Челл и Кимия хорошо узнали друг друга во время предполетной подготовки, включая курс выживания National Outdoor Leadership School, участников которого помещают в стрессовые ситуации наподобие тех, с которыми можно столкнуться в космосе. Я этот курс не проходил, поскольку изначально не предполагалось, что мы окажемся в одном экипаже, и нам предстоит близко познакомиться здесь, на станции. Осенью нас с Челлом ждут два выхода в открытый космос, и наше выживание будет зависеть от совместных действий. Сегодня мы с Челлом и Кимией сдаем кровь, сепарируем образцы в ультрасовременной центрифуге и убираем на хранение для последующей отправки на Землю. Русские сегодня тоже сдают кровь, и я лечу в их служебный модуль за несколькими образцами, которые они попросили пристроить в наш холодильник. Сразу за люком, ведущим в российский сегмент, модули становятся меньше и теснее, оборудование шумнее, а освещение желтее. Однако на сей раз картина хуже: как раз в момент моего появления русские запустили свою центрифугу, ревущую как цепная пила. Все трое космонавтов смеются, видя мою реакцию. – Ушам своим не веришь? – спрашивает Геннадий, указывая сначала на центрифугу, затем на собственные уши. – Гребаное б... – Эта штука так воет, как будто сейчас взорвется, – замечаю я, вызывая новый взрыв смеха. Если бы центрифуга действительно разлетелась на части, то могла бы разнести корпус служебного модуля, и мы все погибли бы. Я возвращаюсь в американский сегмент, качая головой, в ушах звенит. Краткое знакомство с шумом вызвало ужасные ощущения – как провести гвоздями по стеклу, только намного хуже. Это очередной пример различия подходов наших стран к оборудованию станции. Неизменная цель Российского космического агентства – сделать работу максимально дешево и эффективно, и нельзя не признать, их экономные решения некоторых проблем впечатляют. Великолепным примером является «Союз», доставляющий нас в космос и обратно, – дешевый, простой и надежный. Однако в конечном счете сравнительная простота оборудования русских ограничивает их возможности заниматься наукой на орбите и в такие моменты, как сегодня, заставляет меня сомневаться в безопасности их приборов. Челл и Кимия начинают привыкать к странной стерильности жизни в космосе. Сейчас у нас хотя бы есть кое-какие растения. В европейском модуле мы начали эксперимент по выращиванию латука с помощью светодиодных ламп и омывания «подушки» растений питательным раствором с контролируемым впрыском. Мы все больше узнаем о сложностях выращивания пищи в космосе – важного дела, если человечество решит совершить путешествие на Марс. Я уже провел здесь столько времени, что чувствую тонкости в состоянии станции. Я замечаю слабую разность температур между двумя частями одного модуля, ощущаю малейшие изменения вибрации поручней. Звуки работы оборудования – непременное стрекотание, жужжание, гудение – почти неуловимо меняются. Бывает, я останавливаю проплывающих мимо Челла или Кимию: «Слышишь свист?» – и зачастую оказывается, что они ничего не слышали, пока я не привлек их внимание. Эта сверхчувствительность не слишком приятна, очередное свидетельство неспособности отвлечься и отключиться, признак того, что я никогда по-настоящему не отдыхаю от работы. Однако это, возможно, делает нашу жизнь безопаснее: если какое-то оборудование на грани поломки, я вовремя об этом узнаю. Недавно я заметил, что мой мозг переключился на жизнь в невесомости: я одинаково воспринимаю предметы во всех направлениях. Если я располагаюсь «вверх ногами» относительно модуля, то окружение не выглядит незнакомым и не сбивает с толку, как было бы, если встать на голову в забитой оборудованием лаборатории на Земле. Теперь я мгновенно понимаю, где нахожусь, и могу найти все, что нужно. Во время предыдущего полета подобный переход так и не произошел, хотя я пробыл в космосе 159 дней. Возможно, дело в шести неделях, проведенных в одиночестве в американском сегменте, когда я не видел другого астронавта, развернутого в пространстве «правильно», и адаптация прошла успешнее, либо на такой переход человеческому мозгу требуется больше шести месяцев. Тогда это один из результатов, пусть и скромный, ради которых мы с Мишей находимся здесь. Я обратил внимание, что Миша по-другому облегчает себе прохождение этого года. Он часто объявляет точное число оставшихся дней, выводя меня из себя, но я не показываю вида. Я предпочитаю считать прошедшие дни, а не оставшиеся, как бы коллекционировать их как нечто ценное. Сегодня я веду чат в «Твиттере», отвечая на вопросы интересующихся «в прямом эфире». Поскольку интернет-соединение бывает медленным, я диктую ответы Амико или другому сотруднику отдела по связям с общественностью, и они размещают их в «Твиттере» практически в реальном времени. Я отвечаю на обычные вопросы о еде, физических упражнениях и виде Земли, как вдруг получаю твит от пользователя с ником @POTUS44, «Президент Обама». Он пишет: «Привет, @StationCDRKelly, отличные фото. А бывает так, что просто смотришь в иллюминатор и от этого башню сносит?» Мы с Амико разделяем этот приятный момент: президент следит за моим полетом. Поразмыслив, я прошу Амико написать: «Моя башня всегда на месте, господин президент, кроме случаев, когда Вы пишете мне в “Твиттер”». Это великое событие в истории «Твиттера», незапланированное и неподготовленное, оно получает тысячи лайков и ретвитов. Довольно скоро появляется реплика База Олдрина: «Он в 249 милях над Землей. Подумаешь! Мы с Нилом и Майком пролетели 239 000 миль до Луны. #Apollo11». Невозможно выиграть спор в «Твиттере» с героем Америки, я и не пытаюсь. Просто мысленно отмечаю, что экипаж «Аполлона-11» провел в космосе 8 дней, пролетев полмиллиона миль; на моем счету моменту возвращения будет, в общей сложности, 520 дней и более 200 млн миль – это все равно как слетать к Марсу и обратно. Лишь позднее, когда чат завершился, я осознаю, что меня только что подколол второй человек на Луне сразу после диалога с президентом! Через несколько дней можно собирать урожай. Мы с Челлом и Кимией собираемся в европейском модуле и съедаем латук с растительным маслом и уксусом – удивительно вкусно. Впервые американские астронавты едят выращенный в космосе урожай, хотя русские уже растили и ели зеленые овощи во время предыдущих полетов. Как часто бывает, меня удивляет реакция общественности на космический салат. Людей захватывает мысль о растениях на орбите, тогда как выход Миши и Геннадия в открытый космос совершенно никого в Соединенных Штатах не интересует. Позднее Кимия признается, что заставлял себя есть латук на камеру. Он вырос на ферме, где его производили, и летом был вынужден сутками убирать его. С тех пор он ненавидит латук. Этим вечером мы приносим русским свежий салат к пятничному столу. Главная тема разговора – «Союз», который скоро должен прибыть, и нас станет девятеро. Мы обсуждаем пополнение – Сергея, Энди и Айдына, – и я замечаю, что не знаком с Айдыном и даже не знаю, как он выглядит. Это крайне необычно: прежде чем полететь в космос с кем-либо, даже из другой страны, обычно проходишь совместную подготовку, хотя бы недолгую. Геннадий предлагает показать мне фотографию, но мне кажется забавным не иметь представления о внешности человека, пока он не покажется в люке. Олег с Геннадием соглашаются, что это будет занятно. Около часа ночи меня пробуждает от глубокого сна отказ одного из каналов электропитания. Отключение оставило без половины мощности «Ноуд-3», где мы храним большую часть оборудования системы жизнеобеспечения: генератор кислорода, одну из «Сидр» (ту, которую я ненавижу) и всю аппаратуру переработки урины в воду, в том числе сам туалет. Взять ситуацию под контроль удается только после двух часов взаимодействия с Землей, после чего я предлагаю остальным членам экипажа вернуться ко сну и по собственной инициативе бодрствую еще полтора часа, пока Земля пытается восстановить вентиляцию и нормальную работу датчиков задымления. Виновником оказывается регулятор мощности на дальнем сегменте фермы. Возвращаясь в свою каюту, я понимаю, что смогу поспать самое большее пару часов. Позже в разговоре со мной Амико рассказывает, что была в Центре управления полетами, когда отключилось питание. Мне не приходило в голову, что она могла быть там, за консолью, и видеть, как вспыхивают, словно рождественская елка, индикаторы на экране, сообщая об отказе оборудования у нас на борту. Мы почти не обсуждали тот факт, что из-за работы в НАСА она рискует оказаться в ситуации, когда должна будет вживую наблюдать, как жизни ее партнера угрожает опасность. – Наверняка тебе было страшно, – говорю я. – Да, немного. Но я оставалась за консолью, пока не убедилась, что все в порядке. Вскоре после этого, рассказывает Амико, руководитель полета Майк Ламмерс подошел к ней узнать, как она себя чувствует. Майк был главным руководителем полета и во второй части моей предыдущей экспедиции на МКС. Я полностью доверяю ему, именно его считаю своим руководителем, пока нахожусь на борту космической станции. В отличие от многих других руководителей полета, побывавших в Центре управления, он проявляет внимание к Амико, поздравляет ее с нашими достижениями и поддерживает ее как моего партнера. На следующий день я разговариваю с Шарлотт по телефону. Она до сих пор не любитель телефонного общения, и, как обычно кажется, звонок отвлек ее от чего-то, возможно, от телевизора. Она не бывает грубой или неприветливой, но отвечает коротко и неопределенно. Вскоре я исчерпываю темы для разговора и начинаю закругляться: – Ладно, мне пора. Я просто хотел узнать, как у тебя дела. Я предполагаю, что она в ответ попрощается, но слышу паузу. Секунду мне кажется, что связь прервалась. – Расскажи, как у тебя дела, папа, – говорит Шарлотт, и я вдруг ощущаю, что она общается со мной, как взрослая. Я рассказываю об отказе питания прошлой ночью и том, как мы с этим справились. Она проявляет заинтересованность и задает вопросы. Я подробнее рассказываю о членах моего экипажа и о ходе их адаптации, о некоторых экспериментах, над которыми работаю, и о том, как выглядят облака и конденсационные следы самолетов над Европой, когда я смотрю на них за утренним кофе. Когда наш разговор заканчивается, я понимаю, что стал свидетелем этапного момента во взрослении Шарлотт, подобного ее первому шагу или первому слову. Кажется, за время телефонного разговора она стала старше на несколько лет. Это еще одна веха, которую я проживаю вдали от Земли. По выходным я не ставлю будильник, давая себе возможность проснуться естественным образом, может, на час позже обычного. Однажды утром в воскресенье в середине августа, медленно пробуждаясь, я улавливаю приятные звуки, которых я не слышал много лет. Наверное, мне снятся утра выходных в мои детские годы в Нью-Джерси, когда на футбольном поле находящейся рядом школы играли волынщики. Звук проникал в мою комнату и будил меня, доставляя удовольствие, в отличие от шума родительской драки, нарушавшего мой сон по ночам. Совершенно проснувшись, я понимаю, что нахожусь в спальном мешке в своей каюте на МКС, а не в детской кровати в доме по Гринвуд-авеню. Тем не менее я слышу волынку: звучит «Шотландская похоронная». Я покидаю «Ноуд-2», следую на звук и вижу неожиданную картину: Челл парит в дальнем конце японского модуля, играя на волынке. Астронавты возят в космос музыкальные инструменты десятилетиями, по крайней мере с 1965 г., когда исполнили «Jingle Bells» на губной гармошке. Насколько я знаю, Челл – первый волынщик в космосе. – Прости, – говорит он. – Я тебя разбудил? – Нет, это здорово. Играй, когда захочешь. Сегодня мы с Геннадием и Мишей перегоняем «Союз», тот, на котором Геннадий полетит домой, в хвостовую часть космической станции: сложная серия перестановок призвана оптимизировать использование стыковочных портов. Геннадий мог бы сделать это сам, но мы с Мишей обязаны сопровождать его в этом полете, поскольку этот «Союз» – наша спасательная шлюпка, а после расстыковки нет гарантии, что нам удастся снова вернуться на станцию. На Земле переместить «Союз» было бы не сложнее, чем перепарковаться. Здесь, забираясь в скафандры «Сокол», мы шутливо называем предстоящее короткое путешествие своим летним отпуском вдали от МКС. Мы отсутствуем на станции всего 25 минут, но процесс со всеми приготовлениями занимает несколько часов. В качестве члена экипажа, сидящего в правом кресле, мне особо нечем заняться, и я беру с собой iPod, чтобы послушать подборку классики: Моцарт, Бетховен, Чайковский, Штраус и «Адажио для струнного оркестра» Сэмюэла Барбера. Я почти забыл, как скверно пребывание в «Союзе» сказывается на моих коленях, – не предполагал, что окажусь в нем раньше, чем через семь месяцев, когда мы будем покидать станцию в последний раз. Когда мы отталкиваемся от станции и начинаем облет, я понимаю, как странно снова видеть ее со стороны. Я был снаружи пять месяцев назад. Пусть это всего лишь шутка насчет «отпуска», выбраться наружу, что ни говори, приятно. Совсем как земной отпуск, этот кажется слишком коротким, и я почему-то чувствую себя еще более усталым, чем до вылета. Глава 11 Как-то ранним вечером в начале 1995 г. я сидел на своем рабочем месте в испытательной эскадрилье – в трейлере, пристроившемся к ряду ангаров времен Второй мировой и району стоянки и обслуживания самолетов, где ждали готовые к вылету машины F-14 Tomcat и F/A-18 Hornet. Заметив на столе одного из коллег толстую стопку бумаг, я спросил, чем он занят. – Заполняю заявку в отряд астронавтов. Разумеется, я и сам намеревался когда-нибудь заполнить такую заявку, но считал, что пока не готов и не буду готов еще лет десять. Чуть больше года назад окончил школу летчиков-испытателей, мне всего 31, я слишком молод и неопытен для пилота-астронавта! К тому же у меня до сих пор не было магистерской степени, а я считал это обязательным требованием. Тем не менее я попросил коллегу показать мне его заявку. Было интересно, каковы требования, а особенно то, почему бумаг так много. Просматривая их, я узнал, что НАСА интересует самая разнообразная информация: копии документов, рекомендательные письма, подробное описание нынешних должностных обязанностей. Я также заметил, что коллега включил в заявление все, чем занимался в жизни. Он был одним из самых квалифицированных среди нас. Я подумал: почему бы не попробовать? Познакомлюсь с процессом рассмотрения, а отказ не повредит моим будущим шансам. В отличие от коллеги я решил вписать только то, что считаю важным. Если мое заявление будет кратким и четким, возможно, тот, кто будет его читать, усвоит всю информацию и получит ясное представление обо мне. Минималистский подход казался привлекательным еще и потому, что близился крайний срок подачи документов. Я заполнил заявление на должность госслужащего и подал его. Спустя несколько месяцев коллега, бумаги которого я просматривал, поделился новостью: его вызывают на собеседование в НАСА в первую неделю их проведения. В то время бытовало убеждение, что первыми НАСА приглашает самых перспективных кандидатов, и те, кто пройдет интервью в первом круге, имеют наиболее высокие шансы получить работу. Я поздравил его и отметил, что сам вестей не получал. Через несколько недель Марк с женой пришли на ужин к нам с Лесли. Посреди ужина Марк объявил, что и его пригласили на интервью претендентов на должность астронавта. – Потрясающе, поздравляю! – сказал я. Это было сказано совершенно искренне. Я был убежден, что он этого заслуживает. Его квалификация, безусловно, выше моей, – как-никак, магистр самолетостроения. Я решил умолчать о том, что тоже подавал заявление, поскольку решил, что все равно не буду вызван на собеседование, и не хотел своей неудачей отвлекать внимание от его достижения. – Хочу попросить тебя. – сказал Марк. – Нет у тебя костюма? Я бы одолжил. Костюм у меня был – я только что купил его ради свадьбы друга, – и я выполнил просьбу Марка. Через месяц, когда я вошел в офис после испытательного полета, меня остановила секретарша и выпалила: – Привет, Скотт, ты пропустил звонок Терезы Гомес из НАСА. Тереза была давним помощником по административным вопросам в отделе отбора астронавтов. Ее имя было известно всему сообществу летчиков-испытателей. Если она звонит, когда идут собеседования, – это добрый знак. Я сразу же перезвонил, и Тереза спросила, не желаю ли я пройти собеседование. – Да, конечно! – ответил я, стараясь не кричать. – Могу приехать, когда хотите. Собеседование назначили через две недели. Тем временем Марк вернулся со своего с ощущением, что хорошо себя проявил. Он подробно рассказал мне, к чему готовиться, чем очень мне помог. Благодаря информации Марка я продумал, как вести себя на каждом этапе этого пугающего процесса и как отвечать на вопросы. Вместе с Дэйвом Брауном, знакомым пилотом ВМФ, также проходившим собеседование в НАСА в первой группе, мы по вечерам ставили камеру в зале совещаний школы летчиков-испытателей и записывали тренировочные интервью. Марк и Дэйв задавали мне вопросы, которые ставила перед ними комиссия, я отвечал, затем мы устраивали критический разбор видеозаписи. – Сильнее подавайся вперед, – призывал Дэйв. – Больше воодушевления. Они не просто оказали мне огромную помощь, но и поступили великодушно с учетом того, что мы были конкурентами. Я напомнил Марку, что комиссия по отбору астронавтов уже видела единственный имеющийся у меня костюм. – Придется тебе купить мне новый! Мало того, что мы выглядим одинаково, так еще и одеты будем в одно и то же! Мы станем посмешищем. Марк, молодой прижимистый лейтенант ВМС, отказался выкладывать деньги на обновку. Готовясь к собеседованию, я уложил тот же самый костюм. Я уже предвкушал, как поеду в Хьюстон, когда правительство внезапно прекратило работу. Была осень 1995 г., и из-за противостояния президента Клинтона и республиканского конгресса не был принят бюджет, что привело к нескольким приостановкам деятельности правительства с ноября по январь. НАСА оказалось одним их множества правительственных агентств, временно прекративших прием новых сотрудников. В декабре, в промежутке между перерывами в работе правительства, я, наконец, поехал на собеседование. Забронировал номер в отеле «Кингз Инн» около Центра космических полетов имени Джонсона, где должны были остановиться все соискатели из моей группы и где обычно жили астронавты в период отбора. Собеседования и тесты продлились целую неделю, и группы претендентов по 20 человек успели близко познакомиться. Для претендентов имеется аббревиатура, как и для всего прочего: ASHOs, произносится «асс-хоз», причем между «о» и «з» как бы подразумевается звук «л»[9]. Зарегистрировавшись в отеле, я заметил несколько других таких же, ошивавшихся в фойе, и представился. С остальными кандидатами я познакомился поздним вечером в баре отеля. Чувствовалось, что каждый присматривается к другим, оценивая возможных конкурентов. В то же время мы понимали, что можем стать коллегами и товарищами по экипажу космического корабля. Собеседования и отбор – изматывающий процесс, и неслучайно. Мы отвечали на вопросы, сдавали письменные тесты и проходили всестороннее медицинское освидетельствование. Проверка зрения была еще более тщательной, чем в ВМФ, хотя на сей раз в кабинете присутствовал лишь один врач, а не команда из четырех человек, и он не пытался заставить нас нервничать. Многие тесты были обычны для медосмотра: анализ крови и мочи, проверка рефлексов, семейный анамнез и прочее в том же духе. Некоторые оказались более серьезными. Все мы были к этому готовы. Ясно, что астронавты должны находиться в исключительно хорошей физической форме и иметь минимальный риск возникновения заболеваний. Кандидатов в астронавты могут отсеять даже из-за второстепенных проблем со здоровьем. Например, единственный камешек в почках лишит вас возможности полететь в космос. НАСА не может допустить риск рецидива, который сделает астронавта недееспособным или потребует дорогостоящего преждевременного возвращения на Землю. Межпозвоночная грыжа, шумы в сердце или любое из целого ряда заболеваний и травм, обычно излечивающихся без последствий, грозят дисквалификацией. Интересно, что претендент, в прошлом имевший камни в желчном пузыре, будет отсеян, а отсутствие желчного пузыря препятствием не является. Медицинские тесты пугали. К ним невозможно было подготовиться или как-то повысить свои шансы – только находиться в наилучшей форме. С тех пор как мне позвонили и пригласили на собеседование, я каждый день бегал во время ланча. Поскольку ситуация с приостановкой работы правительства затянулась на несколько месяцев, я так набегался, что сердце начало пропускать удар примерно каждую минуту. Я поговорил об этом с Дэйвом Брауном. Он рассудил, что мой сердечный ритм в покое стал настолько медленным, что нарушился механизм обратной связи, следящий за тем, чтобы оно не остановилось совсем. В качестве компенсации сердце стало пропускать следующее сокращение, и возникла так называемая предсердная экстрасистола. Это состояние не угрожает моему здоровью, но может оказаться достаточной причиной для дисквалификации. Имея множество кандидатов, НАСА может позволить себе роскошь отказывать тем, кто имеет даже ничтожнейший шанс развития болезни сердца.