— Ключи кардинала. — Страж потряс связкой. — Впрочем, тебе-то зачем беспокоиться о таких пустяках? Его усмешка была пренеприятной. — Не понимаю тебя. — Я помню, как ты влез в кабинет своего учителя и уничтожил несколько бесценных свитков. Отличный взлом. Я хмыкнул. Взлом был не отличный. Я просто вынес дверь плечом, взял со стола бумаги и швырнул их в огонь. Великое дело. — Ты дурак, Людвиг, прости меня за эти слова. — Если ты объяснишься. — Ты совершил глупый поступок, лишился покровителя среди магистров. А затем умудрился поругаться с другими магистрами, хотя стоило бы промолчать. — Я не люблю молчать, когда болваны пытаются управлять моей жизнью. — Вот я и говорю — дурак. Ты настроил против себя многих в Братстве, хотя рядовые стражи тебя уважают и ценят. И если прошлые грехи можно было списать на молодость, то твой последний номер — перечеркнул это. Не думаю, что тебе забудут и простят неповиновение. — Несмотря на то, что это было в плане магистров? — Какая разница? — Пауль подошёл к маленькой железной дверце возле левого нефа и сунул в скважину фигурный ключ. — Ты страж, которому до конца жизни придётся бегать из города в город, выполняя приказы других. — Звучит обнадёживающе. — Ну да. — Он скривился, распахнул дверь, жестом показал, чтобы я заходил первым. — Мотаться до старости по странам, жить в тавернах и на постоялых дворах, месить грязь на дорогах и бесконечно рисковать. Это хорошо в пору юношеского романтизма. Тебе уже за тридцать, пора задуматься о будущем. Сдохнешь где-нибудь на просёлочной дороге, вместо того чтобы жить в Арденау, грести деньги лопатой, продлевать жизнь до бесконечности и править другими. Он убрал ключи в карман, и мы оказались в полумраке маленькой комнатки. Судя по всему — подсобного помещения, заставленного сломанными лавками и старой церковной утварью. — Не всем нравится править, Пауль. — Ты смог бы. Из тебя был бы толк, если бы ты умел держать язык за зубами. — Я ни о чём не жалею. Они повели себя бездарно, в тот первый раз, когда я решился сказать об этом, — отправили на смерть не опытных стражей, а детей. Шестеро из девяти человек моего выпуска погибли. Я, Львёнок и Ганс, царствие ему небесное, тогда уцелели лишь чудом. — Выжили сильнейшие. Это была обычная проверка. Такое происходило и раньше. — Страж склонился в полумраке над масляными фонарями. Его слова взбесили меня, и я сказал: — А ты? Ты уже давно не молод, Пауль, но сам на побегушках и исполняешь приказы магистров, словно мальчишка. Он рассмеялся: — Ещё не вечер. Скоро я вернусь в Арденау. Надо лишь разобраться с этой тварью и дождаться, когда в Солезино закончится эпидемия или исчезнут все души. Сверкнули искры, зажглись фитили. — Ты ещё больший оптимист, чем я, — пробормотал я, взяв один из фонарей. Пауль вновь звякнул ключами, открыл дверь кладовки, и мы вышли в огромный тёмный зал совсем рядом с алтарём. Я выкрутил фитиль на максимум, но этого было недостаточно, чтобы осветить всё помещение. Массивный кинжал Пауля с тихим шелестом покинул ножны. Я достал свой, подняв фонарь в левой руке повыше. Северный неф всё ещё защищала фигура, которую здесь оставил страж. Рядом с ней лежало растерзанное тело пса. Пауль отвернулся, скрывая от меня свои эмоции, я коснулся пальцами рисунка, лизнул их, почувствовал нестерпимую горечь. — Она пыталась пройти через барьер, но неудачно. Когда вы сюда заходили утром, все двери были закрыты? — Да. — Тогда как она сюда проникла? — Разбила центральный витраж. К сожалению, это не какой-нибудь бес или адова тварь, иначе бы в собор она в жизни не сунулась. — Как знать, как знать. Она может быть ещё здесь. Разделимся. — Ты же говорил… — Я ведь не Розалинда. Света от наших фонарей хватит, и если двигаться вдоль стен, то вполне возможно, мы её не пропустим. Если только тварь не затаилась где-нибудь под потолком. Пауль двинулся вдоль восточной стены, я — вдоль западной. Фонарь высвечивал из мрака острые грани квадратных колонн, разделяющих неф на две части, латинские письмена, фрески, мраморные фигуры ангелов, святых, спящих львов и поверженных драконов… Свечи в бронзовых подсвечниках давно растаяли, и белый воск застывшими наплывами лежал на тёмно-бордовом мраморе. Мне крупно повезло, что рядом нет Проповедника. Вот уж кто точно сейчас бы ныл на все голоса и называл меня придурком. Как будто я без него не понимаю, сколь рискованно стало находиться в Солезино. Теперь юстирский пот опасен и для меня. Мраморные саркофаги вдоль стен казались слишком вычурными. Я прислушался к себе, но кости епископов, покоящиеся в гробах, не излучали никакой магии. Ни светлой, ни тёмной. Останки спали и даже не думали как-то заявлять о себе в мире живых. На покатом потолке парили тёмные крылатые силуэты серафимов. Сейчас они казались угрожающими, вот-вот готовыми ринуться вниз, с пламенными мечами и гневом божьим на устах. Мне бы их помощь точно не помешала. Мы дошли до конца нефа, где находился большой оранжево-жёлтый витраж с белоснежным голубем, несущим в клюве оливковую ветвь. — Пусто, — сказал Пауль. — Ты проверил потолок? — Я, по-твоему, зеленоротый щенок?! — тут же вскипел страж. — Её здесь нет. — Окна целы. Двери закрыты. Значит, она здесь. Или… мы проглядели лазейку. — Давай проверим ещё раз. Но я говорю — здесь никого, кроме нас. — Возможно, эта тварь и сильна, но даже такой, как она, не хватит сил пройти сквозь стену кафедрального собора. Тебе ли не знать, как их защищают церковники. — Мне прекрасно известно, что любую защиту можно обойти, — возразил Пауль. — Церковь могущественна, но отнюдь не всесильна. Бывали случаи, когда тёмные души нельзя было удержать привычными способами, и я не удивлюсь, что эта из таких. — Не стану спорить. Но я впервые слышу о тёмной душе, касание которой вызывает одну из самых страшных болезней. Она как-то связана с мором в Солезино. — Она его распространяет, сынок! — Страж, как и я, внимательно осматривал тёмный зал. — Проверим весь собор? — Да. Но прежде ещё раз обойдём неф. Я чувствую, мы что-то упустили. Мы поменялись местами, и теперь уже я шёл вдоль восточной стены. Здесь было всё то же самое — саркофаги, статуи святых в нише, полутьма, полусвет и тревожное ожидание. Я каждое мгновение ждал нападения, но тени шевелились лишь от моего фонаря, а не из-за тёмной души, жаждущей моей крови. Над гробницей Григория Третьего возвышался скорбный ангел в изорванной одежде. У него было печальное, расцарапанное лицо и слёзы на мраморных щеках. Я прошёл бы мимо, если бы черты статуи не напомнили мне лицо Гертруды. Я даже остановился, любуясь этой знакомой красотой. Просто удивительное совпадение — изваяние, возраст которого почти два с половиной столетия, и Гера, живущая сейчас, оказались столь похожи. Я сделал шаг к ангелу, и щеки коснулось лёгкое дуновение сквозняка. Нахмурившись, я поставил фонарь на гробницу, провёл рукой по воздуху, стараясь понять, откуда дует. Присмотревшись, увидел тёмный зазор между статуей и стеной. Он был совсем небольшой, и его основную часть скрывали ангельские крылья. — Пауль! — позвал я стража. — Я нашёл кое-что интересное. Посмотри. Он подошёл, бросил быстрый взгляд, хмыкнул, забрался на гробницу, ощупал трещину, затем попытался сдвинуть статую: — Это или тайник, или ход. Вряд ли душа его двигала, ей достаточно небольшой щёлочки, чтобы просочиться отсюда. Тяжеленная штука. Помоги. Мы навалились на преграду всем весом, но она даже не шелохнулась. — Должен быть какой-то секрет, — сказал я. Секрет нашёлся не быстро. Пауль, чертыхаясь, упорно и методично ощупывал каждый выступ, пока ангел плавно не отъехал в сторону, держась на невидимых креплениях. Я заглянул в узкий проём: — Здесь прямой коридор. Стены в нём были голые, пахли холодом и едва ощутимо — ладаном. Безликий ход, всего-то шагов тридцать, вывел нас в округлый зал, из которого начинались четыре лестницы. Две уходили вверх и ещё две — вниз. Пауль усмехнулся: — Перекрёсток. — И что в этом смешного? — не понял я. — То, что перед тобой бесполезные крысиные лазы. Такие есть во многих церквях и монастырях, отстроенных в прошлых веках. Почти никакого смысла при огромной трате труда. Лестницы, скорее всего, связывают между собой помещения собора. Надо только определить, в какую сторону направилась наша дичь. — У меня создаётся впечатление, что дичь — это мы. — Боишься заболеть юстирским потом? — Мне тяжело внушить себе мысль, что я могу чем-то заболеть. Я ещё не думал о страхе. — А я боюсь, парень. Не хочу превратиться в истекающий кровью, заживо гниющий, безумный обрубок. Поэтому предпочитаю считать себя охотником. Её надо прикончить, и сделать это быстро. Я признал верность его слов, подошёл к ближайшей лестнице, уводящей вверх. — Это путь на хоры или к органу.