– Кто нападёт? Медведь? Здесь ничего живого. Вообще. Только снег и Стекло. Звери ушли на юг или закопались. Люди тут не живут. Кроме них. – Мы. – Возьми лопату и копай. Или тепловую пушку. Я не буду тебе мешать. Близнец задумался. – Наши костюмы стоят состояние. Таким, как мы, не нужно барахло аборигенов. Наша цель дальше. Да, наша цель была дальше. Двадцать дневных переходов? Тридцать? Проводник всегда уходил от ответа. Сколько-то. Скорее всего, не хотел нас обнадёживать, назвав слишком маленькое число, или пугать, обозначив слишком большое. Неведение безопаснее. Мы пришли к стану несколько часов назад. Догадаться о том, что прямо сейчас здесь, под нами, живут люди, было невозможно. Просто несколько снежных холмов, которые вполне могли возникнуть естественным путём. Под слоем твёрдого, как бетон, снега прятались рукотворные сооружения – камеры, где хранились продукты, требующие глубокой заморозки, склады оружия, которое использовалось только летом, шлюзы. Когда наступало тепло, рассказывал Проводник, разведчик выходил наружу через шлюз и шёл на север, чтобы выяснить, насколько далеко добралась весна. Если ситуация его устраивала, он возвращался и «оттаивал» поселение, выпуская остальных. Если нет, дожидался правильного времени. Иногда разведчик погибал, и тогда поселение открывали изнутри, дождавшись обозначенной в календаре даты гарантированной оттепели. Меня пугало присутствие людей. Они были всего в двадцати метрах от нас, рукой подать – и при этом совершенно недоступны. Представьте себе: вы ползёте по безводной пустыне, умирая от жажды. И вдруг натыкаетесь на бивуак кочевников. Вы спасены – вас кладут в тень, отпаивают, приводят в чувство и лишь потом выясняют, друг вы или враг, нужно ли вас отпустить, взять с собой или порубить на куски, скормив пустынным тварям. Здесь же другой сценарий. Вы ползёте по белой пустыне, умирая от холода, и приходите к поселению. На этом всё заканчивается – жители деревни никогда не узнают о вашем существовании. Разве что по весне найдут новую стеклянную фигуру. Ну да им не впервой. Не вы первый, не вы последний. Вы умрёте в двадцати метрах от еды и тепла. Или в тридцати. Впрочем, неважно. Ещё я пытался осознать, каково это – семь месяцев в году жить под землёй без всякого контакта с внешним миром и не имея возможности выйти. Мне, выросшему под южным солнцем, это было не просто непонятно. Я не мог это принять, не мог в это поверить; мне казалось, что слова Проводника – его очередная притча, и никаких людей тут нет, это не более чем искажённая легенда о народе, жившем тут тысячу лет назад и не оставившем после себя ничего, кроме волшебной сказки. Мой разум заставлял сердце поверить, что это правда, но сердце упорно сопротивлялось. Такого не бывает, Барт, говорило оно, он врёт, это какая-то чушь. Но это была не чушь. – Откуда ты про них знаешь? – спросил Близнец. Кто-то усмехнулся. Энди едва слышно цыкнул на Близнеца, мол, задрал уже. Проводник отозвался. – Я мог бы сказать: «Я всё знаю», и это был бы правдивый ответ. Но он бы тебе не понравился, правда? Близнец покачал головой. Проводник сделал паузу. – Я бывал в таком поселении. Давным-давно. Не думаю, что здесь что-то поменялось. Время здесь превратилось в Стекло, ничего не происходит уже много десятков лет. Или сотен. Когда он успел? Он выглядел лет на тридцать, и, более того, я заглянул в его кенкарту, когда он проходил границу между османами и Северной землёй, и я стоял в очереди на контроль прямо за ним. Двадцать девять. И за эти двадцать девять лет он побывал на юге и на севере, ходил на кораблях и ездил на верблюдах, сменил десятки городов и стран, не говоря уж о профессиях. Всё это находилось примерно посередине между божественной сущностью и наглой ложью, и я не мог точно сказать, к какой из крайностей ближе находился Проводник. – Сколько тебе лет? – спросил Близнец. Кажется, он снял этот вопрос сразу с нескольких языков. – Я не знаю, – ответил Проводник. – Как не знаешь? Я подумал: наконец-то. Есть хоть что-то, чего ты не знаешь. – Ты думаешь, я вру. Или хочу скрыть свой возраст, или ещё что-то такое. Но нет. Это не так. Я действительно не знаю. Он покопался во внутренней поясной сумке (внешняя была снаружи костюма, внутренняя – под ним) и достал ту самую кенкарту – современную, цифровую. Подобные были у тех, кому по какой-либо причине постоянно приходилось проходить идентификацию, например у заядлых путешественников. Карта считывала данные непосредственно с привязанного к ней человека, безошибочно определяя пол, возраст, расовую принадлежность и ещё ряд параметров. Её нельзя было подделать. – Давайте проверим одну вещь. Энди, у тебя под рукой блокнот. Вырви листок и раздели на двенадцать частей. Энди послушно достал блокнот. Рвал он аккуратно, старательно: перегибал каждый листок сперва в одну, затем в другую сторону, затем разделял по линии. Это было медленно, но все молчали. Наконец он закончил. – Теперь пусть каждый возьмёт себе по кусочку бумаги. А потом я дам вам кенкарту, и каждый из вас посчитает, сколько мне лет. Потом напишет на бумажке число и бросит листок вот сюда. Он выдвинул в центр пустую чашку. – Давайте, ну же. Энди оставил себе одну полоску и пустил остальное по кругу – каждый взял по обрывку. – Карандаш переходящий, – добавил он и помахал последним. Пока кенкарта ползла по рукам, все молчали. Каждый писал число на бумажке и передавал документы и карандаш. Проводник то ли улыбался, то ли нет – я не всегда мог распознать это его выражение лица, производящее впечатление в равной мере скорбного и иронического. Оно означало, что он точно знает результат, но хочет, чтобы мы пришли к последнему самостоятельно. Схожее выражение можно встретить на лице университетского преподавателя математики, предлагающего студентам доказать давно известную теорему. В чашке собралось двенадцать бумажек, и Проводник внезапно протянул её мне. – Читай, Барт. Конечно, он знал, что я видел его кенкарту раньше. И продемонстрировал это. – Двадцать восемь. Сначала мне показалось, что это моя бумажка. Почерк похож, и восьмёрка сливается с девяткой. Но нет. – Тридцать шесть. А вот это было неожиданно. Я чуть не поперхнулся слюной. Следующий листок я доставал уже с некоторым беспокойством. – Двадцать семь. Тридцать. Тридцать один. – Как? – спросил Близнец. Проводник не ответил. – Двадцать пять. Тридцать четыре. Пятьдесят семь. – Кажется, кто-то не умеет считать, – усмехнулся Проводник. – Нет, тридцать семь, – поправился я. – Пятёрка похожа на тройку. – Я не про это. Да, он про другое. На всех бумажках были разные числа. Близкие – от двадцати пяти до тридцати семи. Но разные. Ни одного повторения. Двенадцать человек прочли в кенкарте Проводника разные годы рождения. Свой листок я достал последним. – Тридцать два, – прочёл я. – Уже тридцать три, – отозвался Проводник. – Сегодня исполнилось. Если верить кенкарте, которую видел я, день рождения у него был в июле. – Или тридцать пять. Месяц назад стукнуло, – продолжил он. – Как вам удобнее. – Как? – снова спросил Близнец. – Стекло – это не просто странная штука, с помощью которой можно превратить врага в ледяную статую. И не наркотик, которым ширяются богатые идиоты. Стекло умеет больше. – Менять записи в кенкарте? – спросил Баба. Такой вопрос мог задать только он. Но Проводник почему-то отнёсся к вопросу серьёзно. – Да, Баба. Именно так. Менять записи в кенкарте. В его голосе не читалось иронии. Он поднялся. – Надо выходить. Некоторое время мы собирались, толкаясь в тесном пространстве, натягивали верхние части костюмов, прилаживали дыхательные системы. Первым справился Фил – он как-то с первого дня приноровился к костюму, как ко второй коже. Иногда я думал, что, когда мы вернёмся на юг, Фил по-прежнему будет ходить в костюме – просто потому что ему в нём комфортно независимо от внешних обстоятельств. «Барт, слышишь меня?» – спросил Близнец. «Да». «Ты не боишься?» «Чего?» «Его. Не в смысле, что он ошибся. А в смысле, что он прав». Близнец тоже это чувствовал. Думаю, все это чувствовали, даже Баба. Мы не боялись смерти. За плечами у нас были тюремные камеры и даже смертные приговоры, разбитые сердца и сломанные жизни, наши руки были в крови и грязи. Такие, как мы, ничего не боятся, потому что ничего не имеют. Человек боится только потерять – себя, родных, имущество. А если ты стоишь у последней черты, страх уходит. Мы боялись, что Проводник прав. Что где-то там, за бураном и бесконечным белым, теплится надежда на что-то новое. Мы боялись обрести то, из-за чего снова станем бояться потерь. Один за другим мы выходили из палатки. Проводник по обыкновению был последним. Братья начали сворачивать лагерь – они действовали как единое целое, как правая и левая рука, чувствуя намерения друг друга. Спальные места мы убрали раньше – ещё до того, как забрались в столовую, чтобы дождаться дня. Если это можно назвать днём. Наконец мы выстроились в колонну. Обычно свёрнутую столовую несли двое, подобно носилкам, но сегодня её взгромоздили на спину Бабы. Он сам вызвался – не знаю почему. Но мне стало хуже – огромная масса столовой маячила у меня перед самым носом и постоянно норовила задеть меня, столкнуть с тропы. Баба и без того был довольно неуклюж, теперь же его неуклюжесть представляла настоящую опасность. По меньшей мере, мне так казалось. Через полчаса мерной ходьбы Проводник сказал: