Кроме того, мы очень много учились: аэродинамика, авиационная физиология, самолетные двигатели и системы, авиационная метеорология, навигация, летные нормы и правила. По большей части это был новый для меня материал, но не радикально отличавшийся от того, что я изучал в колледже. Некоторым соученикам, получившим в колледжах гуманитарное образование, пришлось сложнее. Я знал, однако, что в этой части учебной подготовки могу добиться наивысших результатов, если постараюсь, – и старался. Оценки, которые мы получали, учитывались не так, как средний академический балл в колледже, но я понимал, что чем лучше проявлю себя в каждой составляющей подготовительного этапа обучения летчиков, тем больше шансов получить распределение на реактивные самолеты. В ходе освоения навыков выживания нас на несколько дней оставили в лесу, где мы учились строить шалаши, разводить сигнальные костры, ориентироваться на местности и питаться исключительно тем, что сможем добыть или собрать. Нам не удалось найти ничего съедобного, кроме гремучей змеи, которую мы убили длинной палкой. Пенсакола казалась центром мира молодому офицеру вроде меня, впервые получившему денежное содержание – целых $ 15 000! – не имеющему семьи и никаких обязательств, кроме как перед вооруженными силами. Я бродил по городу, богатый как рок-звезда, и спускал немалую часть довольствия в барах. «У Торгаша Джона», в скупо освещенной забегаловке, кирпичные стены пестрели фотографиями пилотов и других знаменитостей мира авиации, а над головой болтались кое-как закрепленные металлические модели самолетов. В баре «У Макгвайра» свешивались с потолка, словно стая спящих летучих мышей, сотни тысяч однодолларовых купюр, подписанных клиентами, к которым я добавил свою. После того как мы успешно прошли теоретический и физический подготовительный курс продолжительностью около шести недель, пришло время учиться управлять самолетами. Мы начали летать на Т-34С Turbo Mentor, винтовом учебном самолете послевоенной эпохи – маленьком, с тандемной компоновкой кресел: одно впереди, второе за ним. Руководства по летной эксплуатации, которые нам пришлось изучить, были толщиной с телефонный справочник, набиты таблицами и графиками и пестрели незнакомыми терминами и аббревиатурами. Материал был сухой и скучный, но нужно было овладеть им в совершенстве, чтобы получить возможность летать. Моя учебная стратегия состояла в том, чтобы делать все, заданное на сегодня, а также заранее прочитывать завтрашний материал. Я заучивал наизусть порядок действий в аварийных ситуациях и, если инструктор спрашивал, что я буду делать при отказе двигателя своего Т-34, мог отбарабанить: «Рычаг управления мощностью в положение малого газа, Т-образная рукоятка – вниз, скоба на месте, насос резервного топлива включить, стартер включить, мониторы N1 и внутренней температуры турбины – на индикацию запуска, стартер выключить при пиках ВТТ или отсутствии индикации запуска». Я не пилотировал Т-34 почти 30 лет и налетал на нем всего 70 часов, но до сих пор могу повторить это не задумываясь. Я до сих пор мог бы справиться с отказом двигателя и целым рядом других аварийных ситуаций на этом самолете. Когда меня признали готовым, начался первый этап реального обучения пилотированию. В комнате для инструктажа я познакомился с лейтенантом Лексом Лолеттой, моим летным инструктором, – высоким светловолосым парнем, поздравившим меня с искренней улыбкой. Я сразу почувствовал себя свободно, поскольку слышал, что некоторые инструкторы – настоящие вонючки, особенно по отношению к таким, как я, рвущимся в реактивную авиацию. Лолетта в прошлом был пилотом Р-3 и нарабатывал налет, чтобы уйти в гражданскую авиацию. С ним я проведу большинство своих первых полетов, он будет следить, чтобы я не свернул себе шею, а заодно учить и направлять меня. Он же выставит мне оценку, от которой, как ни от чего другого, зависит, стану ли я пилотом реактивного самолета или меня посадят на вертолет, более крупный летательный аппарат с неизменяемой геометрией крыла, а то и вовсе погонят в шею. В тот день в комнате для инструктажей мы говорили об учебном плане, о том, чем займемся в следующий раз, и о ходе моей подготовки. Я впервые примерил личный «зеленый мешок» – летный костюм. Для меня это было приобщением к униформе, которая до конца моей профессиональной карьеры будет демонстрировать окружающим, что я чертов военный летчик. Следующие девять лет я редко шел на работу не в летном костюме. Затем мы впервые пошли к самолету. Было холодное, туманное осеннее утро, при такой погоде мне бы не позволили долго летать в одиночку. Пристегиваясь, я чувствовал восторг, но сильно нервничал. Я так много поставил на то, чтобы стать профессиональным летчиком, столько работал, чтобы дойти до этого момента, но совершенно не представлял, смогу ли действительно управлять самолетом. Некоторые не могут, сколько бы ни старались, и ты об этом не узнаешь, пока не поднимешься в воздух. На летном поле стояли в ряд, один за другим, сотни Т-34, уходя за горизонт, их характерные каплевидные фонари покрывал конденсат. Лейтенант Лолетта узнал, какой из них наш, и по дороге преподал мне первый урок о том, как не погибнуть: никогда не проходи через пространство, овеваемое винтом, даже если знаешь, что винт не вращается. Найдя предназначенный нам самолет, он вскочил на крыло, открыл обе кабины и бросил мешки со шлемами в кресла – свой в заднее, мой в переднее. Под его руководством я впервые провел предполетную проверку. Мы обследовали крылья, закрылки и рули управления полетом, открыли обтекатель и проверили двигатель, в том числе уровень масла. Убедились в отсутствии повреждений лопастей винта. Удостоверились, что шины накачаны как положено, а тормозные колодки не имеют недопустимого износа. Мы сошлись на том, что все в норме, хотя по факту я бы не смог ничего сказать даже при наличии неисправности – лейтенант Лолетта сам максимально подробно объяснил, что ищет. Настало время подниматься в самолет. Первый момент, когда я оказался в кресле пилота, был реальным и нереальным одновременно. С одной стороны, вот он, итог долгого пути, начавшегося в тот вечер, когда я впервые открыл книгу «Парни что надо». Много раз с тех пор казалось, что у меня ничего не получится. Теперь очевидно, что все получилось, – я курсант военной авиации. С другой стороны, это начало совершенно новой череды трудностей. Лолетта помог мне правильно пристегнуться, и мы оба закрыли кабины. Я штудировал диаграммы кабины Т-34 в летном руководстве, как если бы от этого зависела моя жизнь (собственно, так оно и было), изучил расположение органов управления и отработал пользование ими на тренажере. Теперь мне показалось, что они умножились в количестве, превратившись в тысячи кнопок, тумблеров, датчиков и рукояток. Пришлось приказать себе: «Берись за дело, ты готов». Пора было запускать двигатель самолета. Слушая указания Лолетты, я включил мотор и двинулся вперед. Руление оказалось сложнее, чем я предполагал, поскольку у самолета отсутствовала возможность рулить передним шасси. Для управления мне приходилось использовать дифференциальное торможение, то есть частично задействовать тормозные колодки только с левой стороны, чтобы повернуть налево, и только с правой для поворота направо. Это было настолько непривычно, словно я учился ездить на велосипеде, пытаясь удержать равновесие, тогда как кто-то неотрывно следил из-за плеча за моими действиями и оценивал меня. Я с трудом справлялся. Пилот также должен научиться пользоваться радио, а это труднее, чем может показаться. Говорить и делать что-либо одновременно нелегкая задача, поскольку при этом задействуются разные части мозга. Кроме того, мне, разумеется, хотелось звучать в эфире крутым военным летчиком. По подсказке Лолетты я сказал в микрофон: «Белая Башня, Красный Рыцарь четыре – семь – один к взлету готов». Мне казалось, что это прозвучало недостаточно круто. Я чувствовал себя как ребенок, воплощающий свои фантазии в игре. Однако Башня ответила так, словно получила совершенно обычный запрос: «Вас понял, Красный Рыцарь четыре – семь – один, выруливайте на место и ожидайте». Это означало, что мы можем направиться к взлетной полосе, но взлетать пока не имеем права. Через какое-то время Башня снова вышла на связь: «Красный Рыцарь четыре – семь – один, взлет разрешаю». Я выжал газ и с ускорением понесся по взлетной полосе, всеми силами стараясь сохранить правильное направление движения самолета, орудуя педальными тормозами. С увеличением скорости стало немного проще управлять с помощью руля, по указанию Лолетты я медленно потянул ручку, направляя нос самолета вверх. Взлетная полоса, здания и деревья опрокинулись и исчезли – мы устремились в небо. Мы немного поныряли, то поднимаясь, то снижаясь, пока я старался найти нужное положение самолета в пространстве, но мы летели. Я ликовал. Я управлял самолетом, пусть очень плохо. Мы полетели, руководствуясь «курсовыми правилами» – набором предписаний по прокладке курса самолета в соответствии с ориентирами на земле. Цель этих правил – не дать будущим военными летчикам врезаться друг в друга в воздухе. Я отчитывался по радио, сообщая, где нахожусь, чтобы другие пилоты могли нас избегать. Освоившись в полете, я смог сосредоточиться на овладении самым базовым навыком – удержанием высоты. Я посмотрел в иллюминатор на горизонт, чтобы оценить, где нахожусь: несмотря на скорость менее 200 км/ч, я «дергался» вверх-вниз, пытаясь остаться на высоте 150 м. Спустя годы я буду летать на F-14 в два с лишним раза быстрее скорости звука и управлять многократно более быстрым движением шаттла в атмосфере, это не будет казаться таким трудным, как пилотирование учебного самолета в первом полете. Он словно сопротивлялся каждому моему усилию. После примерно 45 минут мучений Лолетта, к моему облегчению, направил меня на удаленный аэродром, где мы могли отработать взлет «конвейером». В первый раз он проделал это сам, подробно объясняя свои действия. Он замедлил самолет при приближении к взлетно-посадочной полосе, выпустил шасси, затем опустил закрылки, низко прошел над входной кромкой полосы, после чего убрал газ и показал мне, как сбросить скорость настолько, чтобы приземлиться мягко и без потери управляемости. Затем он прибавил газ и сразу же снова взлетел – выполнил взлет с конвейера. В его исполнении казалось, что это несложный маневр, да и Т-34 относительно прост в пилотировании, почему мы и начинаем с него. Настала моя очередь. При посадке нужно контролировать направление движения самолета, высоту и скорость, чтобы сесть в пределах первых нескольких сот футов полосы, причем мягко, не пробив крылья стойками шасси. Несмотря на маленькие размеры самолета, протяженную взлетно-посадочную полосу и относительно простые и отзывчивые органы управления, совместить в пространстве шасси и поверхность полосы оказалось на удивление трудно. Наконец, я сумел шмякнуть колеса на полосу, не угробив нас, тут же снова взлетел, чтобы сесть снова, затем еще раз и еще, и никаких улучшений не заметил. Я надеялся, что сразу же начну хорошо летать, но понял, что этому придется какое-то время учиться и ничто не дастся легко. Однако Лолетта сказал, что я очень неплохо справился для первого раза, и он ставит мне выше среднего за умение «работать головой» – за то, что я пришел подготовленный и принимал правильные решения. Это был один из немногих субъективных критериев среди 10–15 категорий, по которым он мог меня оценить. Я подумал, он пытается поощрить меня за правильный настрой. Больше меня не за что было награждать. Мы начали с занятий по правилам визуального полета, то есть при хорошей погоде, когда пилот может видеть горизонт и обходить любые препятствия или другие самолеты. После 12 полетов с инструктором меня объявили «готовым к одиночному пилотированию». Первый раз, когда пилот летит один, – это великий день. Я забрался в самолет, не чувствуя особой уверенности. Ночью я плохо спал, мешали мысли о возможных ошибках. Погода оказалась идеальной: чистое небо, слабый ветер. Я хорошо взлетел и провел в воздухе около полутора часов, продемонстрировав умение держать высоту и скорость и ни во что не врезаться. Теперь нужно было сесть. Я вспомнил действия, которые выполнял во время прошлых приземлений. Важно не забыть выпустить шасси, когда скорость будет ниже определенного предела. Я был так поглощен множеством необходимых при посадке манипуляций, что выпустил шасси слишком рано, при такой высокой скорости аэродинамические силы могли повредить шасси, а в худшем случае – разрушить. Я в тот же миг осознал ошибку, но было поздно. Оставалось сознаться. – Башня, вызывает Красный Рыцарь восемь – три – два. – Слушаем, Красный Рыцарь восемь – три – два. – Я поспешил с выпуском шасси, но они раскрылись и зафиксировались. Я съежился в ожидании ответа. – Ладно, делайте круг на высоте 50 метров, пока мы думаем, как поступить. Сколько у вас горючего? Я сообщил уровень горючего с чувством облегчения. Диспетчер вроде бы не обеспокоился, в его голосе, как всегда, звучала скука. Решено было направить меня к башне, чтобы инспектор взглянул на шасси и подтвердил, что они выпущены и целы. Так и оказалось, и мне разрешили посадку. Курсанты нередко совершают такого рода ошибку во время первого полета, и я знал, что смогу реабилитироваться. Тем не менее я был недоволен. Я-то хотел, чтобы мой первый самостоятельный полет прошел без сучка без задоринки. В ВМС есть поговорка: «Одни ошибаются, другие тоже ошибутся». Очень легко, видя чужую промашку, сказать: «Я бы такого никогда не сделал». Но вы могли бы это сделать и еще можете. Важно об этом помнить, чтобы избежать особой разновидности самоуверенности, из-за которой гибнут пилоты. Вспоминая, как поторопился с выпуском шасси, я понимаю, что сразу получил полезный урок. У нас был тренажер Т-34, и некоторые полеты на оценку мы «совершали» на нем, а не на настоящем самолете. Всякий раз, как появлялось новое расписание, я записывался на тренажер первым, стараясь захватить максимум времени. Во всех аттестационных полетах на авиатренажере я показывал исключительно высокие результаты – неудивительно, что моя целеустремленность произвела впечатление на летных инструкторов, которые помогали нам готовить тренажер к занятиям. После нескольких самостоятельных полетов я начал осваивать фигуры высшего пилотажа. Я снова вышел с инструктором, слушая объяснения маневров, которые он собирался продемонстрировать. Оказалось, у меня к этому настоящий дар, и эта часть обучения – чувство свободы, которую она мне дарила, – стала моей любимой. Мне нравилось летать вокруг больших пушистых облаков, подчинять самолет своей воле, опрокидывая его вверх и направляя в любую сторону, чувствовать, как тебя прижимает к креслу при ускорении, и я никогда не страдал от дезориентации или тошноты, как некоторые начинающие летчики. Было здорово обнаружить область пилотирования, в которой я был на высоте. Освоив эту часть учебного плана, я не мог дождаться занятий по высшему пилотажу на более мощном самолете. Некоторые курсанты «отсеялись», даже не начав самостоятельно летать: не смогли выполнить нормативы по плаванию, одолеть курс по выживанию или получить допуск к одиночным полетам. Целью программы не было не взять как можно большее число людей: ВМС уже очень много вложили в каждого из нас и хотели, чтобы мы добились успеха. В то же время нужна была уверенность, что мы не подвергнем опасности себя и других. Лишь немногие поступившие в летную школу по окончании ее получили направление в реактивную эскадрилью, и я сделал все возможное, чтобы оказаться среди них. Мы знали, что результаты распределения будут оглашены в ближайшую пятницу. В тот день мы собираемся в вестибюле, ожидая решения своей судьбы. Я не чувствую нервозности, какую, судя по всему, испытывают некоторые однокашники. Я сделал все, что мог, не жалел себя и сделал все, что было в моих силах. Я готов к любому исходу. Наконец, секретарь вывешивает на доске объявлений обычный листок. Мы бросаемся к нему. В нем десять имен в алфавитном порядке и рядом с каждым – назначение. Рядом с «Келли, Скотт» я вижу слова «Авиационная база ВМС “Бивилл”». Есть! Я оказался одним из двух курсантов нашей группы, направленных в реактивную авиацию. Несмотря на сочувствие к друзьям, которым это не удалось, меня переполняет восторг. Моя мечта может сбыться! Глава 7 25 апреля 2015 г. Мне снилось, что я на Земле – парю в нескольких футах над поверхностью, если быть точным, над Нью-Йорком. Пролетаю над мостом Джорджа Вашингтона, вниз по Пятой авеню, сквозь тоннель Холланда, направляюсь в Нью-Джерси и облетаю стадион «Нью-Йорк Джайентс». Похоже, никто меня не замечает. В полете я занят чем-то важным, возможно, противодействием террористической угрозе. Сегодня суббота, почти два месяца моей экспедиции. Терри умерщвляет мышь. Вечером нас вызвали с Земли и сообщили, что одна из мышей «испытывает страдания» и сегодня ее необходимо усыпить. Утром мы первым делом заглянули в виварий и нашли бедного зверька в ужасном состоянии – без одной лапки, очевидно, отгрызенной другими мышами или им самим. Мы быстро организовываем эвтаназию. Печально сознавать, что мышь мучилась целую ночь, пока мы спали. Мы сообщили на Землю, что в дальнейшем хотим сразу же узнавать о подобных ситуациях. На Земле пытались сберечь наше время, но мы предпочли бы сами принять решение. Там, похоже, удивились, что мы приняли случившееся так близко к сердцу. Я избежал ошибки и не привязался к мышам, зная, какая судьба их ждет, однако совершенно не питать к ним интереса невозможно, поскольку их тела претерпевают те же изменения, что и наши. Поначалу они выглядели больными и дезориентированными и странно двигались, но с каждым днем приобретали все более здоровый вид и все лучше осваивали премудрости движения при нулевой гравитации, как и мы. Прошлым вечером, когда поступил вызов по поводу этой мыши, мы досматривали «Гравитацию» В «Ноуде-1», обращенном к «Лэбу», мы натянули большой экран и собрались перед ним все, кроме Саманты, заканчивавшей тренировку. Странное дело, когда люди смотрят кино в космосе, то инстинктивно занимают по отношению к экрану такое положение, как будто лежат перед ним. В невесомости наше самочувствие никак не связано с положением тела в пространстве, но ассоциативная связь между «посмотреть кино» и «лечь и расслабиться» настолько сильна, что я действительно чувствую себя более расслабленным в этом положении. Фильм оказался великолепным. Нас поразило, насколько реалистично изображена МКС, а наша пятерка в этом отношении необычайно требовательная аудитория. Казалось, мы смотрим кино о том, как горит твой дом, когда ты находишься в его стенах. Когда Сандра Буллок избавилась от скафандра и стала парить в белье, мимо экрана проплыла Саманта в спортивном костюме, и я пожалел, что не сделал фото, где они были бы вместе. После того как мы усыпили мышь и сообщили об этом на Землю, наступило время первой моей видеоконференции с Шарлотт. В отличие от телефонных звонков, их нужно планировать заранее. В назначенное время я жду с ноутбуком наготове, надев гарнитуру. На экране появляется круглое личико Шарлотт и тут же расплывается в улыбке. Интерфейс аналогичен «Скайпу» или FaceTime: я вижу лицо Шарлотт и комнату за ней в большом окне в правой части экрана моего компьютера, а слева в маленьком окошке – себя, парящего в своей каюте. Я не видел ее с Байконура. Ей 11 лет, и она всякий раз выглядит иначе – кажется, повзрослела на год. Шарлотт спокойный и созерцательный человек, на редкость уверенный в себе для своего возраста. Мы прекрасно ладим, но общение по телефону не всегда дается легко. Все время, что нахожусь здесь, я пытался достучаться до нее. Спрашиваю: «Как сегодня в школе?» – «Отлично», «Как твоя мама?» – «Хорошо», «Что у вас с погодой?» – «Нормальная». Она к тому же не любит отвечать на письма, хотя пишет прекрасно. Я теряюсь, не видя отдачи. Если Шарлотт страдает, больна или угнетена, скажет ли она мне об этом? Во время нашей видеоконференции дочка гораздо более общительна. Я никогда не бывал в квартире в Вирджиния-Бич, где она живет с матерью, и это первая возможность туда заглянуть. Я вижу маленькую гостиную, диван, книжную полку. На заднем плане ходит туда-сюда Лесли с корзиной белья. Я посвящаю час знакомству Шарлотт со станцией. Она видела ее в видеоконференциях во время моего прошлого полета, но тогда ей было всего семь. Я плаваю повсюду с ноутбуком, обшаривая камерой модули, в которых работаю и живу, знакомлю дочь с проплывающими мимо членами экипажа и рассказываю о своей работе (за исключением усыпления грызуна). Она кажется искренне заинтересованной: подалась вперед, улыбается, задает вопросы. Здорово видеть ее оживленной и увлеченной. «Купола» – последний пункт нашей экскурсии, и я так рассчитываю время, чтобы оказаться в нем, когда станция будет пролетать над Багамами. Шарлотт впечатлена. За разговором я делаю несколько фотографий, чтобы позже сбросить ей на почту. Она видела много снимков Земли из космоса, но я надеюсь, ей будет приятно получить фото, снятое специально для нее. Попрощавшись с дочерью, я начинаю готовиться к празднованию дня рождения Саманты Кристофоретти. Дни рождения занимают важное место и в американской, и в русской культуре, поэтому мы обязательно отмечаем их на орбите. Сегодняшнее празднество особенное, поскольку Саманта, Терри и Антон скоро расстанутся с нами. Я буду очень по ним скучать, но не менее сильно мое желание подышать чистым воздухом (количество выдыхающих углекислый газ уменьшится вдвое, и его уровень упадет). Я понимаю, что снижение уровня содержания СО2 создаст видимость, будто проблема решилась сама собой, к сожалению. Укладывая немногочисленные личные вещи, которые мог взять с собой на год, я захватил оберточную бумагу, поскольку знал, что мне предстоит дарить товарищам по экипажу подарки. Сегодня я красиво заворачиваю для Саманты на 38-летие шоколадку. Как часто бывает на совместных ужинах, мы заводим разговор о языке, а именно о тонкостях английского и русского сквернословия. Сегодня нас вводит в ступор вариативность использования русского слова «б…», и мы решаем позвонить одному из наших преподавателей русского языка в Хьюстоне. На смеси русского и английского Вацлав пытается объяснить нам разницу между blyad и blya. (Мы с ним подружились много лет назад в День святого Патрика, когда пьяный молдаванин завязал драку с людьми из НАСА в баре Звездного Городка.) Затем он переходит к новостям из Хьюстона, а мы рассказываем ему о нашей жизни на станции. Время уже позднее. В какой-то момент кажется, что это обычный земной субботний вечер. Приятно ненадолго забыть, что мне предстоит работать здесь недели и месяцы. Чтобы слетать на Марс или в любое другое место в космосе, жизненно необходим надежный туалет. Наш туалет не просто емкость для отходов жизнедеятельности – устройство переработки урины превращает мочу в питьевую воду. Подобная система необходима в межпланетных полетах, поскольку взять на Марс тысячи галлонов питьевой воды невозможно. Система водоснабжения Международной космической станции действует практически по замкнутому циклу, лишь изредка нуждаясь в добавлении свежей воды. Часть воды мы очищаем для получения кислорода. Свежую воду нам доставляют грузовые корабли, но это требуется нечасто. Русские получают воду с Земли, пьют ее, а образующуюся мочу передают нам для переработки в воду. Урина космонавтов – один из товаров в действующей системе натурального обмена продуктами и услугами между русскими и американцами. Они дают нам свою мочу, мы делимся электричеством, вырабатываемым нашими солнечными батареями. Они своими двигателями корректируют орбиту станции, мы помогаем им при нехватке запасов. Однако наше устройство для переработки сломано уже около недели, и урина просто скапливается в контейнере. Когда он наполнится – на это нужно всего несколько дней, – загорится лампочка. По моему опыту, лампочка имеет обыкновение загораться посреди ночи. Замена контейнера – сущее наказание, особенно для полусонного мастера на все руки, но оставлять его до утра нельзя. Первый проснувшийся не сможет сходить в туалет, а на космической станции так не принято. Когда плывешь туда глубокой ночью и видишь эту горящую лампочку, просто руки опускаются. Сейчас, при свете дня, я должен заменить сломавшуюся деталь – дистилляционную сборку. Я посоветовался с Землей, и со мной согласились. Если все пройдет гладко, ремонт займет полдня. Я снял «kabin» (стены и дверь) туалета в «Ноуде-3», чтобы добраться до механизмов под ней (мы пишем это слово не по правилам английского языка из-за закрепившейся ошибки транслитерации с русского). Кабина выглядит весьма неприятно, хотя мы стараемся регулярно ее чистить. Я переношу ее в «Ноуд-1», где она будет мешать всем остальным, пока я не поставлю ее на место, – еще одна причина работать быстрее. Пока я чищу и перемещаю кабину, Земля беспокоится о «приведении оборудования в безопасное состояние», то есть проверяет, чтобы все, с чем я буду работать, было обесточено и я не получил бы удара током и не вызвал короткое замыкание. (Риск электротравмы всегда присутствует на космической станции, особенно в американском сегменте. Мы пользуемся 120-вольтовой системой, более опасной, чем 28 вольт у русских. Мы проходим подготовку с учетом этой опасности и на борту часто отрабатываем приемы сердечной реанимации с использованием дефибриллятора и лекарств, которые должны вводиться в берцовую кость.) Получив с Земли разрешение продолжать работы, я отсоединяю электрические контакты от дистилляционной сборки, надеваю на них защитные колпачки и откручиваю все резьбовые соединения. Дистилляционная сборка похожа на большой серебряный барабан и действует как перегонный куб, выпаривая из урины воду. Это наша единственная резервная деталь, и нужно действовать очень осторожно, чтобы ее не повредить. Сегодня с Байконура стартовал еще один грузовой корабль, российский «Прогресс». Мои русские коллеги на станции внимательно следили за запуском, получали свежие данные от русского Центра управления полетами, и Антон прилетал сообщить нам об успешном выходе корабля на орбиту. Не проходит и 10 минут, как московский ЦУП сообщает, что произошел серьезный сбой и космический корабль неконтролируемо вращается вокруг своей оси. Несмотря на все усилия, решить проблему не удается. Мы обсуждаем, чем обернется потеря «Прогресса». Наши ресурсы – пища, чистая одежда, кислород, вода и запчасти – на исходе. Еще одна ракета с грузовым кораблем – американской компании Orbital ATK – взорвалась на стартовой площадке в октябре. У русских мало пищи и одежды, мы должны будем поделиться с ними и в результате тоже окажемся в стесненных обстоятельствах. Миша, Геннадий и Антон весь день сообщают нам новости и с каждым разом выглядят все более озабоченными. На борту «Прогресса» у каждого космонавта были личные вещи, которые дороги им. Иногда в посылках близкие передавали ювелирные изделия и другие уникальные вещи. Миша откровенничает со мной о некоторых предметах на борту грузового корабля, и по его голубым глазам видно, как он встревожен. – Может, контроль восстановят, – утешаю я, похлопывая его по плечу, хотя мы оба знаем, что с каждой минутой это все менее вероятно. Я хотел бы уделить больше времени обсуждению проблемы с остальными членами экипажа, но нужно чинить полуразобранный туалет. Я отсоединяю и закрываю заглушками узлы, через которые в сборку поступает наша урина и откуда отводятся жидкие побочные продукты очистки – концентрат и нечто вроде серых стоков. Каждые несколько дней мы откачиваем концентрат из накопителя и храним в русских емкостях, откуда все это впоследствии будет перекачано в опустевшие водяные баки «Прогресса», чтобы после его расстыковки с МКС сгореть вместе с ним в атмосфере. Серые стоки перерабатываются в питьевую воду. Я извлекаю сломанную дистилляционную сборку, упаковываю в двойной пакет, снабжаю этикеткой и отношу на хранение в PMM (Permanent Multifunctional Module, герметичный многофункциональный модуль), своего рода кладовку рядом с «Ноудом-3», в ожидании отправки на Землю на SpaceX. Там инженеры исследуют ее и, если сумеют, починят, чтобы снова прислать нам. Следующий шаг – поставить на место другую сборку и повернуть ее на определенный угол. Я начинаю снова подключать трубопроводы, очень внимательно следя за тем, чтобы не соединить линии чистой воды и урины, затем подсоединяю электрические кабели и фотографирую свою работу, чтобы на Земле впоследствии убедились, что я все сделал правильно. Пока я тружусь, из Центра сообщают, что «Прогресс» официально признан потерянным. С дурным предчувствием я плыву в русский сегмент за подтверждением. Миша встречает меня в служебном модуле, и по нему видно, что он получил скверные известия. – Мы дадим вам все, что нужно, ребята, – говорю я. – Спасибо, Скотт, – отвечает Миша. Сомневаюсь, что прежде видел такое отчаяние на лице другого человека. Обычно мы не боимся, что нам чего-нибудь не хватит, но потеря «Прогресса» внезапно заставляет почувствовать, насколько мы зависим от стабильной череды успешных полетов грузовых кораблей. Мы переживем одну-две неудачи, но придется задуматься о нормах потребления оставшихся ресурсов. Однако больше, чем о запасах, мы беспокоимся о коллегах, которые скоро будут стартовать. Ракета, погубившая «Прогресс», используется и для запуска пилотируемых кораблей. Трое наших новых членов экипажа, которые должны прибыть менее чем через месяц, 26 мая, скоро доверят свои жизни тому же самому «железу» и программному обеспечению. Российское космическое агентство должно установить, что случилось, и убедиться, что авария не повторится. Это скажется на расписании работ на МКС, но никто не хочет лететь на «Союзе», с которым может случиться то же самое, что с этим «Прогрессом». Какая ужасная смерть – бесконтрольно вращаться на низкой земной орбите, зная, что скоро погибнешь от удушающего действия углекислого газа или недостатка кислорода, а твое тело так и останется здесь на долгие месяцы, пока не сгорит в атмосфере! Я подключил все соединения к устройству переработки урины. Среди груза, потерянного вместе с «Прогрессом», была свежая вода, и если мы не сможем добывать ее сами, то наша шестерка долго не протянет. Я дважды проверяю все соединения и прошу Землю подать питание на прибор. Работает. Центр поздравляет меня, а я благодарю за помощь. Отложенный запуск следующего «Союза» означает, что откладывается и возвращение Терри, Саманты и Антона. Все они заверили свои космические агентства, что готовы оставаться на станции, сколько потребуется, что, на мой взгляд, характеризует их с хорошей стороны, несмотря на то что у них нет выбора. Я представляю, как им тяжело. Каждый из нас знает, сколько здесь пробудет, и соответствующим образом настраивается. Не представляю, что мне бы пришлось звонить семье и сообщать, что я не вернусь в обещанное время, а когда вернусь, не знаю! Можно лишь посочувствовать товарищам по экипажу. Внешне они держатся бодро и ведут себя профессионально. Терри говорит, что считает это благом: жить в космосе – привилегия, а теперь он проведет здесь больше времени и успеет больше сделать из того, что задумывал, например сфотографировать определенные места Земли и снять фильм в формате IMAX, который так ему нравится. Саманта настолько глубоко не копает. «Что тут поделаешь?» – замечает она и добавляет, что, видимо, побьет мировой рекорд длительности непрерывного космического полета среди женщин, 195 дней.