– Нет, нет! Подожди! Я тебя понимаю. Я тебя понимаю! – Юля взяла себя в руки. – Я знаю, что в стране куча проблем! У нас ужасная медицина, нищета, протестующих убивают, нет информации, ужасный суд. Я понимаю! Вернись домой, и я помогу тебе, я сделаю все, что в моих силах, я помогу тебе устроить демонстрацию, пикет, протестную акцию, буду с тобой разносить листовки, агитировать, поставим палатку, разобьем лагерь, будем писать жалобы во все инстанции, я займусь общественной деятельностью. Мы добьемся того, чтобы у всех была информация и чтобы все могли делать правильный выбор. Я буду твоим главным союзником. И нас никто не остановит, потому что Мишка работает в полиции. Он сделает так, что нас никто не тронет. Я тебя поддержу. У Артемки дернулся глаз. Он сделал шаг навстречу Юле и посмотрел на нее с огромной жалостью. – Мамочка… – он вдруг искренне улыбнулся, как улыбался прежде, а потом устало прикрыл глаза, и у него из-под ресниц потекли слезы, – у тебя ничего не выйдет… Юля бросилась к сыну и крепко его обняла. – Почему? Почему не выйдет? Выйдет! Выйдет! Пойдем домой! Артемка высвободился. Захныкал как маленький: – Я уже был дома! Я знаю, как у нас все делается. Никак! И люди даже не знают о том, что с ними происходит, потому что никто им не рассказывает. У нас даже библиотеки нет! Где брать информацию, если интернет в одном магазине и нет даже библиотеки? Как ты выросла в селе, где нет библиотеки? – Не знаю, – удивленно ответила Юля и поняла, что никогда об этом не задумывалась. – А если я все-таки попробую что-то сделать? Докажу тебе, что жизнь можно менять мирным способом? – Как? – Придумаю. – Мам, это глупость. – Но давай хотя бы попробуем? Ты сразу выбрал самый жесткий способ. А давай попробуем по-хорошему? Хотя бы попробуем? Ты ведь даже не пробовал. Как ты можешь сказать, что не выйдет, если даже не попробовал? – настаивала Юля. – Ладно, пробуй. Если у тебя хоть что-то выйдет, я подумаю о том, чтобы вернуться домой. – Правда? Хорошо. – Юля погладила Артема по плечу. – Главное, пойми: я тебя поддерживаю. Поддерживаю твою идею, протест, возмущение. Просто я хочу применить другой метод. – Примени, – растерянно сказал Артем. – А может, пойдешь со мной? – Юля попробовала сделать еще один заход. – Нет. Сделаем так, как я сказал. – Ладно, сынок. Не волнуйся. Я не подведу. А как мы будем держать связь? – Через шамана. Просто приходи сюда и жди. Артем развернулся и пошел прочь. Через несколько секунд его силуэт скрылся за деревьями. – Вот черт, – заторможенно произнесла Юля. Несколько секунд она смотрела вдаль, а затем упала на колени, лицом в снег. Она плакала безутешно, плакала так, словно жалела о своем появлении на свет, словно жалела о том, что Артемка не умер, словно опять сошла с ума. Время от времени она отрывала подбородок от земли и в пустоту задавала вопросы: «Кто его научил так говорить? Он что, не понимает, что нельзя взрывать людей? Что мне делать? Господи, что мне делать?» Мишка стоял над Юлей и ничего не говорил, не трогал ее, не пытался помочь. Она пролежала на снегу ровно полтора часа и когда затихла, Мишка поднял ее с земли и всю дорогу до дома нес на руках. Дома Юля легла в постель, приняла аспирин и свои успокоительные. – Я понимаю, что тебе очень тяжело, но есть и хорошая новость, – сказал Мишка, размешав малиновое варенье в чашке с кипятком. – Какая новость? – Ты почувствовала, какой он неуверенный? Сначала гнул свою линию, а потом так обрадовался, когда ты сказала, что поможешь! Даже заплакал! – Ну да… Но он же не пошел домой. – Пока не пошел. Но знаешь что? Я думаю, он ничего не взрывал. Он говорит, что взрывал, но у него не тот настрой. Он хоть и спорит, но все еще допускает, что другие методы тоже могут сработать. Он не взрывал. Он специально тебе это говорит, чтобы ты испугалась. – Мишка протянул Юле чай с малиной. – Я испугалась. – Я тебе говорил, что он ведет себя, как ребенок. И это так и есть. Он неуверенный маленький мальчик. Надо на этом сыграть. – И что я теперь должна сделать? Я же ему пообещала, что что-то сделаю. Что мне делать? Как мне ему доказывать, что я права? – Юля глотнула чаю и обожглась. Мишка прислонился к стене. – Есть одна идея. Оказалось, что в М. по случайности как раз в это время приехал внук Мишкиной соседки, бодрый молодой человек, преподаватель МГУ и довольно известный писатель, медийная личность. Мишка предложил позвать его в Артемкину школу – выступить перед детьми. – Знаешь, говорят, у него лекторский дар. Он не имеет никакого отношения к политике, но имеет отношение к культуре. И мы можем, например, попросить его рассказать детям о жизни российского писателя. – И как это поможет? – Не знаю. Артем же жалуется, что нет библиотеки. А тут целая библиотека придет прямо к детям. Этот мужик столько читал, лучше любой библиотеки. – Я вообще не понимаю, откуда у Артемки все эти мысли. – Юля рассеянно посмотрела в окно. – Он как будто прочитал реестр умных мыслей или вроде того. Вот он в жизни меня даже не просил купить книжку или почитать ему что-нибудь. Всегда с такой ненавистью зубрил стихи для школы. Зачем ему вдруг понадобилась библиотека? – Мозги промыли. Вот и понадобилась. Он же говорит не своими словами. Он так говорить не умеет. Но ему понравились чужие мысли. Понимаешь? – Да… Ладно. А школа согласится позвать писателя? А он согласится пойти? И как мы потом докажем Артемке, что у нас был писатель? – Запишем на телефон. – Это чушь какая-то! Мой сын решил, что убивать людей отличная идея, а мы тут с каким-то писателем будем возиться! – Юля грохнула донышком пустой чашки о тумбочку. – Давай ты сейчас отдохнешь. Попробуй расслабиться. А я пойду попытаюсь договориться. Мишка ушел. Юля смотрела на потолок, на голубые стены, на светлое кресло в углу и яркую лампу. Она пыталась сосредоточиться на комнате, на обстановке, на предметах. Она знала, что ей надо сосредоточиться на чем-то конкретном, чтобы начать рассуждать здраво. Светлое старое кожаное кресло, чистое, отмытое, наверное, хорошей хозяйкой или хозяином. Светлый шерстяной плед на кресле – нужен тому, кто сидит в кресле и мерзнет. Еще это покрывало можно положить на кровать – деревянную с толстым удобным матрасом, не слишком мягким, упругим. Кровать с деревянной спинкой, на которую неудобно опираться, потому что она жесткая. Торшер возле кровати – на деревянной ножке, с белым абажуром. Свет от него рассеянный, неяркий, глаза не утомляет, а вот синяя лампа под потолком светит слишком ярко и, наверное, много электроэнергии жрет. Надо ее выключить. У подножия кровати голубой пуфик – явно лишний предмет мебели. На окнах стеклопакеты. В комнате очень чисто, почти стерильно. Для холостяцкого дома это странно. Хотя Миша всегда был аккуратист. Его бывшая жена, искательница приключений и отчаянная домохозяйка, которая после развода уехала к маме в Вологду, сердилась, что он одежду складывает чуть ли не по цвету. Юля эту женщину почти не знала, зато в Мишке не сомневалась никогда. Его родители, местные добропорядочные алкаши, давно умерли, оставили квартиру и благородного сына с огромным сердцем. * * * Писатель был маленький, худой и кудрявый. В прямоугольных очках и в старой одежде. Он вовсе не походил на столичного писателя и вообще на столичного человека и вполне мог бы сойти за алтайского сельского жителя, если бы не речь. Специфическая интонация в сочетании с очками производила довольно любопытный эффект – хотелось слушать и вдумываться в то, что этот неказистый парень хочет сказать. Услышав про школу, писатель не очень воодушевился, сказал, что у него вообще-то мало времени и он приехал только ради бабушки. Но бабушка, тетя Тоня, старая подруга бабы Раи, больно хорошо относилась к Мишке и стала умолять внука. – Ты столько лекций читаешь! Тебе что – жалко? – Вообще-то, – сказал Мишка, сидя у тети Тони на кухне прямо напротив писателя, – мне неловко. Тем более – денег никто не заплатит. Но у нас даже библиотеки нет. Представляете, дети растут без библиотеки! Было бы здорово, если бы они увидели настоящего живого писателя. Писатель поправил очки и безрадостно взглянул на пестрые засаленные занавески. – Ну хорошо, – внезапно согласился он. – Но только старшие классы. Уговорить писателя оказалось в сто раз легче, чем директрису. Она просто села в кресло, положила свою гигантскую грудь на стол, произнесла короткое «нет» и сомкнула красные губы. Мишка принялся убеждать, как умел. Директриса была непреклонна. – Но это известный писатель! – упирался Мишка. – А мне плевать – у меня план. Программа и план. И что ты так усердствуешь? У тебя даже детей нет! Мишка смутился, но не сдался. – Слушайте, Светлана Павловна, я не хотел об этом напоминать… Но невозможно забыть, как один пьяный человек пытался украсть из магазина стиральную машину жене на Восьмое марта. – Он же извинился! Ты правда хочешь прищучить моего мужа сейчас? – Продавец до сих пор помнит, как из магазина чуть не вынесли стиральную машину. – Это комедия! Стиральную машину вынести невозможно! А продавец сам виноват, что спал! – Директриса сжала зубы, поправила лямку бюстгальтера и, выпучив глаза, громко произнесла: – Ладно! Зови своего писателя! Так в школу М. впервые за историю ее существования пришел писатель. В украшенном розовыми и золотыми гирляндами актовом зале собрались все учителя. Несмотря на высокомерный, недовольный и печальный вид, ученикам одиннадцатых классов писатель почему-то сразу понравился, и слушали они его более или менее внимательно. Он говорил много непонятного и нового, рассказывал о зарубежной литературе двадцатого века, которую преподает в университете, вел себя очень естественно, раскованно и обаятельно. – Знаете, какой был очень важный вопрос для писателей двадцатого века? Как научиться говорить от своего имени. От себя. Мы с вами все думаем, что мы говорим от своего имени. От себя. Но ведь это не совсем так. На самом деле мы повторяем то, что кто-то уже сказал. Мы прочитали какие-то книжки, полистали какие-то журналы, посмотрели какие-то картинки, фильмы, сериалы и перенесли это на себя. И нам кажется, что это наше, а это чужое. Вот, например, фраза «Я тебя люблю». Подростки оживились, глаза у них заблестели. Писатель продолжал: – Когда мы кого-то любим, нам кажется, что нас переполняют неповторимые, удивительные эмоции. И мы говорим: «Я тебя люблю». Можно еще прибавить: «Как никто никого не любил». – Писатель усмехнулся. – Если нас переполняют такие интересные неповторимые эмоции, что же мы такую пошлость несем? Зачем же мы повторяем банальность, которую произносят все? Придумайте что-то свое! Говорите от своего имени! Как? Очень сложно. Почти невозможно. Когда американский писатель Джеймс Джойс создает свой текст, текст из сплошных цитат, он показывает нам, что нас как бы нет, нет никакого глубинного я, никой первоосновы, личность стерта. Простите, ребята, но вас нет. И меня нет. Никого из нас нет, потому что мы все говорим не своими словами. Это не я так говорю, это Джойс так говорит. Мы можем даже не знать о том, что мы кого-то цитируем. Просто какие-то тексты настолько прочно вошли в жизнь, их растащили на цитаты и спели какие-то попсовые звезды… И даже если вы в жизни не прочитали ни одной книжки, вы все равно будете разговаривать скрытыми и открытыми цитатами. Потому что мир – это текст. Писателю хлопали и задавали вопросы. Один мальчик спросил, как ему удалось добиться успеха, и писатель сказал, что ему не удалось, что он вообще не верит в либеральную теорию успеха, в то, что можно добиваться и добиться. Он сказал, что всю жизнь работает, но денег так толком и не заработал, поэтому успех для него – это что-то призрачное. Директриса была так довольна выступлением, что сама первая бросилась к писателю за автографом. Попросила расписаться на листочке и сфотографироваться с ней и с ребятами. Мишка отправил запись Юле. Юля прослушала, сидя на кровати, и не впечатлилась. А эпизод про то, что писатель не верит в «добиваться и добиться», вообще попросила Мишку вырезать. Вырезать он не умел.