Корделия сделала вид, что задумалась, а потом снова его поцеловала, на сей раз более пылко. – Мне кажется, что я уверена. Витя взял ее за руку и помолчал. – А мне казалось, тебе больше нравится мой брат. – Ну, вы с ним очень похожи. – Не настолько, – возразил Витя, опустив взгляд на подлокотники инвалидной коляски. – Да плевать я на это хотела, – сообщила она с обезоруживающим очарованием. – Сейчас да, а завтра… – откликнулся он, грустно улыбнувшись. – У тебя улыбка красивее, чем у него. – Я никогда не улыбаюсь, в отличие от него. – Вот именно – то, что видишь редко, ценишь намного больше. Корделия собиралась было снова поцеловать Витю, но тут его телефон зазвонил. Он лихорадочно ответил и испустил стон облегчения. – Ластивка! Где ты была? Ты заставила меня поволняться… – Поволноваться, – пробормотала Корделия, побежденная обстоятельствами и раздосадованная тем, что Витя отвернулся от нее и полностью погрузился в разговор. Вечер седьмой, Эдирне С таким скромным балансом Майя успела только продиктовать Виталику номер телефона бара, с которого она звонила, как посоветовал ей продавец лавки, где она купила карточку. Старый настенный телефон с голубым козырьком, вероятно, был изготовлен в те времена, когда можно было спокойно звонить друг другу, не боясь, что звонок отследят. Но Майин друг, считавший, что осторожность излишней не бывает, опасался, что турецкая разведка прослушивает все телефонные линии в городах и деревнях, где она могла укрыться. – Положи трубку, я свяжусь с напарником, а потом тебе перезвоню, – сказал он уверенным и одновременно успокаивающим тоном. Майя принялась ждать, не отходя от аппарата. Виталик не уточнил, когда именно он перезвонит, и она была полна решимости не давать никому занять линию. Бармен, протиравший бокалы, чтобы убить время, – за стойкой был только один человек – изредка поглядывал на нее, но в его взгляде сквозило скорее вожделение, чем подозрительность, что Майя сейчас воспринимала как хороший знак. Клиент за стойкой что-то набирал на смартфоне старой модели, красная цена которому была евро шестьдесят. Майя была на грани того, чтобы предложить ему обменять телефон на «ролекс» – вернее, на удачную подделку, купленную в Милане пару лет назад. Но только она решилась заговорить с ним, как телефон-автомат задребезжал. Она схватила трубку. – Помнишь нашу подругу-журналистку? Майя промычала в знак согласия, не понимая, к чему Виталик клонит. – Она будет молиться за тебя ровно через три часа, одевшись в синее. Сообщи мне, когда служба закончится. С этими загадочными словами Виталик отключился, оставив Майю в полной растерянности. Из раздумий ее вывел бармен, поинтересовавшийся на ломаном английском, не хочет ли она что-нибудь заказать, пока ждет звонка. Не ответив ему, Майя вышла. Небо затянуло облаками. Она побрела по улице, продолжая размышлять. – Журналистка – Дженис, а молитва?.. Она попыталась представить себе причудливый ход мыслей Виталика. – Дженис живет в Израиле! – произнесла она вслух. Развернувшись, она направилась обратно в бар, подошла к стойке и отобрала у мужчины смартфон. Тот ошарашенно смотрел на нее. – Разрешите, всего на минутку. В Эдирне обнаружилось несколько мечетей, три церкви и одна-единственная синагога – между улицами Маариф и Османие, в двух шагах от рынка и немногим дальше от моста Мерич, который она пересекала уже дважды. Приложение подсказало ей кратчайший путь. Майя стерла запрос, вернула телефон владельцу, горячо его поблагодарила и удалилась. Вечер седьмой, особняк Витя глубоко вздохнул и предался ликованию. – Мы нашли ее, она на свободе! – воскликнул он. – Я знал, что Майя выкрутится… Замолчав, он повернулся к Корделии – и обнаружил, что та исчезла. И снова вздох! Между тем на первом этаже Корделия уже заходила на кухню Илги с сумкой на плече – и на сей раз не для того, чтобы выпросить у гувернантки кусочек пирога. Вечер седьмой, Киев Члены «Группы» вошли в международный терминал по отдельности и прошли контроли на достаточном расстоянии друг от друга. Каждый направился к соответствующему гейту. Матео и Екатерина, летевшие одним рейсом, зарегистрировались по очереди и выбрали места в десяти рядах друг от друга. Диего и Дженис встретились у газетного киоска. Она купила пачку сигарет, он – плитку шоколада, оба расплатились наличными. Все рассыпались по залу в ожидании посадки. Но если бы аппарат, прослушивающий мысли, существовал, тот, кто включил его, услышал бы одну и ту же мелодию. * * * Километрах в двадцати от аэропорта Илга уверенно вела старый «лендровер» с разболтанной подвеской. Коробка передач потрескивала, счетчик пробега испустил дух давным-давно – и к лучшему. Задняя дверь постоянно хлопала, и со своего места Корделия видела сквозь дырку в полу, как под ними проносится дорога. Когда Илга обгоняла грузовик, завершая маневр под бибиканье встречных машин, Корделия перекрестилась. – Что случилось с Витей? – спросила она. Илга, вцепившись в руль, сделала вид, что не услышала вопроса. – Алик рассказал мне правду? – настойчиво продолжала Корделия. – Зачем бы ему врать? – проворчала гувернантка. – Знать бы, почему люди врут, – вздохнула Корделия. – О ком вы хотите поговорить, об Алике или о Вите? – Вы заботились о них всю жизнь, это так удивительно. – Я видела, как они родились, воспитала их, не пытаясь заменить им родителей, сделала все, чтобы мальчики сохранили их образ в своих сердцах. А теперь я постарела, и они редко меня слушают, но все-таки иногда слышат. Любовь – это смесь бдительного внимания, тревоги, изумления, страха и восхищения, она как свет без тени или ухо, улавливающее безмолвное несчастье. Витю в часы невзгод я любила еще сильнее, чем в минуты успеха. Никогда не забуду его отвагу перед теми ужасными испытаниями, которые выпали на его долю, в те месяцы, когда он цеплялся за прутья кровати и подтягивался, невзирая на боль, чтобы посмотреть в окно, которое он упрашивал открыть, хотя на улице был мороз. Он говорил мне: «Илга, звуки дня – это жизнь и радость, впусти их, они нам нужны». От этих слов у меня сердце разрывалось. Долгие месяцы он боролся без устали, приручая кресло-коляску, чтобы обрести подобие свободы – с тем же задором, с каким дети носятся за мячом на лужайке. Когда он был ребенком, учила его я, а теперь он учит меня. Но уроки проще давать, чем усваивать. Ты узнаешь, чего не сделал, только когда тебе на это указывают, и остаются шрамы, маленькие и большие. Сегодня это он дарит мне любовь – тем, что идет по этому пути, и мне плевать на законы, потому что он борется за правое дело. Мои мальчики наделены достоинствами, которые, как по мне, ценнее всего: отвагой и способностью сопереживать. Если Алик рассказал вам об этом – своими словами, конечно, – значит, он сказал чистую правду. Илга припарковала «лендровер» у тротуара перед терминалом, изо всех сил надавив на тормоз. Машина остановилась как вкопанная. – Простите, эта развалюха еще ржавее, чем я. Корделия повернулась к женщине и внимательно посмотрела на нее, заметив наконец глубокие морщины вокруг глаз. – Вы совсем не старая, Илга. – По сравнению с этой чертовой тачкой не старая, тут я с вами соглашусь. – Зачем вы мне рассказали все это? – Затем, что жизнь, девочка моя, это не приятная прогулка по магазинам, когда переходишь от одной витрины к другой, выбирая, что тебе пойдет больше. Вы вернетесь? – А вы хотели бы, чтобы я вернулась? – Вы слишком умны, чтобы строить из себя дурочку, – откликнулась Илга, знаком приказывая Корделии вылезать. – Испечете для меня еще какой-нибудь пирог? – спросила та, наклонившись к стеклу. – Убирайтесь, иначе это кончится тем, что я к вам привяжусь. Корделия кивнула и бросилась ко входу в терминал.