«Справа». Да, он был тут – ещё один стеклянный человек. Стоял в красивой позе, подобно памятнику, вытянув руку вперёд по направлению движения. «Указатель?» – спросил кто-то. «Да. Они уходят в зиму. Строят вокруг себя что-то вроде снежного постамента, который удерживает их в определённой позе. Наступает ночь. Они замерзают, становятся Стеклом, а снег позже сметает ветром». Присмотревшись, я понял, что положение стеклянного человека неестественно. Его указывающая в белое рука лежала на невидимой подпорке, а палец был чуть согнут, то есть он тоже некогда покоился на снежном ложе, разрушенном дневными ветрами. Человек стоял на полусогнутых – без подпорки вы так долго не простоите, устанут мышцы. «Это не самоубийство, а необходимость. Без них нельзя пройти дальше. Они тщательно рассчитывают место смерти, чтобы служить ориентирами другим и не перекрывать зону действия другого ориентира». «Как они чувствуют, что надо уходить?» «Ты тоже это почувствуешь». Даже по радиосвязи я понял, что сейчас написано на лице Проводника. То самое выражение иронии, смешанной со скорбью. Когда мы отошли от указателя на приличное расстояние, Шимон спросил: «Куда они указывают?» «На север. Какое-то время нам будет удобно идти по ним». «Но компас точнее». «Компас не гарантирует, что там можно пройти. А они – могут». Путь продолжался в молчании. Каждый думал о своём. Чтобы скоротать время, я начал перечислять победителей Большой гонки – соревнования упряжек, ежегодно проходившего под Виффой. Я помнил их наизусть, от первого до последнего, да и вообще помнил почти все результаты Больших гонок за семьдесят лет, и мне нравилось перебирать в голове имена и даты. Это ни к чему не вело, ни к чему не обязывало и расслабляло. Иногда я играл в другие игры – перечислял известные мне названия городов на букву А, составлял короткие слова из более длинных, возводил в квадрат или куб шестизначные числа (на последнюю игру уходило больше всего времени, и я никогда не был уверен в правильности результата). «Они всё ещё под нами», – вдруг сказал Проводник. «Кто?» «Местные. Их тоннели тянутся на сотни метров. Если бы они хотели, они бы выдолбили подземный путь до самого стеклянного дерева. Времени у них предостаточно. Но они не хотят». «Почему?» «Потому что человек не может жить без весны». Я представил себе, как подо мной идёт кто-то ещё. Там, внизу, под непробиваемым снегом, под вечной мерзлотой, по волшебному гроту. Например, маленький мальчик. Он держит в руках игрушечное копьё и пытается поймать другого маленького мальчика, играющего роль предателя. Дети всегда играют в войнушку. Это инстинкт. Даже если ребёнок растёт в стерильном обществе и ни разу не слышал о войне, он придёт к этой идее самостоятельно. Найдёт оружие и замахнётся на товарища. Так устроен человек. Интересно, что за спиной у Бабы? Почему он здесь? Он кого-то убил? Ограбил? Бежал из тюрьмы? Огромная туша, практически лишённая мозга. Почему он – один из двенадцати? А Младший? Ему же лет двадцать от силы, как его угораздило пойти с Проводником? Зачем Проводник взял его с собой? Нет ответа. Я знаю о тех, кто идёт вместе со мной, столько же, сколько о воображаемых детях из подлёдных галерей. И ещё меньше я знаю о том, за кем иду. «Стекло пришло не сразу, – сказал Проводник. – Когда-то тут были города из бетона и стали. Потом те, кто ходил на север, перестали возвращаться. Стекло подбиралось всё ближе к городам, и это длилось много лет. Учёные изучали границу, исследовали воздух, анализировали почву, но ничего не могли сделать. Никто не мог зайти дальше Стекла – аэропланы и цеппелины падали, суда теряли управление и уходили в вечный дрейф, любая техника замерзала и становилась бесполезной. И люди стали уходить на юг. Уезжали семьями, родами, поселениями. Туда, куда Стекло пока не добралось. Но некоторые оставались. Они полагали просто: Стекло не остановится. Лучше держать оборону, чем бежать туда, где всё равно будет невозможно жить через десять, двадцать, тридцать лет. И они научились. Они выстроили подземные города, продумали системы обогрева и хранения запасов. Но со временем началась деградация: машины выходили из строя, технологии превращались в легенды, цивилизация теряла своё лицо. Самыми сильными оказались те, кто привык жить в таких условиях. Кто разводил оленей и никогда не видел фруктов и овощей. Кто имел привычку к трупному яду и мог есть ферментированное мясо, годами вылеживавшееся в мерзлоте. Кто умел согреваться обычным огнём, а не с помощью отопительных систем. Привычный мир сдвигался на юг, а север дичал. Никто не ждал, что Стекло остановится. Появились границы – большая, за которой Стекла нет ни зимой, ни летом, и малая, за которой Стекло есть только зимой. Мы идём между двух границ, а они живут здесь. Но за большую границу не заходит никто. Там, за ней, неизвестность, белая тьма и корень Стекла. То, что породило Стекло, его источник». Проводник замолчал. Многие из нас уже слышали эту проповедь. Многие просто знали историю – без всякого Проводника. Но он повторял её вновь и вновь, раз в несколько дней, чтобы напомнить: у нас есть цель. Мы идём не в бесконечное никуда. Мы идём к конкретной точке. Он даже показывал нам расчёты – линии сходились в одном месте, примерно в ста пятидесяти километрах за малой границей. «А ты знаешь, что там?» – спросил Шимон. Шимон редко задавал вопросы, потому что знал все ответы не хуже Проводника. Он спрашивал тихо, не при всех, чтобы потом толковать слова Проводника в приватных разговорах. Подлиза, подпевала, думали мы. «Не знаю», – ответил Проводник. Мы ждали продолжения, но его не было. Мы просто молча шли вперёд. Я думал о том, почему его назвали Проводником. Меня с ним познакомил Фил, который сразу сказал: «Это Проводник», – и я не стал задавать вопросов. Позже я узнал имя, записанное в кенкарте Проводника. Оно мне ничего не сказало, и я никому не говорил о своём знании. Впрочем, оно потеряло смысл, когда Проводник пустил свою кенкарту по рукам. Фила с Проводником познакомил Яшка, того – Болтун, того – Шимон. Я спросил у Шимона, который сказал сакральное «Это Проводник» Болтуну, но тот молчал. Шимон строил из себя если не второго Проводника, то как минимум его незаменимого помощника, правую руку. Конечно, это было самовнушение. Проводнику никто не был нужен. Никто из нас. Ему была нужна только Алярин. Такая же, как он, способная прикасаться к Стеклу. Она не читала проповедей, не говорила загадками, она была простой и даже в какой-то мере глупой. Но он боготворил её в той мере, в какой он вообще был способен кого-то боготворить. Он не ступал без неё ни шагу, он постоянно шептал что-то ей на ухо, и она отвечала, она была его тенью. И, конечно, все знали, что она поедет с нами. Но она не поехала. Костюмов было только тринадцать, и среди них ни одного женского. Он всегда знал, что она останется в Хураане, что будет идти с ним лишь до дворовых ворот, а потом коснётся его руки и отойдёт в сторону, чтобы отпустить навсегда. Чувствовал ли он что-нибудь в тот момент? Возможно, да. Возможно, в нём всё-таки сражались два человека – тот, который должен был идти в Стекло, и тот, который не мог покинуть свою женщину. Снаружи этого не было видно: он просто улыбнулся в момент прикосновения, а потом повернулся и исчез навсегда. Он оставил её на милость Ка, на милость обожателей и ненавистников, и мы не знали, что с ней было дальше. А он наверняка знал. «Всё, привал», – сказал Проводник. Мы шли шесть часов – бывало и больше, бывало и меньше. Было ясно для северного вечера, и равнина просматривалась довольно далеко. Неподалёку виднелся очередной стеклянный человек – за эти шесть часов мы видели их штук десять, даже привыкли. В десяти метрах от указателя из наста торчала палка, довольно толстая. Даже скорее небольшое бревно. Проводник подошёл к нему, обнял и дёрнул на себя. Не поддалось. «Помогите». Шимон, Болтун и Яшка скучились рядом, стали толкать и тянуть. Что-то заскрипело, сдвинулось – и настовая площадка провалилась в никуда. Под снегом был уводящий вниз ход. «Это их схрон. Переночуем в нём. Только по уходе надо будет тщательно закрыть, чтобы по весне им мог воспользоваться разведчик». Мы спустились. Несколько деревянных ступеней и небольшая дверь, похоже композитная. Изначальная герметизация давно рассыпалась, по бокам дверь была законопачена первобытными методами – смолой, мхом, каким-то странным тягучим веществом, напоминающим жевательную резинку. Проводник взрезал всё это ножом и рывком открыл дверь. За ней была ещё одна. «Тут шлюз, – сказал он. – Допускать попадание нефильтрованного воздуха внутрь нельзя. Поэтому входить будем по трое. После каждой тройки надо герметизировать внешнюю дверь, хотя бы условно. Первые – со мной». Я ждал своей очереди снаружи. Это было долго – мы входили около сорока минут. Проще было бы разложить палатку-столовую. По крайней мере, я так думал сначала. Но, оказавшись наконец внутри, передумал. Это была просторная комната, раза в три больше нашей столовой. Тут были две лежанки, несколько лавок и камин. Когда я вошёл, он уже горел. Около камина стоял мешок топливных пеллетов. «Снимайте, можно». Тепло от настоящего огня не сравнить ни с чем. Никакая цивилизация, никакое отопление не сумело превзойти это чудо природы, это волшебное ощущение. Даже сидя в третьем ряду, я чувствовал эти всполохи и исходящий от них жар – настоящий, живой, что особенно удивительно среди снежной пустыни. Мы сидели и молчали. Никто не просил Проводника рассказать очередную притчу, прочесть проповедь, поделиться мудростью. Огонь был важнее любого человека. К моему удивлению, Проводник устроился не у самого пламени, а, наоборот, в дальнем конце комнаты, куда тепло практически не доходило, оседая на наших осоловевших лицах. Я обернулся, чтобы посмотреть на него, а он сделал мне знак: подойди. Мне не хотелось уходить от огня, я и так сидел далековато, но я послушался. Я сел рядом. Он наклонился ко мне. – У тебя есть вопрос, Барт. Я кивнул. – Задай его. – Я не знаю какой. И в самом деле, у меня была тысяча вопросов. Миллион вопросов. – Почему ты не взял Алярин? – Да, – усмехнулся он. – Этот вопрос у тебя тоже есть. Он помолчал. – Алярин очень важна для меня, – сказал он наконец. – Но в таких предприятиях, как это, нет места личному. Мы должны дойти. И дойти в согласии. А если бы я взял её с собой, вы бы ревновали. – Никто бы не посмел тебе перечить. – Не посмел бы. Но я не имею в виду ревность ко мне. Я имею в виду ревность к ней. – Я тоже. Мы помолчали. – Есть ещё причина, – сказал я. Мне показалось, что во взгляде Проводника мелькнуло удивление. Некоторое время он молчал. – Ты прав. Ты знаешь, если когда-либо кого-либо любил. Я любил. Это было так давно, что казалось неправдой, но да – я любил и был любим. – Назови её. Внезапно я почувствовал себя мудрее него. Это казалось невозможным, но да – он не поймал момента, когда многозначительное молчание перестало работать. Какое-то время он молчал, но потом прошептал едва слышно: – Я боюсь.