Секрет Старика Однажды ночью Старик вышел из туннелей в комнату, неся «особое сокровище» – так он свой улов назвал. – Спиртовые гольяны, Айседора, – сказал он, протягивая ей пригоршню крошечных серебристых рыбок. – Компания их сделала, ну или до сих пор производит. Мне пришлось бы отправиться в город, чтобы найти их, но я наткнулся на них в подземелье. Рядом со скелетом, каюсь. Но ему-то они точно уже не нужны. Ему теперь вообще ничего не нужно. Компания? Она не знала, что Старик имеет в виду, но со временем пришла к выводу, что подразумевается нечто вроде ее Лаборатории, разве что – попросторнее. Он бросил парочку рыбешек на пол ее камеры, а остальные, широко улыбнувшись ей, сунул одним махом в рот и с хрустом проглотил, почти не жуя. – Восхитительно, Айседора! – промурлыкал он. – Вкуснятина! Попробуй, ну же! Она послушалась – и подивилась тому, как мало они похожи по вкусу на рыбу. Скорее уж, на нектар. Неожиданное тепло охватило ее после того, как подачка провалилась в клюв. Вскоре после этого она почувствовала, что куда-то плывет, а когда подняла глаза – Старик прыгал перед ней, и кружился, вытянув руки, будто обнимая невидимого партнера, и замирал на нетвердых ногах, таращась в ее темницу. – Ты же чувствуешь это? Да, Айседора? Ой, хорошо-то как. Лучше и быть не может. Его единственный глаз налился кровью. Бледное лицо налилось багрянцем. В Старике будто проснулся дремавший до поры зверь – и теперь рвался наружу, наполняя глаз своего носителя первобытной дикостью. Но Айседора не сумела распознать в том угрозу. Ей лишь казалось, что Старик будто бы счастлив на этот раз, и она даже стала подражать его танцу, хлопая крыльями и прыгая на стальной скамье. Думая о танце как об еще одном виде полета. Затем в какой-то момент Старику ударила в голову блажь, и он, перестав танцевать, достал старое зеркало в полный рост, потрескавшееся и видавшее виды. Он поднес зеркало к Странной Птице, сидевшей на скамье в темнице. Сквозь решетки и проволоку она различала свое отражение без труда. Впервые она узрела себя всю целиком, и ее поистине заворожила игра цветов на своем теле – приливы, переливы и отливы цвета, чудо, разворачивающееся прямо на глазах. Цвет бежал по ее перьям и наливался, становился насыщенным, разрываясь между ослепляющей яркостью и донельзя сгущенной тьмой от участка к участку. – Видишь, Айседора? – спросил Старик. – Видишь, как ты прекрасна? Не прячь красу свою. В угрюмом мире этом и так ее столь мало… На пламя ты похожа, на огнь драгоценный. Птица-Айседора покачала головой – вверх-вниз. – Ладно-ладно, – пробормотал Старик, и она поняла, что ее ответ его не устроил, что это совсем не то, на что он надеялся. Он снова начал танцевать, но на этот раз Айседора не присоединилась к нему; и танцевал до тех пор, пока головокружение не заставило его тяжко повалиться в кресло у стола, схватившись за голову. Со своего насеста она с любопытством за ним наблюдала, пытаясь угадать, что же Старик выкинет дальше. – Ты хороший друг, Айседора, – произнес он, хоть это и была неправда. – Ты сделала мою жизнь здесь лучше. Просто глядя на тебя, я чувствую себя лучше. Он бросил на нее острый взгляд. – Хочешь знать, в честь кого я тебя назвал? А? Не дожидаясь ответа, он повернулся к письменному столу, порылся в ящике, достал маленький металлический кружок толщиной около двух дюймов, положил его на колено и нажал кнопку сбоку. К восторгу Айседоры, впервые опьяневшей в своей камере, над металлическим кругом возникло изображение танцующей женщины, женщины в платье, с улыбкой на лице. – Это Айседора, – гордо промолвил Старик. – Я знал ее, знал ее тогда… Женщина произнесла всего две фразы: – О, Чарли, ну что за глупости! Выключи это! Но он заставлял ее делать это снова и снова: «О, Чарли, ну что за глупости. Выключи это. О, Чарли, ну что за глупости. Выключи это. О, Чарли, ну что за глупости. Выключи…» Птица-Айседора не заметила, как выражение лица Старика посуровело. Как делалось оно все мрачнее с каждым очередным проигрышем записи. Но у нее все равно не получилось бы понять те эмоции, что преображали его лик. – О, Чарли, ну что за глупости! – выдала она тем же, что и на записи, голосом. Этому трюку она научилась в Лаборатории. Этому – и всему остальному, что умела. Ученых тогда ее способность порадовала, и Странная Птица понадеялась, что и Старик сумеет ее оценить. Но он вдруг резко выпрямился в кресле и отложил металлический круг в сторону. – О, Чарли, ну что за глупости, – сказала Странная Птица все тем же женским голосом. – Сначала мы отделяем близлежащие ткани от сердца и легких, затем с осторожностью вводим устройство в боковую часть аорты. Затем вам нужно будет отсосать кровь. Затем вам нужно будет отсосать кровь. – Заткнись, – сказал старик, уставившись на нее злобно-испуганно. – Они вырвались на свободу, – сказала Странная Птица, – и заполонили лагерь. Мы не сможем прорваться. Они убьют нас. – Я сказал, заткнись! – Разве у нас есть выбор? Если мы их не убьем, то умрем с голоду. Неважно, насколько это неприятно, как сильно вам это не понравится, насколько вы к ним привязались… Старик швырнул металлический круг в прутья клетки и закричал: – Говорю тебе – замолчи! Уймись сейчас же! – И Птица, – продолжила Странная Птица, как будто не могла удержаться, будто была обязана передать последние слова, услышанные в Лаборатории перед побегом, голосом той женщины, что была дорога Старику. – Птица может постоять за себя. Нам нечем ее достать. Она будет сидеть наверху и бездумно пялиться на нас. – У них кончились патроны, и они на нее очень пытливо смотрели… не с той пытливостью, что присуща ученым. Все они – кроме Санджи, занятой попытками открыть воздуховод. Птица замолчала. Старик сидел, прижавшись к решетке, дрожащий, выкативший до отказа из орбиты единственный свой глаз. Она делилась с ним, а ему было невдомек. – Ты ничего не понимаешь, Айседора, – сказал он, рыдая, а затем шепотом выдал свой секрет, ничего хорошего ей не суливший. Секрет, при звуках которого она, может статься, не вполне понимая слова, доверилась образам – образам горшка с безвольными тушками черных горностаев, наполовину внутри, наполовину снаружи. И никакого секрета тут не было. – Если придется, я скорее убью тебя, Айседора, чем позволю измываться надо мной. Так что ты заткнись. Ты должна заткнуться. И никогда больше не говори таким голосом, или я убью тебя. Убью или буду держать в этой камере без еды до тех пор, пока ты с голоду не помрешь. Но Птица-Айседора его не слушала. Потому что Старику ни к чему было говорить ей, что он может убить ее. Она это и так знала. Нет, Птица-Айседора думала о Лаборатории и о той ночи, когда животные выстроились в ряды – сыграть партию под названием «шахматы» в углу огромной скотобойни, в один из тех дней, когда раздор раздробил ученых на отдельные фракции. Каждая клетка шахматной доски была кем-то занята. Страусы были ладьями – стояли друг напротив друга через всю доску. А еще там были львы, гиены, гигантские саламандры и даже илистые прыгуны[1] – просто тогда террариумы были целы. С позиции на плече Санджи птица смотрела, как животные стоят тихо и неподвижно. Они боялись, что их привели сюда, чтобы убить – скотобойня есть скотобойня. Санджи была пьяна, все они были пьяны, иначе они не стали бы сгонять туда животных, и все они были вооружены ружьями или палками. Все они пили, а некоторые танцевали – совсем как Старик. И понукали животных к игре, которую те не понимали. Корчились от смеха – но также и от отчаяния. Они не знали, что делать дальше, зато знали, что дальше будет только хуже. В этих комнатах они были такими же пленниками, как и собственные безответные подопечные, и им было некуда идти. Была ли Санджи такой же пленницей? Могли ли ученые просто уйти? Прежде чем мир отплатит по их счетам – найдут ли они искомое, освободят ли своих созданий, покинут ли эту Лабораторию? Наблюдая за тем, что Санджи называла шахматами, Странная Птица знала, что исход не будет таков. Какую бы привязанность ни питали ученые к своим подопечным, этим дело не кончится. Все закончится на скотобойне. Где животные, выстроенные рядами, будут ждать конца. Странная Птица удивлялась тому, что в принципе могла думать о подобных вещах. Как только дозволили они ей подобный протест? Пусть даже – молчаливый. Пускай – только в ее голове. Второй сон Во втором сне Санджи держит яблоко в одной руке, нож – в другой, а она ступает по пляжу в тени голых скал, босиком, в прибое. Кроме них на пляже никого нет. И море пустует тоже – ни судов, ни пловцов. Странная Птица идет рядом с Санджи. Странная Птица – человек, но она не ощущает своего тела; с таким же успехом она могла бы быть молекулами воздуха. Странная Птица ошеломлена морской солью, шумом волн и ветром, который одновременно так силен и так нежен. Песок прохладный, а линии скал, наполовину затопленных прибоем, темны и скрыты водорослями и колониями сидячих моллюсков. Она не видит солнца, но по освещению судит, что сумерки уже близки. Хотя она не видит здания – знает, что на скалах, за линией деревьев, есть еще одна Лаборатория. Они долго идут рядом, Санджи смотрит только вперед и ничего не говорит. Странная Птица чувствует непреодолимое желание заговорить, но она не может говорить. Она все еще птица. Она – птица. Она – птица! Но также она – человек, что идет рядом с Санджи, а высоко в небе кружатся и кричат настоящие птицы; ищут в море рыбу и всякую другую снедь. Есть в небе, помимо чаек и крачек, альбатросы, и Странная Птица знает: они никогда не ощущают твердь под собой, всегда парят в небе, на ее глазах кренятся вниз, будто вот-вот сядут, но тут же устремляются назад, все выше и выше, пока более приземленные собратья не остаются далеко. – Ты оставишь меня ради этого места, – наконец говорит Санджи. – Когда-нибудь тебе придется покинуть меня, и тогда тебе придется быть умной, умной и храброй. Тебе придется быть очень смелой, раз уж все, что мы сделали, – ради выживания. И я стану храброй вместе с тобой. Мы отыщем способ. Странная Птица хочет ответить, у нее даже есть нужные слова, но у нее не получается ни одно из них произнести, потому что, оглядывая себя сверху вниз, она понимает – ее тело ей не принадлежит. И тогда, подобно альбатросу, она исчезает в небе – ее тянет все выше и выше, как будто незримая рука подхватывает ее и уносит с берега. Второй побег Черной, как смоль, ночью Птица-Айседора решила стать призраком. Она села на пол в темном углу, сосредоточилась на своих мыслях и попыталась представить, что ее совсем нет. Дабы представление укоренилось, она отключила все свои системы, все свои чувства – все, кроме зрения и слуха. Сначала она стала неслышной, а потом, чуть позже – невидимой. Ее атомарный рисунок стал неотличим от рисунка пола, прутьев решетки и деревянных балок, поставленных поперек этих прутьев. Старик не смотрел на нее – все стучал на пишущей машинке. Как она себе это представляла, предстоящий побег будет немножко похож на побег из Лаборатории, уже свершенный. Что ж, к подобному она готова. Старик смутится, решит, что она сбежала, откроет дверь клетки – и она, хлестнув крыльями ему по лицу, улетит в угодья горностаев в недрах лабиринта. А там – рано или поздно – найдет воздуховод, ведь где-то он непременно должен быть, и по нему возвратится на поверхность, к свету. Итак, Старик закончил набирать остервенело текст, обратился к клетке, ища ее взгляда – но не увидел Птицу нигде. Подошел к решетке камеры – и посмотрел прямо сквозь Птицу, что забилась в укромный уголок. По его лицу пробежала дрожь замешательства. Он скривился, будто раскусив горькую ягоду утраты… но очень быстро оправился. Заулыбался. Засмеялся даже. – Ах, Айседора, ты обманщица, – промолвил он, качая головой. – И когда только ты успела стать такой? Вы все одинаковы, во всем своем сонме проявлений. У всех – хитринка за душой. И у тебя тоже, но ты не так хитра, как думаешь. Уж точно не хитрее меня. Я знаю все уловки заключенных наперечет – неужто думаешь, что ничего подобного не видал ранее? Птице вспомнились три креста на песке.