколебать здравость моих суждений. – Чаган встал, подошел к Оюану и остановился над ним. – Генерал Оюан, последний из рода предателей Оюанов. Дня меня остается загадкой, как мой сын, во всех других вопросах разумный, мог подумать, будто от евнуха можно ожидать чего-то хорошего и достойного! От человека, который готов был согласиться на что угодно, каким бы позорным и трусливым ни был этот поступок, лишь бы сохранить свою жалкую жизнь. – Несколько секунд в комнате слышалось только хриплое дыхание старика. – Но Эсэнь был молод, когда я создал тебя. Возможно, он забыл подробности. Я не забыл. Кровь стучала в голове Оюана. Ему казалось, что он окружен вспышками света, что огни ламп одновременно наклонились, и от этого комната закачалась, как будто его поразил приступ лихорадки, лишающей рассудка. Он был почти рад, что стоит на коленях и не может упасть. – Ты помнишь, не так ли? Как твой предатель-отец посмел поднять восстание против нашей империи Великая Юань, и его привезли в Ханбалик, где Великий Хан казнил его своей собственной рукой. Как после этого Великий Хан приказал уничтожить всех мужчин семьи Оюан до девятого колена, а женщин и девочек продать в рабство. Так как твоя семья была родом из Хэнань, выполнять приговор пришлось мне. Вас всех привезли ко мне. Мальчиков еще с волосами, не собранными в пучок, стариков, в которых осталось всего три вздоха жизни. И все они с честью приняли свою судьбу. Все, кроме тебя. Ты так боялся смерти, что был согласен покрыть позором память своих предков, когда головы твоих братьев, дядюшек и двоюродных братьев уже лежали на земле рядом с тобой. О, как ты рыдал и умолял пощадить тебя! А я… я проявил милосердие. Я оставил тебе жизнь. Чаган поддел носком сапога подбородок Оюана и приподнял его голову. Глядя снизу вверх на ненавистное лицо, Оюан вспоминал милосердие Чагана. Милость настолько жестокую, что любой другой дал бы скорее убить себя, чем вытерпеть ее. Даже будучи ребенком, рыдающим в крови своих родных, он понимал, какую жизнь сулит ему такой выбор. Это правда, он умолял сохранить ему жизнь. Но не потому, что боялся смерти. Оюан был последним сыном в своей семье, он был последним носителем ее имени. Оскверненный и опозоренный, он жил и дышал ради одной-единственной цели. Отомстить. Шестнадцать лет он хранил глубоко в себе эту тайну, эту цель, ждал подходящего момента. Он всегда надеялся, что после долгих размышлений найдет способ ее осуществить. Но сейчас, стоя на коленях у ног Чагана, он просто понял. Именно в этот момент все начинается. И со странной ясностью, которая приходит к человеку во сне, перед его глазами пронеслась вся оставшаяся ему жизнь, посвященная этой цели, очерченной четко, как узор созвездий. Он отправляется в путешествие, чтобы вернуть себе честь, и предвкушение его конца было одновременно самым сладким и одновременно самым ужасным ощущением, которое он когда-либо испытывал. Самая ужасная часть этого путешествия вызвала в нем такую глубокую ненависть к себе самому, что он на мгновение увидел себя таким, каким его видели другие: не человеческим существом, а презираемой всеми оболочкой, не способной дать миру ничего, кроме боли. Чаган опустил ступню, но Оюан не склонил голову. Он смотрел на Чагана таким же взглядом, как и тот на него. Чаган произнес тихо и грозно: – Мое милосердие исчерпано, генерал. Жить опозоренным и покрыть позором собственных предков – это одно. Но опозорить Великую Юань – это совсем другой масштаб провала. Ты не считаешь, что должен заплатить за него своей жизнью? Но тут внезапно между ними оказалось тело другого человека, и это разорвало напряжение с такой силой, что Оюан дернулся словно от пощечины. Эсэнь произнес резко и решительно: – Поскольку он мой генерал, то это мой провал. – Он опустился на колени. Когда он прижался лбом к полу у ног Чагана, его затылок между косами показался Оюану таким беззащитным, что ему захотелось нежно положить на него ладонь. – Отец, это я заслуживаю наказания. Накажите меня! Чаган ответил со сдержанной яростью: – Я потворствовал тебе, Эсэнь, в твоем выборе генерала. Поэтому да, ты должен за это ответить. И какое наказание следует тебе понести? Должен ли я по примеру наших предков изгнать тебя из клана и отправить скитаться по степи, пока ты не умрешь в одиночестве от позора? Оюан чувствовал напряжение Эсэня. Такое редко, но случалось в монгольской культуре: семья убивала одного из своих членов в наказание за то, что он уронил честь клана. Для Оюана, который всю свою жизнь терпел ради возможности отомстить за семью, такой обычай был настолько чуждым, что он его не понимал. Он не знал, что сделает, если Чаган убьет Эсэня. А потом буря утихла. Они почувствовали это еще до того, как Чаган снова заговорил. Более мягким тоном он сказал: – Если бы ты был кем-нибудь другим, я бы так и сделал. Эсэнь, ты не только навлек на меня неприятности, но и опозорил. – Да, отец, – быстро и покорно ответил Эсэнь. – Тогда мы поговорим о том, как исправить это положение. – Чаган бросил на Оюана неприязненный взгляд: – Ты уходи. – Несмотря на то что он перевернул всю жизнь Оюана вверх дном и заставил его начать движение к осуществлению его цели, для него это ничего не значило. Он понимал внутреннее состояние Оюана не больше, чем душевные переживания собаки или лошади. Оюан ушел. Его ладони и ступни стали липкими от пота, и он чувствовал себя более обессиленным, чем после боя. Тело привыкает к физическим нагрузкам, особым звукам и ощущениям и даже к физической боли. Но, как ни странно, к позору привыкнуть невозможно: каждый раз больно как в первый. Эсэнь, по-прежнему распростертый на полу, слышал, как ушел Оюан. Перед его мысленным взором все еще стоял образ, вызывающий боль: его гордый генерал, пригнувший голову к полу, побелевшие от напряжения ладони упираются в пол по обеим сторонам от тела. Вопреки утверждениям отца, Эсэнь все помнил. Только в его воспоминаниях это произошло с кем-то другим. Оюан стал настолько неотъемлемой частью его жизни, что казался лишенным того прошлого, которое не было частью их общего с Эсэнем. Только теперь он был вынужден вызвать в памяти настоящие события и признать, что Оюан и тот ребенок – один и тот же человек. Стоящий над ним отец вздохнул: – Встань. Что нам необходимо для того, чтобы одержать победу над мятежниками в следующем сезоне? Эсэнь встал. Ему не следовало снимать доспехи. Оюан свои не снял, явно желая, чтобы между ним и гневом Великого князя Хэнань было как можно больше металла. И, наверное, даже это не помогло. Воспоминание о страшном, пустом выражении лица Оюана заставляло Эсэня чувствовать себя так, словно это ему нанесли глубокую рану, а позор Оюана был его позором. Он сказал отцу: – От катастрофы пострадали только боевые части. Наша тяжелая кавалерия в порядке. Треть легкой кавалерии потеряна, но если ей придать хотя бы тысячу воинов и коней, она сможет действовать и так. Три пехотных батальона можно объединить в два. Этого должно быть достаточно для победы над Красными повязками в следующем сезоне. – Итак: тысяча опытных и вооруженных кавалеристов. А командиры? – Мы потеряли трех: двух из пехоты и одного из легкой кавалерии. Чаган это обдумал, потом бросил недовольный взгляд на Баосяна. Эсэнь почти забыл, что он здесь. Теперь его брат чопорно произнес: – Не требуйте этого от меня, отец. – Ты смеешь так со мной разговаривать?! Я слишком долго был к тебе снисходительным, разрешал тратить время на бесполезные вещи. Давно пора тебе начать выполнять свой долг как сыну нашей семьи. Теперь я говорю тебе: когда армия твоего брата снова выступит в поход, ты присоединишься к ним в качестве командира батальона. – Нет. Воцарилась грозная тишина. – Нет? Баосян презрительно улыбнулся: