– Может быть, к нему, – ответила собеседница, поджав губы. Опалин покачал головой. – Катаринов живет в этом же доме, для этого ей не надо было выходить наружу. Кто из друзей Гали живет поблизости? Может быть, не друзей, а просто знакомых? – Екатерина Александровна, – подала голос Лиза из соседней комнаты. – Ваша учительница немецкого? Как ее фамилия? Где она живет? Выяснилось, что фамилия учительницы – Кривонос, а живет она на Большой Дмитровке. При этом Надя выразила сомнение в том, что Галя могла вечером направиться к Екатерине Александровне, да и мать семейства, казалось, в это тоже не верила. – Галя, конечно, знала ее, но… Екатерина Александровна занимается с Лизой да преподает на курсах у Нади. И потом, учительнице за 30, и они с Галей вовсе не были подругами… «Но ведь к кому-то она ушла в тот вечер, – думал Опалин, – или нет? Блуждала в тумане и плакала, что жених оказался наркоманом, а мать только и может, что травить душу? И в слезах не заметила трамвай…» Для очистки совести он пошел к старшим Прокудиным и стал расспрашивать их, что они думают о Гале. Инженер был очень сдержан в своих оценках, однако из его слов явствовало, что Галя была прекрасной девушкой и он не может представить, чтобы у нее имелись враги. Вера Федоровна, его жена, вздыхала, говорила о горе, которое обрушилось на соседей, но некоторые ее замечания оказались куда более любопытными. – Конечно, она переживала… Мне кажется, если бы родители подошли к делу иначе… если бы поощряли ее больше общаться со сверстниками, на танцы ходить, на каток… Клин клином вышибают, так сказать, – она сконфуженно засмеялась. – Это мой муж обычно так говорит… Не о любви, а вообще. В жизни надо быть готовым к разочарованиям, а первая любовь… Очень больно ранит, когда… когда… – Вы считаете, она могла покончить с собой? – спросил Опалин напрямик. – В порыве отчаяния – да, – ответила собеседница, подумав. – Необдуманно, так сказать, потому что… Конечно, она не представляла себе последствий. Я, упаси бог, никого не обвиняю, – прибавила Прокудина поспешно и руки подняла, выставив ладони, словно защищалась от обвинений. – Никто не виноват, просто… понимаете, так получилось. Ванечка очень нравился Гале, она из тех девушек, которые любят глазами, а он симпатичный. И для нее было ударом, когда… И мать сказала: ни за что. – Это именно мать сказала? Не Галя сама решила, что такой Ваня ей больше не нужен? – Ну я точно не знаю… Кажется, они совместно… так сказать… То есть Галя понимала, что перспектив у их отношений нет. А ведь она ни в чем не могла себя упрекнуть. Все как-то уж очень… неожиданно обрушилось. Ну вот… Она говорила о Гале с теплотой, и все же чувствовалось в ее интонации, в выражении глаз нечто вроде превосходства, невысказанная мысль «А моя дочь никогда так не поступит, потому что я буду рядом и сделаю все, чтобы она страдала как можно меньше». И эти нюансы, которые Опалин уже приучился различать в разговорах со свидетелями, смущали его. Он никак не мог смириться с тем, что в людях отсутствуют благородство, тонкость и чуткость души и что, имея дело с ними, следует сразу же настраиваться на худшее, чтобы разочаровываться как можно меньше. – Вы не знаете, у Аристарха Николаевича были враги? – Почему именно у него? – удивилась собеседница и сама себе ответила: – Ах, так вы думаете, что Галю могли из-за этого… Честно говоря, я себе плохо представляю, чтобы… – Она беспомощно пожала плечами. – А Рогг, например? – Рогг? Это тот, кто… А! Поняла. Ну а что он может сделать? Он же сидит, а его жена, простите, не из тех, кто станет кого-то толкать под трамвай. – Вы хорошо ее знаете? – Видела, когда она с мужем была в гостях у Аристарха Николаевича. Очень, очень… милая женщина. Мужчинам такие нравятся. Не удивлюсь, если она уже развелась со своим злополучным мужем и снова вышла замуж, – добавила Вера Федоровна с улыбкой. Опалин понял, что собеседнице известно больше, чем она говорит, и, может быть, даже гораздо больше, но ничего она ему не скажет, потому что Евлаховы – соседи с весом и ни к чему осложнять с ними отношения. Смирившись, он стал расспрашивать Прокудину о домработнице, которую уволили незадолго до гибели Галины. – Домработница Наташа, а полностью… Бричкина, кажется. Да, Бричкина. Свежая деревенская девица, кровь с молоком… румянец во всю щеку. Хохотала так, что в другом конце квартиры слышно было. Работящая, ничего сказать не могу. Но Анна Андреевна ее рассчитала… так сказать, по своим соображениям. – Мне нужно знать, где она живет, – сказал Опалин. – Я думаю, вы можете навести справки на бирже труда, – заметила Прокудина. – Адреса ее у меня нет. Смутно помню, что она говорила о какой-то родственнице, у которой снимает угол. Может быть, Анна Андреевна лучше знает… Пришлось опять идти к Анне Андреевне, и Евлахова, бессвязно тараторя, залезла в ящик стола и извлекла оттуда тоненькую записную книжку и груду бумажек с самыми различными заметками, которые она принялась разбирать, снабжая чуть ли не каждый листок своими комментариями. Опалин чувствовал неодолимое желание удрать из этого дома, но профессия все же приучила его к терпеливости, которая иногда приводит к положительным результатам. В конце концов выяснилось, что домработница Бричкина прописана в комнате своей тетки, которая живет совсем недалеко, а именно на Большой Дмитровке, где 3 февраля Галину сбил трамвай. Глава 13 Старый знакомый «Кислое дело. Кислое де-е-е-ело…» Бывают дела гиблые, а бывают дела кислые, и Опалин не сомневался, что происшествие с Галиной Евлаховой – как раз из последних. Чем глубже в него вникаешь, тем больше подозрительных деталей всплывает, и все ведут в разные стороны. Может, уволенная домработница увидела Галину, в душе Наташи вскипела злоба, и она толкнула девушку под трамвай? А может, тут приложил руку кто-то из Роггов? Или бывший жених? Вроде причин убивать Галю у него нет, но то, что они недавно разошлись, уже странно, такие отношения всегда нужно проверять. Учительница немецкого еще живет поблизости – совпадение или нет? А еще есть показания вагоновожатой, которая солгала, что видела кого-то рядом с Галиной за секунды до гибели, и как-то надо вывести лгунью на чистую воду, как-то… «Ну Карп, ну хитрец, – внезапно сообразил Опалин, – нарочно дал мне такое муторное дело, чтобы я завяз в нем и не занимался бандой Стрелка. Вот возьму и напишу: несчастный случай, и катитесь все… Подумать только, если бы я сидел с другой стороны вагона, то сам мог бы увидеть, что именно тогда произошло… Или не мог? Туман, чтоб его…» Он решил, что на сегодня с него хватит Евлаховых, Прокудиных и всего, что их окружало, и отправился на Садовую-Сухаревскую – к Матвею Сироткину, у которого рассчитывал навести кое-какие справки насчет Ярцева. И там его ждал настоящий удар. – Видишь ли, Ваня, – смущенно сказал Сироткин, – я бы с удовольствием тебе рассказал все, что знаю, но от вас звонили и строго-настрого запретили давать тебе любую информацию. Ты, говорят, с ним приятельствуешь, он наверняка к тебе пойдет, так вот: не надо ничего ему говорить. Так что извини… Ваня сидел, сгорбившись и свесив руки между коленями, и смотрел на коллегу глазами побитой собаки. Опалин и сам не знал, что именно его задело больше всего – то, что ему не доверяли, или же то, что его просчитали и действия его предугадали, да еще настолько точно. – Я ни в чем не виноват. – Он знал, что оправдываться нельзя, но его все же тянуло объясниться. – Я просто хотел… – Нет, Ваня, – покачал своей большой лохматой головой Сироткин, – нет. И давай закроем тему. Опалин относился к людям, которых препятствия только раззадоривают – но на сей раз препятствий оказалось слишком много, а дело, которое ему поручили, вдобавок поглощало большую часть его ресурсов. Идя по улице после разговора с Матвеем, Иван почувствовал, что начал колебаться. «Может быть, в самом деле стоит отступиться? – нашептывал ему внутренний голос. – Когда все против тебя…» «Да что против меня? – тотчас же возразил он сам себе. – Ничего еще не решено». Но по опыту он уже знал, что колебания чаще всего являются признаком отступления. А Опалин ненавидел отступать, ненавидел признавать свое поражение. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, он отправился на Большую Дмитровку, рассчитывая поговорить с учительницей немецкого и с подозрительной домработницей. Но учительница, как сообщили соседи, еще не вернулась с работы. Зато домработница оказалась дома. Тетка, у которой она снимала угол и которая впустила гостя, была столь злобна на вид, что Опалин сразу же пожалел, что сказал о том, что он из угрозыска. «Как бы она девчонку не сожрала», – подумал он с беспокойством, озираясь и ища местечко, куда бы сесть. В углу была железная кровать, отгороженная от остальной части комнаты старой ширмой, и больше ничего. Пришлось сесть на кровать, рядом с девушкой. – А зачем угрозыск, что случилось? – спросила Наташа, с беспокойством глядя на него. – Я в жизни ничего ни у кого не брала… – Да это по поводу вашей знакомой, которая угодила под трамвай, – произнес Опалин как можно громче, чтобы тетка, которая в этот момент находилась за ширмой, все услышала. Наташа смотрела на него, не понимая. Это была крупная, пышногрудая, симпатичная деревенская девушка с почти белыми волосами, заплетенными в две косички. Платьице ее, сшитое из дешевой однотонной материи, было ужасно. Опалин подумал, что, если приодеть Наташу, она не то чтобы затмит всех красивых женщин, которые ему встречались, но будет выглядеть среди них весьма достойно. Во всяком случае, ему стало ясно, почему Анна Андреевна приревновала его собеседницу и выставила ее из дома. – А кто угодил под трамвай? – спросила Наташа. – Галя Евлахова. – А! В этом коротком возгласе было больше недоумения, чем любых иных чувств. «Нет, она ни при чем, – подумал Опалин, который не переставал пристально наблюдать за своей собеседницей. – Точно ни при чем». – Это какие Евлаховы – те, которые тебя выгнали, что ли? – желчно крикнула тетка из-за ширмы, и Иван убедился, что домашняя ЧК не дремлет. – Они, – ответил он за Наташу. – Ну так она и месяца там не проработала! – крикнула тетка. – И кобель этот к ней приставал! – Какой кобель? – Да этот… Аристарх! Из Моссовета! Сволочь та еще… И за работу ей заплатили меньше, чем должны были! Наташа сидела, часто моргая и заливаясь краской, и Опалин видел, ей стыдно, что подробности ее жизни вызнает посторонний человек, что тетка так неделикатна и рубит сплеча, что в жизни у самой Наташи нет ничего, кроме этой кровати, скверного платьица и неопределенных перспектив. Казалось, девушка вот-вот заплачет, и Опалину стало ее жаль. – Как ты думаешь, Галя могла покончить с собой? – спросил он, удачно подделываясь под доверительный тон. – Она-то? – искренне изумилась Наташа. – Ну вот по-твоему, могла или нет? – Да зачем ей? – Ну так ее жених… – Ах, это! – Наташа наморщила лоб. – Да не знаю я. Она со мной не делилась. Я у них была подай-принеси-убери, – она насупилась, произнося эти слова. – И ты не замечала, что в семье творится? – Мне все равно было. Вон Аристарх Николаич… ну ты слышал, да? Я уж не знала, как от него отделаться. – А чем ты занималась после того, как ушла оттуда? – машинально спросил Опалин, размышляя, как бы аккуратно выведать у нее, где она была вечером 3-го числа. – Чем, чем – работу искала, – Наташа вздохнула. – С работой сейчас… ты, наверное, знаешь, как обстоит… Ой, ничего, что я на ты? – Да валяй. Мне не жалко. Хотя Опалин не любил фамильярности, он ничего не имел против, если она исходила со стороны девушек, особенно симпатичных. – Ну вот… о чем я говорила? – О работе, – напомнил Иван.