* * * Перед поездкой на Алтай Юля пробыла дома всего десять дней. Сходила к врачу, поговорила с Оксаной о работе. Оксана, естественно, взяла Юлю назад. – Кстати, ты знаешь, что новые девочки в салоне обижаются на слово «маникюрша»? А про «маникюрщицу» вообще можешь забыть, – смеялась Оксана. – Новое поколение требует большего уважения к себе. Подруги сидели в кафе в торговом центре, мимо проходили люди. – И как их тогда называть? Мастерами маникюра, что ли? – Юля тоже смеялась, она никогда не обращала внимания на то, как ее называют. – Ага. – Правда, глупость? Все равно что про сантехника сказать – мастер унитаза! Они засмеялись, и Оксана поперхнулась латте. – Еще разрешено: маникюрист! – Оксана выдохнула после продолжительного смеха. – Хоть горшком назови. – Я тоже так считаю. Суть не изменится, маникюрша ты или маникюрист, ты все равно будешь красить ногти! – Оксана перестала смеяться и аккуратно сменила тему. – Твоему другу-полицейскому сильно скостили срок? – Да. Но все равно три года сидеть. Долго. И я во всем виновата. И Никита немножко. – Ты про этого друга никогда не рассказывала. У вас роман, что ли, был? – Оксана отдала официанту пустую чашку и попросила счет. – Нет, никогда. Но так вышло, что он был самым надежным мужчиной в моей жизни. До Никиты. С Мишкой всегда было ощущение защищенности. Это был мой тыл. Я всегда знала: что бы ни случилось, я могу на него рассчитывать. Он прекрасный человек. Добрый. Совсем не эгоист. – Да… Эгоист бы в таком положении не оказался. Наверняка он был в тебя влюблен. Юля улыбнулась. – Он мне как брат. Честное слово. – Что – прямо дружба между мужчиной и женщиной? – удивилась Оксана. – Ты же феминистка и вообще веришь в равноправие. Почему бы и не дружить с мужчиной? Оксана подняла одну бровь. – Просто у меня никогда не получалось. Но ты другой человек. * * * В Барнаул Юля прилетела за пару дней до встречи с Мишкой, так, чтобы успеть съездить в М., хотя навещать было уже некого. От Барнаула до М. пришлось взять такси. Раньше всегда возил Мишка. Юля сначала села на заднее сиденье, но потом ее укачало, и она перебралась на переднее. Седой старый водитель, аккуратный, в чистой, хоть и потрепанной одежде, время от времени косился на Юлю, и ее это раздражало. – Хорошо выглядите, – неожиданно произнес он, глядя уже не на Юлю, а на дорогу. Юля в недоумении уставилась на него. Приплюснутый нос, маленькие карие глаза и толстые губы, густые волосы, широкие плечи – водитель абсолютно никого не напоминал. – Вы меня знаете? – опасливо спросила Юля. – Конечно. И сына я вашего помню еще мальчишкой маленьким. И бабушку. Я батрачил раньше в М. сантехником, а потом это… мой сын переехал в Барнаул это… и устроил меня в свою компанию это… ну… водителем. Я Николай Николаич, не помните? – Старик не улыбался, но интонация у него была приятная, доброжелательно-ненавязчивая, Юля сразу перестала раздражаться. – Да что вы? Извините, я совсем не помню. – Хорошая у вас была бабушка. Работящая, добрая, красивая. Всю жизнь вам посвятила. Так жалко ее, ну это… ну… что так с ней мальчик ваш поступил. Никого не пожалел. Бабку-то старую мог бы пожалеть. – Старик вздохнул, а Юля сжала зубы. – Николай Николаич, не надо судить! Особенно тех, кого нет в живых. Мой сын очень любил бабушку. Юля посмотрела в окно на любимый пейзаж: поля, рощи, леса, горы. Алтайская природа всегда казалась ей бесстрашной, очень мощной, разудалой – деревья разных пород, равнины и горы, вода и камни, и все огромное, бескрайнее. Когда Юля выезжала из Питера, природа вокруг выглядела скромной, сдержанной, спокойной: сосенки стояли, елочки, никаких неровностей и северных джунглей. А здесь – масштаб обрывал дыхание, от высоты и бесконечности кружилась голова. Юля выдохнула, чтобы не заплакать. – Да простите вы меня, что я не так сказал… ну! Я не хотел обидеть… ну! Просто бабушка ваша мне всегда очень нравилась. Она заводная была. В руках все горело. В доме всегда у вас было так уютно, чисто, красиво, любо-дорого посмотреть! А пирожки какие пекла! И пирожки, и пироги, и блины, и ватрушки – все, что хочешь! – Вы ее и правда знали. – Юля хмыкнула. – Как же так вышло, что я вас совсем не помню? – Постарел! Я к вам всегда приходил все чинить. Однажды все трубы заменил на участке и везде, трубы все прогнили, у вас еще прямо из раковины стала вода грязная идти, а денег не было платить, я взял только за материалы, но все равно дорого вышло… Еще бы! Все трубы, не шутка! – Точно, было такое. – Юля улыбнулась. – Вы тогда еще разрешили заплатить не сразу и по частям. Спасибо! – Она усмехнулась. – Не за что! Хорошим людям не жалко! – Старик крякнул и закашлялся. – Рак легких. А никогда в жизни не курил. Пить пил, но не курил. – О-о, ужас, я вам очень сочувствую, – искренне сказала Юля. – А, ничего! Я прожил отличную жизнь. – Правда? – Юля скрыла изумление и постаралась задать вопрос равнодушно. – Конечно! У меня было все, что нужно в жизни. Дом, сад, огород. Ну… репа, зараза, какая-то не такая росла, а все остальное – помидоры какие ароматные были! Клубника сладкая! Картошка – ой, картошечка прелесть была, не очень крупная, зато вкуснющая – хоть жарь, хоть варь, хоть пюре! Чудо! А ягод сколько было! Моя жена не успевала варенье делать и замораживать на зиму, чтоб ну это… витамины были! Жена у меня была золотая – как ваша бабушка, на все руки мастер, дом держала в порядке, сама красавица до самого… ну… почти до самого конца. Два года назад ушла. – Николай Николаич быстро перекрестился. – Прожили сорок лет душа в душу. Летом в походы с ней ходили, в речке купались, на велосипедах ездили, за грибами, за ягодами… Так что мне умирать хорошо. Я даже и внука понянчить успел. А вы молодец. – Старик глянул на Юлю. – У вас лицо чистое. Печати нет. – То есть? – Юля не поняла. – Ну… у тех, кто детей теряет… ну это… я заметил давно… Печать остается на лице. Как напоминание о боли, которая никогда не пройдет. А у вас нет печати. – И что это значит? – Не знаю, но это хорошо. Вы не рады? – Может, и рада. Но я, если честно, постоянно думаю о том, что это я во всем виновата. То есть я думаю, если бы я как-то по-другому растила сына, если бы не в этом месте… Он это место ненавидел! Я думаю, что именно ненависть к этому месту заставила его… вы понимаете. – Нет. Это не то. Вы тоже выросли в М., и я, и бабушка ваша, и Миша. – Вы и Мишку знаете? – Не у одних же вас я сортир чинил. – Действительно. – Так вот… Никто не виноват. Он просто был несчастен. И в том, что он делал, не было никакого смысла. За разговорами доехали быстро. Николай Николаич высадил Юлю прямо около Мишкиного нового дома. После Питера село наводило на Юлю куда большую тоску, чем раньше. И дело было даже не в грязи, не в убожестве, не в бедственном состоянии, не в раздолбанной дороге, не в покосившихся заборах, не в старых грязных одноэтажных домах, а в ощущении заброшенности, покинутости, пустоты. Юля посмотрела направо, налево – ей показалось, что она в каком-то специальном аду, где никто не живет. На улице почти никого не было. И Юля вспомнила о том, что ведь и правда, людей вечно не хватало: не хватало врачей, а у тех, что сидели на месте, не хватало медсестер, они жаловались, что все приходится делать самим; не хватало нормальных учителей, не хватало даже сиделок, сантехник был один Николай Николаич на всю округу – теперь Юля его вспомнила – он тогда сильно пил и частенько не брал трубку. Но люди-то были. Люди были, но не работали. Все пили. Главный кардиолог, тетка, пила так, что ее выгоняли чуть ли не каждый месяц, а потом назад брали, потому что больше некому было работать, не умел никто ни эхо делать, ничего. Люди с образованием уезжали. Оставались только неудачники. Юля простояла в прострации минут десять, наконец набралась смелости и постучала в синюю дверь голубого домика. У нее поджилки тряслись. За жилье она обещала Мишкиной жене Инне хорошо заплатить – все равно остановиться больше негде. Та сначала отказывалась, потом согласилась, но Юля продолжала бояться встречи. – Открыто! – крикнула Инна. – Я сейчас. Юля вошла в дом, вытерла ноги. Сняла кроссовки. Чемодан поставила рядом с дверью у маленького деревянного столика. Инна вышла из комнаты в футболке и в джинсах. – Извини, никак не могла успокоить близнецов. Юля смотрела на нее непонимающим взглядом. Постепенно глаза раскрывались шире. Рот раскрывался тоже. Лоб разглаживался от изумления. Сердце начинало стучать в ушах. Юля узнала Инну. Это была та самая Инна, мама Лизы. – Что… что ты здесь делаешь? Ты… ты… это ты? – Да, это я, а что? – Я ничего не понимаю. Я подумала, я по телефону… подумала… я почувствовала, что голос знакомый, но я не поняла, что это ты! Э… э… Почему Мишка не сказал мне, что это ты? То есть… – Юля села на низенький грязноватый диванчик у двери, прикрыла глаза, провела пальцами по векам. – Все ясно… Но как? – Пойдем в комнату. Хочешь чаю? – Нет, нет, я не хочу чаю, я хочу понять, почему он мне все это время не говорил, что женился на… тебе! – Ты бы орала. – Верно. Но… я и сейчас могу, – растерянно произнесла Юля. – Это вряд ли. Вставай. Пойдем. Инна провела Юлю по дому и в большой комнате усадила за стол возле печи. Налила чаю с медом. – Выглядишь шикарно! – сказала Инна, и Юля узнала прежнюю грубую интонацию.