Она сидела на корточках на полу, поэтому было так неудобно. Профессор брызгал ей в лицо из кружки, а Джафар пытался вынуть из ее рук книгу. Да, это была книжка — вот чем она шарахнула Инквизитора. И этого оказалось достаточно, чтобы отбиться от здорового мужика? Профессор и Джафар осторожно подняли ее на ноги. Голова бессильно клонилась вниз, а боль в теле не проходила, постепенно сосредоточиваясь внизу живота. Ее тошнило и очень хотелось лечь, вытянуться, прижать руки к животу. Надо добраться до квартиры, вяло подумала Карина. — Карина, вы можете идти? — спросил испуганный Кабиров. — Подождите, вам лучше, наверное, сесть. Карина хотела отрицательно помотать головой, но побоялась нового приступа тошноты и слабости. Она сделала шаг, пытаясь освободиться из чужих рук, и, к собственному удивлению, удержала равновесие. Мурат Гусейнович стоял очень близко, готовый ее подхватить. На его щеке краснела широкая царапина, волосы были еще более всклокочены, чем обычно. Джафар отошел и наклонился над чем-то, что при более пристальном рассмотрении оказалось неподвижным «инквизитором». Он повернулся к профессору, сказал что-то по-азербайджански и флегматично добавил по-русски, но с таким чудовищным акцентом, что Карина не сразу его поняла: — Дэвушка. Чем эму дэвушка помышала? С мужщынами бы ваивал, шакал. — Джафар вас спас, — виновато пробормотал профессор. — Я бы не справился. Простите меня, Карина. Карина кивнула и сделала еще шаг по направлению к выходу. Домой, домой, все остальное потом. Боль в животе скрутила внутренности, и она еле передвигала ноги. Еще и еще шаг. Руки не слушались, и она не смогла открыть дверь. Кабиров подошел, щелкнул замком. Вот и площадка. Совсем немного. Карина шагнула и скорчилась, согнулась пополам. Болело так, как будто внутри работала мясорубка. Но все-таки она шла, она продвигалась все ближе к своей двери. — Карина, стойте! — откуда-то издалека крикнул Кабиров. — Стойте, вам говорят! Он подбежал сзади и поддержал ее как раз вовремя — боль едва не швырнула ее на пол. — Вы что, беременны? Вам надо в больницу! Молчите, я вызову «скорую». Джафар! В глазах потемнело, и Карина с облегчением опустилась прямо на грязный пол лестничной клетки. Перед ней на бледно-желтом кафеле растекались пятна крови. Это от того убийства, подумала она, здесь лежал убитый человек. Слово «убитый» с невыносимым звоном рассыпалось на тысячу кусков. Белые осколки этого слова, продолжая звенеть, летели на черную гладь реки и таяли. Река была теплой, Карина плыла по ней, и река вытекала из нее. Кабиров стоял на берегу реки с телефонной трубкой и что-то говорил, но слова тонули в тумане, оставляя только эхо: — Скорая-орая-рая… Срочно-рочно-очно… — Скорая? Срочно, у женщины кровотечение! Пишите адрес! Нет, когда еще приедут, не успеют… Джафар, ты на машине? — крикнул он по-азербайджански. — Бросай этого и беги сюда! Ее надо в больницу, прямо сейчас. Дай одеяло какое-нибудь и вызови лифт. Говорят, перед смертью даже самые безнадежные больные приходят в сознание, чтобы рассказать близким, где спрятаны деньги и зарыты сокровища. Карина так и не могла впоследствии вспомнить, при каких обстоятельствах, когда и где назвала профессору телефон автомастерской. Но факт, что, когда ее под капельницей повезли в отделение, белый как простыня Саша уже стоял в приемном покое рядом с Муратом Гусейновичем и молчаливым Джафаром. — Ничего, — пророкотал Кабиров, успокаивающе похлопав соседа по спине, — бывает. У меня трое детей и четверо внуков, знаете, сколько я беременностей пережил. И всегда какие-нибудь приключения, ни один просто так на свет не появился. Лучше б сам рожал, честное слово. Саша покачал головой. По его щекам текли слезы, и он их не вытирал. Руки были в машинном масле, которое он не успел смыть, когда бросился в больницу к Карине. — Я спрашивал у Бога, зачем нам столько трудностей. И Бог мне отвечал — это не трудности, это награда, а трудности будут впереди. Но почему они выпали ей? Ведь это я во всем виноват! Мурат Гусейнович возразил: — За Бога ничего не скажу, а я вот спрашивал у Саидова. Знаете, кто такой Саидов? Это тоже бог, но только в акушерстве. Он сказал, что надежда есть, а если так сказал Саидов, то почему мы не должны ему верить? Ведь не случайно я повез ее в эту больницу, на пятнадцать минут дольше, зато под крылом у Бога. Все, что можно, он сделает. Давайте поедем домой, а, Саша? Он повернулся к Джафару и что-то ему сказал. Джафар ответил сквозь зубы несколькими словами, похожими на плевок. Саша только сейчас обратил внимание на этого дикого азербайджанца, и совершенно непроизвольно шерсть у него на загривке встала дыбом, а клыки оскалились. Враг напротив тоже ощетинился и принял боевую стойку. Всего на один миг, потом они снова вернулись в цивилизованное состояние, стали людьми в пальто и ботинках, мужчинами, которые готовы воевать при необходимости, но не здесь и не сейчас. Презрительная реплика Джафара была понятна без перевода: одно дело везти в больницу беременную женщину, и совсем другое — помогать ее армянскому мужу, чтоб он сдох, как собака, под забором. При всем уважении к профессору. Глава 3 В БОЙ ИДУТ ОДНИ СТАРИКИ Ольга Васильевна любила ночные дежурства. Как и многие пожилые люди, она легко переносила нехватку сна; ей было вполне достаточно немного подремать прямо на стуле, а уж если она могла иногда пристроиться на диване в вахтерке и поудобнее уложить ноги, то чувствовала себя просто шикарно. Но сначала она просто отдохнет от шума и суеты, посмотрит телевизор, попьет чай с кусочком вафельного торта, и никто ей не помешает — ни настырная Изольда Ивановна, ни жильцы, которых после двенадцати ночи не так много даже в праздничные дни. Она посмотрела ночные новости, снова поахала над катастрофой в Южной Азии, где уже обнаружились погибшие россияне, и переключилась на программу, транслирующую демонстрацию мод. Показывали модели «от кутюр», как объяснила за кадром дикторша. Ольга Васильевна не знала французского языка и полагала, что «кутюр» — это фамилия модельера или собирательное название художников, которые придумали эти наряды, как говорят: «от Диора», «от Кардена», «от Кутюр». Показы мод она любила, хотя никогда мысленно не примеривала на себя роскошные одежды, в которых щеголяли манекенщицы. Наоборот, ей было от души жаль светских дам и девиц, вынужденных напяливать на себя эти сверкающие, невероятно узкие — или наоборот, широкие, как абажуры, — платья, огромных размеров шляпы и высоченные каблуки. Конечно, это красиво, что и говорить, но ведь красоту можно оценить только со стороны, когда смотришь на девушку в изысканном наряде из зрительного зала или, например, по телевизору. Так что красота модной одежды — это для зрителя, а тому, кто ее носит, достаются только мучения. Недаром же говорят: жертва моды. У Ольги Васильевны за всю жизнь едва ли набралось бы с десяток платьев, которые можно было назвать не то что роскошными, а просто красивыми. Детство ее выпало на военные и послевоенные годы, потом была студенческая нищета, рождение детей, самоотверженные старания вырастить их на две инженерские зарплаты. Но никогда она не завидовала богатым людям, особенно тем, про которых в последние годы стали показывать сериалы и светские хроники. Ведь это они расхаживают перед ней на каблуках, красятся, причесываются, наряжаются, потеют, крутясь перед камерами, — чтобы доставить удовольствие ей, сидящей у телевизора в теплых носках и удобных растоптанных тапочках, со стаканом горячего чая и вкуснейшим шоколадно-вафельным тортом! Как говорится, почувствуйте разницу и поймите, кто тут кому должен завидовать. Этот жизнерадостный взгляд на вещи она переняла у покойного мужа, который отличался необычайно миролюбивым и спокойным характером. Желая сделать ей подарок, он обычно брал билеты в кино и говорил, например: «Сегодня нас будет развлекать сам Смоктуновский!» Чтобы не вспоминать, как муж Леша в одночасье умер от инсульта, Ольга Васильевна постаралась сосредоточиться на модном показе. Демонстрировали зимнюю одежду. Рослые девушки, профессионально виляя бедрами, ходили по подиуму в коротких шубках, выставляя на обозрение длинные ноги в высоких сапогах на шпильке. Ольга Васильевна опять пожалела тех дурочек, которые, гоняясь за модой, будут носить это безобразие в московскую зиму: такие шубейки не спасут от морозов, а на шпильках в гололед ходить невозможно. Она вспомнила, что примерно так же одевается Карина — правда, шубка у нее подлиннее, почти до колен, зато каблуки высокие и тонкие, как иголки. От Карины ее мысли перешли к салону «Золотая шпилька», где она побывала вчера днем. Надо же, участковый был прав: Карина и ее подруги по работе действительно детективы. Особенно ее поразила Любочка, которая, быстро орудуя ножницами и расческой (Ольга Васильевна решила, что не станет являться в салон только для разговора, как бедная родственница, и может один раз позволить себе дорогую стрижку), задавала удивительно точные и дельные вопросы. А потом она быстро и четко изложила другим девушкам суть дела и распределила обязанности по расследованию. И подстригла вахтершу, между прочим, очень здорово! Ольге Васильевне тоже досталось поручение — собирать сплетни и слухи. Занятие не из приятных, но она же понимает, что важная информация может прийти из самых неожиданных источников. В этом смысле ее напарница Изольда Ивановна — просто кладезь сокровищ, тем более что она старшая по дому и знает подноготную всех жильцов. Завтра, когда Изольда явится ее сменять, Ольга Васильевна не уйдет сразу, а посидит и послушает ее рассуждения. Вот если бы еще знать, о ком из жильцов надо собрать сведения, было бы легче. Но про Мурата Гусейновича Ольга Васильевна и так знает достаточно, Карина не в счет, а больше никто в этой истории не замешан. Размышляя о своей роли в расследовании убийства и появления трупа на лестничной площадке, Ольга Васильевна незаметно задремала, откинувшись на спинку стула. Проснулась она от стука остановившегося лифта. Этот звук, практически постоянный в дневное время, среди ночи раздался громко и неожиданно. Ольга Васильевна встрепенулась и открыла глаза. Телеэкран тихо гудел, показывая лишь разноцветные вертикальные полосы, которые ее муж называл пижамой: «Смотри, уже первый канал пижаму надел, спать пора». На круглых настольных часах было без четверти четыре, а заснула она, вероятно, около часа ночи. Интересно, кто это решил покататься на лифте в столь неподходящее время? Двери лифта между тем разъехались, по вестибюлю зазвучали неторопливые шаги. Выглянув в окошко, Ольга Васильевна увидела пенсионера Юрия Павловича, который шел к выходу с небольшим рюкзаком на одном плече. Тоже мне, путешественник! — Юрий Павлович, вы куда это, никак за грибами? — решилась пошутить вахтерша Морозова, хотя обычно она не задавала жильцам таких бесцеремонных вопросов. Это была прерогатива Изольды Ивановны, стремившейся на каждом шагу проявлять бдительность. — В пансионат еду, — ворчливо ответил пенсионер. — А что ж это среди ночи? Да и на чем вы поедете? — не унималась Морозова. Ничего не поделаешь, чтобы все знать, надо быть немножко Изольдой. — Машину прислали, — сказал Юрий Павлович, останавливаясь перед окошком, хотя вовсе не обязан был отвечать на назойливые вопросы, — по нашим ветеранским каналам. А ехать далеко, в Сергиев Посад, вот и отправляюсь с ранья. Все равно сон стариковский недолгий. Вот и ты же не спишь. — Ну, счастливо вам отдохнуть, — пожелала Ольга Васильевна. Пенсионер хлопнул дверью, а она встала, потягиваясь, разминая затекшие от долгого сидения косточки. Везет же людям! Кто бы ей дал путевку в санаторий, хотя и среди зимы, да еще машину прислал. Она бы тоже, пожалуй, вскочила ночью ради такого счастья. Пенсионер был прав про недолгий стариковский сон — спать действительно больше не хотелось. Ольга Васильевна пошла ставить чайник, по дороге размышляя о том, что забота о ветеранах сейчас хоть куда — подают персональную машину и везут в ночное время аж до самого Сергиева Посада. Это почти три часа, как раз к утру Юрий Павлович и доберется. А внимание к ветеранам понятно — осталось их совсем немного, и с каждым годом становится все меньше, уходит военное поколение… Она задумалась, сколько лет может быть Юрию Павловичу. Никак не меньше семидесяти восьми, даже если восемнадцать ему исполнилось в последний год перед Победой. Сейчас все уравнены в правах, даже те, кто по молодости успел повоевать лишь несколько месяцев. И правильно: война — она и есть война. А он выглядит совсем неплохо и живет один, справляется без посторонней помощи. А может, ему кто-то помогает, об этом наверняка знает Изольда. — Юрий Павлович — это с пятого этажа? Грибоедов? — уточнила Изольда, к которой она утром как бы между делом подкатила с вопросами. — Такая у него фамилия знаменитая, представьте себе. Да, он часто ездит в военный санаторий или пансионат. Машину ему прислали, надо же! Ну, у них, у афганцев, на это возможности есть. Поймав удивленный взгляд Морозовой, она удовлетворенно кивнула: — Ну да, он афганец, бывший офицер, воевал в Афганистане. А вы что думали? — Я думала, он ветеран войны, — растерянно пробормотала Ольга Васильевна. — Правильно. Он и есть ветеран войны в Афганистане. По закону солдаты и офицеры, исполнявшие свой интернациональный долг в зоне военных действий, пользуются теми же льготами, что и ветераны Великой Отечественной войны. Я считаю, что это правильно. Страна их послала туда, в них стреляли, убивали, ранили. За это положены льготы. — Так он, выходит, не старый! — протянула Морозова. — И не пенсионер? — Пенсионер. Получает военную пенсию. Я же говорю, бывший офицер, они на пенсию выходят рано. Кстати, он и не особенно молодой, лет ему около шестидесяти, примерно как нам с вами. — Он иногда все лето в каких-то санаториях проводит, — с удовольствием развивала свою мысль Изольда Ивановна. — Я ему говорю: «Юрий Павлович! Сдали бы квартиру, все равно простаивает». Нет, говорит, не хочу чужих в свой дом пускать. Ну и зря, я считаю, был бы хоть какой доход. — Кому же можно сдать квартиру на три месяца? — усомнилась Ольга Васильевна. — Ой, да что вы говорите! Кому угодно! Мало ли приезжает сезонников или каких-нибудь узбеков с дынями. Снимут за милую душу! Ольга Васильевна уже собиралась уходить, поскольку разговор становился непродуктивным, но последняя реплика Изольды навела ее на новую мысль. — А ведь в нашем доме много квартир сдается, — сказала она, снова присаживаясь. — Достаточно, — согласилась Изольда, — портят дом. Снимают-то сейчас в основном все приезжие, да с Кавказа. Вот Леонид Викторович, я вам позавчера про него рассказывала, у которого армяне живут… «Точно, она же рассказывала, — подумала Ольга Васильевна, припоминая какой-то винегрет из дочери, швейцарца и цыган. — Это я просто не слушала, не знала, что может пригодиться. Любочка просила ту начальницу свою выяснить, кто жил раньше в Карининой квартире. А жили там цыгане. Вряд ли у них могли оказаться азербайджанские листовки. Хотя кто их знает…» — Вот он только нацменам сдает, — продолжала Изольда Ивановна. — Причем принципиально. То цыгане были, теперь вот эта армянская пара. Поразительно! Я его как-то спросила так, между нами, — он приходил за домофон платить. Я говорю: «Леонид Викторович, почему вы это делаете? Такой интеллигентный мужчина, прямо аристократ. Неужели вам нравится, что в вашей квартире непонятно кто живет?» И он знаете что ответил? Я, говорит, с русского человека, со своего брата, денег брать за проживание не могу, совесть не позволяет. А с этих — запросто. Вы ведь меня понимаете, Изольда Ивановна? Вот как! — Ну а вы? — не выдержала Ольга Васильевна. — А я ничего не сказала. Разве это мое дело? Его квартира, хозяин — барин. Но для меня все нации равны. Муж мой был казахом, на мусульманском кладбище похоронен, такая была его последняя воля. Я и на могилу сходить не могу, женщин туда не пускают, — она подавила вздох. — Но знать происхождение человека надо! У каждого свои национальные особенности, привычки. Есть нации миролюбивые, есть агрессивные, есть жуликоватые, есть лживые… Если знаешь, от кого чего можно ожидать, значит, тебя не застанут врасплох. Поэтому я всегда говорю: бдительность! «Ну, поехала, — сокрушенно подумала Ольга Васильевна. — На минуточку стала человеком, мужа вспомнила, и тут же опять. Казах, надо же! А она мне казалась такой националисткой, что дальше ехать некуда. Впрочем, казахи, наверное, считаются миролюбивой нацией. Интересно, куда Изольда Ивановна относит русских?» Но слушать мнение старшей по дому о каждой нации в отдельности у нее уже не было сил. Интересно, размышляла она по дороге домой, почему ей казалось, что Юрий Павлович — глубокий старик? Просто по инерции: слышала, что он ветеран и пенсионер, а сама толком и не вглядывалась. Правильно писал Козьма Прутков: если на клетке со львом видишь надпись «буйвол», не верь глазам своим. А мы привыкли к стереотипам. Вот бдительная Изольда на ее месте непременно обратила бы внимание на слишком молодого ветерана. Ведь шестьдесят лет или почти восемьдесят — огромная разница. Это молодые не различают возраста тех, кто старше, для них после сорока все бабушки и дедушки. Хотя Ольга Васильевна в возрастах сама путалась, потому что выглядела лет на десять моложе своих шестидесяти двух. И уж во всяком случае моложе этого Грибоедова. А ведь он сам как будто старается казаться старше, вдруг вспомнила она. Ходит сгорбившись, волочит ноги и все время щурится, кривит лицо, словно хочет прибавить себе морщин. Немудрено было ошибиться. Интересно, для чего ветерану-афганцу притворяться ветераном-фронтовиком? Для пущего уважения? Что-то слишком подозрителен этот тихий пенсионер Юрий Павлович, заволновалась Ольга Васильевна и пожалела, что после смены не зашла к Карине. А может, не теряя времени, заехать прямо в парикмахерскую и поделиться своими соображениями с умненькой Любочкой? Или отправиться к дочери и внукам, у которых она не была уже неделю? Ольга Васильевна решила положиться на судьбу: какой автобус придет первым, туда она и поедет. Первым приехал автобус, которым ближе всего было добираться до дома. Вот и хорошо, подумала вахтерша Морозова, чувствуя, как устала за эту ночь и как здорово будет сейчас лечь на свою кровать и покемарить пару часиков. А потом, со свежими силами, отправиться в парикмахерскую и уже оттуда к дочке.