– Похоже, проскочили, – сказал я, не в силах избавиться от мыслей о наших друзьях, погибших в «Колумбии». Убежден, остальные члены экипажа тоже думали о них. Теперь мы находились в земной атмосфере, и, когда скорость упала ниже скорости звука, я отключил автопилот и принял управление на себя. Я впервые пилотировал космический челнок в атмосфере и знал, что у меня будет лишь одна попытка его посадить. Поскольку траектория нашего снижения была в семь раз круче, а скорость в 20 раз выше, чем у самолета, я испытывал воздействие гравитации: вестибулярное головокружение и визуальный симптом – нистагм, ритмические подергивания глазных яблок вверх-вниз. Приближаясь к отметке 600 м, я постарался отвлечься от этих физических проблем. – Высота 600 м, далее предварительное выравнивание, – сказал Скорч. – Принято, предварительное выравнивание, – отозвался я, подтверждая, что услышал его. – Приготовиться выпустить шасси. Когда мы спустились ниже 600 м, я начал медленно и сосредоточенно поднимать нос корабля, переходя на значительно более пологую траекторию планирования и ориентируясь все в большей мере по визуальным средствам обеспечения посадки сбоку от ВПП и в меньшей – по приборам корабля. На 100 м я сказал Скорчу: – Выпустить шасси. Скорч нажал соответствующую кнопку: – Шасси выпущены. С момента выпуска шасси до приземления остается лишь около 15 секунд. В этот короткий промежуток времени я старался жестко контролировать планирование шаттла, чтобы пересечь границу взлетно-посадочной полосы на нужной высоте (7,8 м) и иметь в момент касания нужную скорость (370 км/ч) и вертикальную скорость снижения не более 0,6 м/с. Посадку осложнял сильный боковой ветер. Я не сумел добиться касания строго на средней линии, но к моменту остановки мы были ровно посередине полосы. Я думаю, большинство командиров шаттлов, являвшихся также пилотами палубной авиации – летчиками ВМС и морской пехоты с опытом ночной посадки на палубу авианосца, – согласятся, что при прочих равных сажать орбитер проще. Тем не менее это одна из самых сложных задач для пилота. Особенная трудность в том, что ты должен совершить безупречную посадку после пребывания в космосе, страдая от усталости, тошноты и обезвоживания. Вдобавок на тебя смотрит весь мир. Через несколько месяцев после завершения космического полета STS-118 я приехал в округ Колумбия на встречу с членами конгресса и поужинал с невестой Марка – конгрессменом Габриэль Гиффордс. Я познакомился с Гэбби в Аризоне пару лет назад, приехав встречать Марка в аэропорт. Она оказалась дружелюбной, сердечной и страстно увлеченной своей работой на посту сенатора от штата Аризона. Наша краткая встреча произвела на меня такое впечатление, что я подшучивал над Марком, вопрошая, что она в нем нашла. Когда мы сидели за столиком, зазвонил мой телефон. На экране высветился номер Стива Линдси, главы Офиса астронавтов. Будучи невестой астронавта, Гэбби знала: если руководитель ведомства звонит вам в неурочный час, вы должны ответить. – Скотт, я бы хотел назначить вас в долгосрочный полет, 25-ю и 26-ю экспедиции. Вы будете командиром 26-й. Я поколебался, прежде чем ответить. Получить полетное задание всегда здорово, но пять или шесть месяцев на Международной космической станции – не совсем то, на что я рассчитывал. – Честно говоря, я бы предпочел снова командовать шаттлом. Это возможно? Я знал космический челнок от и до, а «Союз» и МКС только в основах. «Союз» очень сильно отличается от шаттла, и это еще слабо сказано. Иногда я шутил, что «Союз» и шаттл похожи тем, что люди летают на них в космос, – на этом сходство заканчивается. Начать с того, что инструкции и бортдокументация «Союза» написаны на русском. Кроме того, мне пришлось бы больше узнать и об МКС, значительно разросшейся в последние годы как внутри, так и снаружи. Я помолчал. Потом спросил: – Когда старт? – В октябре 2010-го. – Ясно. Дайте мне поговорить с Лесли и детьми, и мы вернемся к этому вопросу. Пять или шесть месяцев вдали от дома – это много, а Шарлотт еще такая маленькая! Но я сознавал, что приму любое полетное задание. Лесли и девочки согласились, что такую возможность упускать нельзя. Прежде чем сосредоточиться на новом назначении, следовало завершить несколько дел, в том числе разобраться с повышенным уровнем ПСА. Он не был катастрофически высок, но вырос по сравнению с предыдущим показателем, и скорость изменения могла свидетельствовать о наличии проблемы. Я обратился к урологу, доктору Брайану Майлсу из Методистской больницы в Хьюстоне, предложившему два варианта на выбор. Можно подождать шесть месяцев и посмотреть, продолжит ли расти уровень ПСА, – это даст больше информации о том, есть ли у меня рак простаты, и если да, насколько он агрессивен, – либо сейчас же сделать биопсию. Я спросил, насколько опасна биопсия. – Имеется небольшой риск инфицирования области взятия образца тканей, и это единственная опасность. Однако некоторые тянут до последнего, потому что процедура неприятная. – Насколько неприятная? Доктор Майлс задумался. – Как будто получаешь слабый разряд тока через стенку прямой кишки. – Кажется, это хуже, чем неприятно, – ответил я, – но делать нечего. Процедура оказалась гадкой, как он и предупреждал, но я не хотел потерять полгода и узнать, что у меня рак. Если я болен, нужно как можно скорее начать лечение. Промедление ставит под угрозу мои шансы на следующий полет или расписание работы МКС. Через несколько дней я узнал, что у меня довольно агрессивный штамм рака простаты. Некоторые виды опухолей растут так медленно, что с ними можно жить десятилетиями безо всякого ущерба. Моя разновидность какое-то время не оказывала бы негативного воздействия, но в отсутствие лечения, скорее всего, убила бы меня лет за 20 (мне было 43). Когда вам сообщают, что у вас рак, тем более агрессивный, разум моментально срывается с катушек. Эта боль в руке – метастаза? Рак уже подбирается к мозгу? Думаю, это нормальная реакция даже для людей, имеющих доступ к первоклассному медицинскому обслуживанию. Меня немедленно направили на компьютерную томографию всего тела, не выявившую никаких признаков распространения рака, что здорово меня успокоило. Одним из первых, с кем я поделился, стал мой одногруппник Дэйв Уильямс, сам оперировавшийся по поводу рака простаты. Он был врачом и мог дать хороший совет. Дэйв несколько раз приходил вместе со мной на прием, чтобы обсудить с хирургом варианты лечения, одновременно консультируясь с врачами экипажей НАСА. Я позвонил брату и посоветовал ему также сдать анализы. Мы были близнецами и имели практически одинаковый генетический набор, следовательно, и общие риски. Марк обследовался, и у него обнаружили ту же разновидность рака простаты. Я остановился на роботизированной радикальной простатэктомии – хирургической операции по полному удалению простаты с длительным периодом реабилитации. Она также была сопряжена с риском негативных последствий вроде импотенции или недержания. Имелись не столь радикальные варианты лечения: радиационная терапия или сочетание менее серьезной операции и облучения. Однако потребовалось бы до двух лет, чтобы узнать, справилась ли радиотерапия с раком, а я не хотел так долго ждать полета. Что еще важнее, поскольку астронавты в космосе подвергаются воздействию радиации, наши врачи следят за тем, чтобы накопленная каждым из нас суммарная лучевая нагрузка не превысила предельно допустимый уровень. Я не собирался получить пожизненную дозу, если этого можно избежать. Роботизированное хирургическое вмешательство давало наибольшие шансы навсегда избавиться от рака с минимальным риском для карьеры. Я был прооперирован в ноябре 2007 г. Реабилитация заняла долгое время, как и предупреждал хирург, и не была детской прогулкой. Неделю я носил мочевой катетер и несколько недель – дренаж в боку для отвода лимфы. Один из врачей НАСА однажды вечером заехал ко мне домой посмотреть, как идет выздоровление, и решил, что дренажный катетер пора удалять. Стоя посреди гостиной, он просто дернул его изо всех сил, едва предупредив меня. Я и не подозревал, что эта штука метровой длины, пока не увидел, а затем не ощутил, как ее из меня вытаскивают, и почувствовал себя Уильямом Уоллесом из «Храброго сердца» во время казни через потрошение. Несмотря на долгий общий период реабилитации, я активно добивался подтверждения квалификации астронавта и в январе был готов вернуться к полетам. Но в бассейн-гидролабораторию для отработки выходов в открытый космос я попал значительно позже, поскольку имелись опасения, что скафандр будет давить на область, которая еще не зажила. Благодаря профессионализму доктора Майлса и врачей экипажей НАСА я пришел в форму в нужное время. На следующий год я находился в операционной, когда доктор Майлс оперировал Марка. Опухоль у него имела зеркальное расположение по сравнению с моей, как и родимые пятна у нас на лбах. В начале 2008 г. я всерьез начал готовиться к полету на космическую станцию. Мне предстояло стартовать с двумя русскими, Сашей Калери и Олегом Скрипочкой, присоединившись на орбите к Шеннон Уокер, Дагу Уилоку и Федору Юрчихину. Через три месяца Шеннон, Даг и Федор вернутся домой, а на смену им прилетят Кэди Коулман, итальянский астронавт Паоло Несполи и Дима Кондратьев. Я часто ездил в Россию, Японию и Германию проходить подготовку в космических агентствах этих стран. У меня имелся большой опыт работы с русскими в Звездном Городке, и это было хорошо, поскольку немного снижало мою учебную нагрузку, но мне все равно приходилось проводить там много времени. Я многое узнал о различиях наших культур: что русские демонстрируют по отношению к незнакомцам безразличие вплоть до холодности, которое в Америке считалось бы грубостью, но стоит сблизиться, и отношение к тебе становится теплым и дружеским. Меня связала с тамошними людьми тесная дружба, на создание которой в Америке потребовались бы годы. Инструкторы, работавшие с нами в Европейском центре подготовки астронавтов в немецком Кёльне, происходили из разных стран Европы. Взаимодействие со столь пестрой группой людей расширяло кругозор, но культура обучения, как таковая, была сугубо немецкой – педантичной почти до абсурда. Временами это могло бесить человека вроде меня, не интересующегося нюансами приготовления съеденной им сосиски. Я предпочитаю узнать, что нужно сделать и как, а в тонкости предоставляю вникать земным службам. В Кёльне я обучался четыре недели и был очарован его архитектурой, особенно кафедральным собором Святого Петра, колоссальным зданием XIII в., горделиво возвышающимся над берегами Рейна. По сравнению с коллегами из России и Европы японцы отличались формальной вежливостью и почтительностью к незнакомцам, но требовалось значительно больше времени, чтобы пройти этап политеса и сколько-нибудь сблизиться. Поскольку японские коллеги были вежливы со всеми, я никогда не знал наверняка, удалось ли мне добиться прочного профессионального контакта. Это беспокоило меня, поскольку я знал, что моя прямота часто интерпретируется неправильно, а некоторых и отталкивает. Чтобы пройти обучение в Японском космическом агентстве, я ездил в Цукуба, город с населением около 200 000 человек примерно в 80 км от Токио. Там меня встретили будущий товарищ по экипажу Даг Уилок и Трейси Колдуэлл из моего экипажа STS-118, которых я теперь дублировал в ожидании собственного полета. Как-то вечером по дороге в ресторан мы прошли мимо закусочной на колесах, на одном борту которой заметили надпись по-английски. Под крупными буквами «Marchen & Happy for You» шло причудливое подобие стихотворения в прозе: Вначале была всего одна машина. Фумипасу Хасебе, основатель, когда ему было 23 года, Мало-помалу создавал метод торговли с колес, совершенно новый метод, Идя путем проб и ошибок в 1998 г. Сотворение продуманного до мелочей интерьера и пространства для веселья. Возможность для посетителя ощутить не только вкус, но и стиль. Это желание дать многим людям шутливый стиль вдобавок к изумительному десерту. Это язык и «Marchen & Happy for You». Теперь они неизменны, но не старомодны. Это не меняется никогда. И являет собой Вершину торговли с колес, и это не просто так, и ведет дела в разных частях страны. Это наш корабль – теперь и в вашем городе. Увидев этот грузовик впервые, мы остановились и прочли «стихотворение» вслух, дивясь почти осмысленному подобию разговорного английского. Грузовик «Marchen & Happy for You» стал достопримечательностью для англоговорящих гостей Цукуба, и мы не забывали показать его вновь прибывшим, наблюдая, как они читают надпись и пытаются ее осмыслить. Однажды я сфотографировал надпись на телефон и показал инструктору в Космическом центре в Цукуба, прекрасно говорившему по-английски. Я прочитал ему текст и спросил: – Вы видите в этом какой-то смысл? – Конечно, – ответил он. – Что именно вам непонятно? Это лишь усилило нашу привязанность к автолавке с мороженым и к лингвистическим и культурным различиям, которые она символизировала. До сих пор, по прошествии многих лет, когда мы с бывшими коллегами собираемся и вспоминаем былое, особенно обучение в других странах, рано или поздно кто-нибудь обязательно откроет на экране телефона картинку и громко прочтет: «Вначале была всего одна машина» … Смех гарантирован, порой до слез. Стихотворение на борту закусочной на колесах напоминает о «трудностях перевода» как неизбежной составляющей пребывания американца в Японии, а также о напряженном периоде подготовки к экспедиции на МКС и об общем опыте, сплотившем нас. Подобно большинству браков, начавшихся с размышлений жениха, нельзя ли отвертеться от свадебной церемонии, наш с Лесли брак не был счастливым. Лесли была хорошей матерью и продолжала заботиться о домашнем очаге, давая мне возможность работать в НАСА по жесткому графику с частыми отъездами. После рождения Саманты я периодически пытался завести речь о том, чтобы покончить с нашими отношениями, но разговор не складывался. Кончалось всегда угрозами Лесли разрушить мою карьеру и навсегда лишить меня возможности видеться с ребенком. Эти угрозы потрясали и удручали меня, однако я понимал, что это больной вопрос и нам обоим есть что терять. Мы решили обратиться к семейному консультанту. Сначала я опасался, что это уменьшит мои шансы полететь в космос. Во время отбора в астронавты меня спрашивали, прибегал ли я к помощи психотерапевта или психиатра. Я честно ответил отрицательно и не хотел, чтобы сейчас ответ изменился. Астронавты никогда наверняка не знают, почему получают или не получают назначение в полет, и инстинктивное стремление избегать негативного внимания или спорных ситуаций естественно. Однако я согласился на попытку, тем более что и Лесли этого хотела. В день первого визита к консультанту, когда мы ждали в приемной, дверь его кабинета открылась, выпуская астронавта из числа высшего руководства и его жену, – каменные лица обоих свидетельствовали об эмоциональном напряжении. Мы промолчали, хотя узнали друг друга. Я боялся, что эта встреча может иметь нежелательные последствия, зато понял, что астронавт, нуждающийся в помощи из-за неудачного брака, вовсе не диковина. Семейный консультант был бессилен, и наш брак продолжал разрушаться, но всякий раз, как Лесли переходила к угрозам, я оставлял разговор о разводе. Когда родилась Шарлотт и «ребенок» превратился в «детей», ставки повысились. Мы остановились на полудружеском соглашении: она заботится о детях и доме, а я занимаюсь карьерой. Я часто отсутствовал, что сводило к минимуму взаимное напряжение и склоки, а поскольку нам обоим нравилось развлекаться и бывать на людях, даже когда я был дома, у нас почти не оставалось возможностей для серьезных разногласий. Так длилось годами. Весной 2009 г. я снова приехал в Японию. Я ждал этой поездки, но по прибытии почувствовал себя дерьмово, да и погода оказалась пасмурной и хмурой. Я сильно простудился, страдал от сдвига часовых поясов и был в паршивом настроении. Я заставлял себя весь день отдавать занятиям и тренировкам, а ночью проваливался в сон в крохотном дешевом номере. Именно тогда я понял, что, чувствуя себя несчастным в Цукуба, все равно не хочу возвращаться домой к Лесли. Я предпочитал тоску в деловой поездке тоске в собственном доме. В Соединенных Штатах я первым делом поехал навестить бабушку. Мать моего отца, Хелен, дом которой служил сокровенным приютом для нас с Марком в детстве, была теперь старушкой за 90 и жила в доме престарелых в Хьюстоне. Она сильно сдала, и я, сидя рядом и держа ее хрупкую руку, размышлял о том, каким успокоительным было для нас ее присутствие, когда она водила нас, маленьких, в ботанический сад и пела нам колыбельные. Это было 40 лет назад, и вот возраст отнял у нее жизненные силы. Где буду я, достигнув ее лет, через несколько десятилетий? Если мне посчастливится дожить до глубокой старости, какой мне будет видеться прожитая жизнь? Как я собираюсь распорядиться остатком своего земного срока? На следующий же день я позвонил Лесли с работы и сообщил, что рано приеду домой и хочу поговорить с ней наедине. Дома я сказал, что всегда буду уважать в ней мать моих детей и заботиться о дочерях, но хочу развестись. Она ожидаемо повторила угрозы и напомнила, что у нее имеются доказательства моей неверности. – Я понимаю, что ты злишься, – ответил я, – но решение принято. Надеюсь, ты сможешь оставить прошлое позади, однако поступай, как считаешь нужным.