В детстве я любил комиксы про супергероев. Мне хотелось иметь хоть какую-нибудь, пусть даже самую захудалую способность, любое бессмысленное умение, отличающее меня от других. Я читал про людей, умеющих голыми руками поднимать автомобили и бросать их на сотни метров, про существ с пуленепробиваемой кожей или встроенными в мозг чипами для чтения чужих мыслей, про тех, кто умел превращаться в диких зверей или растекаться по полу, после снова обретая человеческую форму. Мы с друзьями придумывали, чем мы займёмся, получив ту или иную силу. Мы представляли, как спасаем людей, как поднимаем из воды автобусы, полные едва не задохнувшихся детей, как размётываем по стенам преступников, посмевших грабить кого-то в непосредственной близости от наших стальных кулаков. Мы не читали истории о супергероях, а становились их персонажами, врисовывая свои тщедушные тела в течение примитивного сюжета. Но иногда я думал – втайне от друзей – о том, что многие способности настолько бессмысленны, что даже распознать их в себе практически невозможно. Например, как я узнаю, что могу выдерживать любой мороз, если всю жизнь проживу в городе, где среднегодовая температура не опускается ниже тридцати градусов? Как я догадаюсь о том, что никогда не промахиваюсь, если ни разу не брал в руки оружия? Как я пойму, что на меня не действуют яды, если ни при каких обстоятельствах не приму отраву? Всю жизнь я буду думать, что я – обычный человек. Я никого не спасу, никого не смогу защитить, не сражусь ни с одним бандитом. А если моя суперспособность не просто незаметна, но ещё и мизерна? Скажем, я умею приказывать каштанам цвести. Могу поздней осенью подойти к каштановому дереву, дотронуться до него – и на нём появятся светлые колосовидные соцветия, невозможные в это время года. Зачем нужна такая суперспособность? Как можно использовать её для спасения мира? Мне казалось, что супергерой, обременённый таким умением, будет чувствовать себя бесполезнее человека, не имеющего никаких сверхспособностей в принципе. И вот теперь, направляясь к Источнику, я в полной мере ощутил себя героем комикса – не воображаемым, а реальным. Я знал, что во мне дремлет волшебство, и ежесекундно пытался нащупать его, извлечь из глубин тела и разума. Я осознал, зачем я отправился с Проводником, – это тот самый момент, когда гениальный стрелок впервые берёт в руки оружие, а тот, кто умеет противостоять отравлениям, принимает яд. Момент истины, последняя граница, пересечь которую сможет лишь супергерой. Когда мне пришла в голову эта мысль, впереди я увидел две точки. По мере приближения они превращались в людей, сидящих друг напротив друга. Оба были одеты в костюмы, спущенные до пояса, – они сидели без масок, лицом друг к другу, и о чём-то разговаривали. Они заметили меня позже, чем я их, и тот, что сидел слева, повернулся. Это был Проводник, а напротив него, соответственно, даян. Я всё приближался, и вдруг тёплый недвижный воздух разрезал звенящий смех. Проводник часто улыбался, но я никогда не слышал его смеха – заливистого, заразительного, мальчишеского, чуждого его мессианской роли. Смеялся и даян – грубо, низко, хрипло. Они смеялись надо мной, над моим бледным и худым телом, смеялись над обнажённым человеком, идущим по стеклянной пустыне. И я тоже начал улыбаться, а потом рассмеялся, потому что это действительно было смешно. Даже когда я подошёл и сел рядом с ними, смех не прекратился – мы заливались ещё полминуты, и наконец Проводник, вытирая выступившие слёзы, спросил: «Почему ты голый, Барт?» Это спровоцировало ещё один взрыв смеха, но уже не очень длинный. Когда мы успокоились, повисла пауза. Я не знал, что сказать, и даян, по-видимому, тоже. Молчание снова нарушил Проводник. «Ну что ж, – сказал он, – наконец-то ты здесь». И тогда я коснулся Источника. 24. Игла Первыми человека всегда чуют собаки. Ещё и не видно ничего, и не слышно, и не знамо, есть кто али нет, но псы уж заливаются, лают, беспокоятся. Впереди Туман идёт, ведущий, самый сильный, самый быстрый и красавец, каких мало, рвет грудь упряжью, дерёт глотку лаем. Хозяин с псами не спорит, нельзя это, потому что псы – это часть его, ноги его, без них сендуха чужая, а с ними – его, родимая. И вот псы лают, а Хозяин смотрит вдаль, кто там или что, и видит тёмную фигурку – так далеко, что человеческий глаз ничего не узрит, да только Хозяин давно уж не человек, пусть и роду человеческого. И Хозяин правит упряжью, ведёт её туда, где изменилась сендуха, где чуждое родилось. Чем он ближе, тем больше беспокоится, и не сказать «боится», потому что Хозяин не боится, это скорее ощущение неправильного, поменять бы, да не получается, не в его силах. Но вот же странно – ощущение не сменяется уверенностью. Раньше Хозяин чувствовал сопротивление, точно что-то чужеродное захватило его край и оттягивает куски его на себя, отрывает клочья от материнского, а теперь оно пропало, всё стало мирно, только беспокойство и ничего больше. Хозяин мчится и мчится, и тёмная фигурка растёт, и вдруг Хозяин понимает, почему он так беспокоен и что изменилось. И сезоном раньше, и двумя, и десятью тут, где он мчится, было это чуждое, а теперь – нет, теперь снова сендуха, родимое, хочется остановить упряжь и обнять, объять эту землю, которая снова принадлежит ему. Чёрное – человек в костюме с маской, в таких приходят издалека, местным такие не нужны, они сендуху кожей чуют. Хозяин приспускает нарты и делает круг, чтобы ехать туда же, куда шёл человек, – а тот уж остановился, ждёт, что дальше будет. Хозяин подъезжает, замедляется, смотрит внимательно. Человек не целиком в костюме – верхняя часть расстёгнута, маски нет, лицо обветренное, измученное, рюкзак за спиной худой, сам костюм рваный и, по ходу, не по росту даже, а так, болтается, измочаленный. Забирайся, говорит Хозяин, подвезу, что ли, накормлю-напою. Чтоб ты мне день за год засчитал? – человек спрашивает. Хозяин хмурится, что ж ты говоришь-то, откуда знаешь, ты кто такой и что в моей сендухе делаешь. Не знает Хозяин, что за человек идёт, и странно это Хозяину – всегда он всё знает, всякого зайца, всякого песца в морду и по имени, а тут человек, и давно идёт, и потрёпан, а Хозяин представить себе не может, как его звать и откуда он тут появился. Впрочем, понятно откуда – с этим, странным, пришёл, который через Границу переступил и пропал в неведомом. Потом по одному люди его появлялись, через сендуху шли – кто дошёл, кто сгинул, и вот ещё один, но те-то понятно, тех Хозяин сразу узнавал, а этот – тьма какая-то непроницаемая. Кто таков будешь, Хозяин спрашивает. Барт, отвечает человек и заползает в нарты, через боковину переваливается и плюхается в шкуры. Видно, как устал он, все мышцы одеревенели, едва шёл, а тут полежать пора выпала, так он и пользуется. Поехали, говорит слабым голосом. Хозяин ухмыляется – раскомандовался тут, но всё же трогает. Едут быстро. Человек устал, но мыслит чётко, говорит складно. Ты из этих, что на север пошли, к неведомому? Да. К Источнику. Источник, значит, так вы это называете. Называли. Его больше нет. Как так? А так. Молчат какое-то время. Барт спрашивает: Ты же всё про сендуху знаешь. Скажи, кто-нибудь из наших дошёл? Понимает Хозяин, о чём гость спрашивает. Не дошёл только, а вернулся, добрался обратно из белой тьмы, которой вроде как и нет больше. Да, говорит Хозяин, кто-то дошёл. Тот, что молчал всё время. Я ему не помогал, сам добрался. Потом ещё трое были, двое от угольной болезни померли, а третий добрался, вытянул. И ещё один недавно, дня три назад, тоже вышел. Ну, хорошо, говорит Барт. Хорошо. Значит, кто-то да позвонит. Во что позвонит, спрашивает Хозяин. Неважно, говорит Барт. Неважно. Дальше едут в молчании. Понимает Хозяин, что человеку отдохнуть надобно, что не до разговоров сейчас. У него тысяча вопросов, вот неожиданность-то, обычно его спрашивают, а тут он спросить хочет, впрочем, ему-то вопрос уже задали, и он на него ответил. И вот впереди уже большая яранга видна, и жена выходит наружу Хозяина встречать, и жена эта – Окко-Эн, свежая и юная, яркая и улыбчивая. Хозяин-то Нынран ждал, как обычно, до весны-то далече ещё было, ан нет, вот же она, наступила. Окко-Эн обнимает Тумана, и тот лижет её девичье лицо, потом она идёт к нартам и помогает Хозяину спуститься. Гость у нас, говорит Хозяин. Давно пора, давно, отвечает Окко-Эн. С трудом, опираясь на Хозяина, сползает Барт на наст, впрочем, уже и не наст, подтаивает верхний слой, скоро проглянут первые мшистые пятнышки, первые лишайники. Идут они в ярангу, и там Барта обступают жёны Хозяина, разоблачают, мнут, греют, омывают. Барт расслабляется, хорошо ему, как давно не было, спокойствие накрывает его, и память о прошлом постепенно отступает в это самое прошлое, нечего ей в настоящем делать, память на то и память. Он проваливается в сон, глубокий и спокойный, и ничего ему на снится, а пока он спит, четыре женщины относят его в гостевую иоронгу и накрывают одеялами, чтобы хорошо ему было, тепло и уютно, а Окко-Эн ложится рядом и обнимает его, потому что в объятиях Окко-Эн всегда лучше, чем без них. Хозяин показывает Нынран: пойдём, поговорим, и они вдвоём выходят из яранги на воздух, уже дышащий весной. Всё, говорит Хозяин, больше меня не будет, это была моя последняя зима. Нынран кивает, потому что и говорить это ей смысла нет, всё чувствует, недаром столько лет бок о бок прожили. Потом Нынран показывает на ярангу и смотрит вопросительно, и Хозяин отвечает: нет, не он, он не местный, он сендуху не понимает, хотя был бы местный, я бы ни на секунду не усомнился. Я уже мальчика приметил, поеду за ним, приведу его, хороший мальчик, ты не бойся, я плохого не сделаю, знаешь. Она-то знает, но всё одно попривыкла уже к Хозяину, другого не очень хочется, хотя помнит, что некогда другой был, а до него ещё другой, и так в бесконечность. Я своё сделал, говорит Хозяин, неведомое пережил, преемнику сендуху такой отдам, какую у предшественника взял, пусть хранит и дальше. Кивает Нынран: прав Хозяин, на охоте упряжь не меняют, а как охота кончится, так можно старым псам и вздохнуть спокойно. Всю ночь крепко спит Барт, а наутро просыпается и чувствует запах Окко-Эн, сладкий и волшебный, и вдыхает его, и не может надышаться, хотя сама Окко-Эн уже ушла и спит в другом месте. Барт натягивает свежее бельё – то ли его, то ли не его, да неважно, лежит же рядом, значит, ему предназначено, – штаны и куртку, и выползает в основную часть яранги. Хозяин сидит у огня, жёны вокруг суетятся. Хозяин оборачивается и говорит: иди, садись. Барт садится рядом, и ему в руки тут же дают чашу с чаем, пахнущим душистыми ягодами. Теперь и поговорить время пришло, произносит Хозяин, и Барт соглашается: пришло. Давай так, продолжает Хозяин, сначала ты у меня спросишь, а потом я у тебя спрошу, а как закончим, так и разойдёмся. Разойдёмся, кивает Барт. Ну так спрашивай. И Барт говорит: расскажи мне, чем закончилась история Лелекая. Поговорил он с Въинэвыт, а потом убил Тиныл, а дальше что? Закрывает глаза Хозяин, потому что не ждал этого вопроса, тут ещё осмыслить надо, не вертится на языке ответ-то. Барт слышит, что и жёны позади замерли, затихли, точно что-то страшное проскользнуло в нагретом воздухе, точно змея проползла между людьми, и они шевельнуться боятся, потому как, поди, укусит. Но это длится всего секунду, а потом Хозяин расслабляется, и жёны снова начинают шуршать, и Хозяин начинает свой рассказ. Ох, говорит он, ну ты и вопрос задал, непростой, и ответ на него будет непростой. Но коли уж задал, то теперь слушай. Вернулся Лелекай в ярангу Хозяина и не знал, что делать. Помощь Хозяину не нужна – жёны и так со всем справлялись. Даром на шее сидеть Лелекаю тоже не хотелось, чай не младенец уже, пора и пользу приносить. Начал он понемногу по хозяйству помогать, где жёнам потруднее было. Тюки тяжёлые таскал, ярангу по надобности чинил, дичь, что Хозяин с охоты привозил, разделывал. В общем, скучно жил. Окко-Эн к нему больше не приходила, потому что одно дело – с гостем возлечь, а другое – с мужниным другом, коим Лелекай отныне считался. Так прошло много времени, Лелекай счёт потерял. Может, месяц, а может, и целый год, кто его знает. А уж что за пределами хозяйской яранги миновало, о том Лелекай и вовсе не задумывался – там авось вся вечность уж прошла, и никого из его прежних знакомцев не осталось, а если и остался, то какой-нибудь старик глубокий, в одну зиму с Лелекаем родившийся. Как-то раз Хозяин вернулся после долгого отсутствия и подзывает, значит, к себе Лелекая. В другой раз, говорит, со мной поедешь, помощь твоя нужна. Лелекай обрадовался: наконец-то нужен он, а то устал уже обузой быть в доме. А ночью к Лелекаю Окко-Эн пришла и шепчет: ты как с Хозяином поедешь, много странного увидишь. Но никаких вопросов ни в коем случае не задавай, молчи, Хозяина не отвлекай и говори, только если он спросит. Хорошо, ответил Лелекай и поблагодарил Окко-Эн за науку. Вскоре и время пришло: Хозяин в путь собрался и Лелекая с собой взял. Одевайся, сказал, потеплее, погреться не скоро получится. Поехали, значит, они. Выезжали рано утром, Лелекай не выспался, так что в нартах прикорнул и совсем счёт времени потерял. Очнулся в полной тишине – нарты стоят, Хозяина нет, сендуха кругом от одного горизонта до другого. Встал он, выбрался из нарт, сделал шаг и вдруг писк от самой земли слышит. Нагнулся, а там лемминг – маленький, жалкий, ободранный какой-то, пищит, с места не двигается. Взял его Лелекай в руки, тот и сбежать не попытался. Рассмотрел его Лелекай: на одном боку грязь, на другом корка крови засохшая. Что с тобой случилось, подумал Лелекай, вслух не сказал и вдруг понял, что лемминг отвечает, что писк его – не писк вовсе, а речь связная. Рассказал лемминг, что на него и его семью песец напал, и что он, лемминг, ножки унёс, а вот что с женой и деточками стало, не знает и горюет очень. Показал лемминг Лелекаю, где дело было, и смотрит Лелекай: действительно, между камней песец возится, чавкает. Подошёл и видит: расправился песец с женой лемминга, а детки ещё живы. Говорит Лелекай песцу: не трогай деток, отпусти их, пошто они тебе, ещё поймаешь. А потом присматривается, а песец и сам потрёпанный, один глаз коркой крови покрыт, шерсть в комках, точно в драке был. Что случилось, Лелекай спрашивает, а песец и отвечает: волк пришёл и на семью мою напал, жену одним ударом лапы прикончил, детки разбежались, а я его задержать попытался – и задержал, да потом едва ноги унёс. Покажи, говорит Лелекай, где это было. Показал песец, и видит Лелекай – сидит волк, песцовые косточки обгладывает. Подошёл Лелекай, спрашивает: ты зачем на песца напал, чем он тебе насолил. И смотрит – а волк худющий, измученный, морда ободрана. Волк говорит: так есть же нечего, с тех пор как я в капкан попал и лапу сломал, я только на мелких зверей охотиться могу, одними леммингами питаюсь, ну вот хоть песец попался. Лелекай спрашивает: а где ты в капкан попал? Показал волк. Пошёл туда Лелекай и ещё один капкан нашёл, готовый, чуть что – и отхватит лапу. Волку ещё повезло – он в маленький попался, на горностаев всяких, так что с лапой ушёл, хоть и переломанной. Лелекай капкан закрыл, чтобы тот больше зверей не увечил, и тут видит – нарты едут, а на них человек. Ты зачем, человек спрашивает, мой капкан закрыл? Отвечает Лелекай: так-то и так-то, волку он лапу сломал, волку теперь есть нечего. А мне, человек говорит, что, по-твоему, есть? В капканы и силки мелкая дичь попадает, мясом я семью кормлю, а мех на юг сбываю, а коли мои силки поубирать, так и помрём мы с голоду. Э, нет, отвечает Лелекай. На лемминга песец охотится, на песца волк охотится, на волка ты охотишься, а на тебя кто охотится, тебе-то почему трудно приходится? Улыбнулся человек и прочь поехал, так и не ответив на вопрос Лелекая. Обернулся Лелекай, а позади него нарты Хозяина, и на них сам Хозяин сидит. Поехали, говорит, выучил ты сегодняшний урок. Хотел было Лелекай спросить, чему он научился – человек-то ответа не дал, – но вспомнил слова Окко-Эн и молча в нарты забрался. Прошло ещё какое-то время, и Хозяин снова взял Лелекая с собой. И снова в ночь перед отъездом Окко-Эн пришла к Лелекаю и сказала: молчи, ничего не спрашивай. На этот раз они поехали в другую сторону, и снова Лелекай в нартах уснул, и снова проснулся – а вокруг ни души, только бескрайняя сендуха везде, куда взгляд дотягивается. И снова видит он у ног лемминга – ободранного, полумёртвого, и снова спрашивает его: что с тобой случилось. И снова лемминг говорит: песец меня подрал, жену съел, деток незнамо куда уволок. Сжалился Лелекай, положил лемминга на мшистую подстилку, ранки ему промыл, мха и ягеля наскрёб, положил рядом, пусть ест, бедолага. Пошёл на прежнее место песца искать и нашёл. Оставь, говорит, детей лемминга, не ешь их, вот тебе мяса свежего, у меня в нартах много ещё лежит. Потом Лелекай раны песцу промыл, детей лемминга забрал и обратно к леммингу отнёс. Дальше Лелекай пошёл волка искать и нашёл, а волк хромает, едва из капкана выбрался. Вправил Лелекай ему лапу и перевязал, и тоже мяса дал, как и песцу. И вот наконец встречает Лелекай человека и говорит: леммингу я помог, песцу помог, волку помог, и тебе, человек, помогу. А мне ты чем поможешь? Сколько у тебя силков-то расставлено? С полсотни, отвечает человек. Ты, говорит Лелекай, все эти силки сними, а один капкан около яранги поставь да красным обозначь, чтобы никто из людей не попался. С сегодняшнего дня два раза в день тебе дичь будет попадаться – утром и вечером, а прочие капканы не нужны. Поблагодарил человек и уехал, а Лелекай вернулся к нартам, где уже и Хозяин поджидал. Ну, спросил Хозяин, чему ты научился? Я, Лелекай отвечает, научился тому, что всякой твари в сендухе помочь надо, все друг за друга держатся, никто не лишний и никто не виноват. Правильно, говорит Хозяин, нет в сендухе правых и неправых, есть только сытые и голодные. Так ты сытых не трогай, а голодным помогай. Через несколько дней снова Лелекай с Хозяином поехал. И видит Лелекай – фигура человека вдалеке, маленькая совсем. Догнали они человека, и понял Лелекай, что тот заплутал, заблудился совсем. Идёт, дороги не разбирая, в разные стороны смотрит, да ещё и налево потихоньку забирает, круг описывает. Хотел было Лелекай человека окликнуть, дорогу показать, но Хозяин руку поднял, и Лелекай промолчал. Обогнал Хозяин человека, а человек будто их и не видит и шума полозьев не слышит. Остановил Хозяин нарты, перелез в них и под шкурами мешочек с какими-то семенами нашёл. Сыпь, говорит Лелекаю, на дорогу позади нарт, да потиху, чтобы надолго хватило. Вернулся к упряжи и тронул. Лелекай стал сыпать – не много и не мало, и смотрит – прямо по насыпанному ягоды вырастают красные. Человек увидел одну ягоду, съел, потом вторую – и съел, потом третью – так по ягодному следу за санями и пошёл. А Хозяин знай едет и едет, и вскоре к большому селению выехал. Всё, говорит, достаточно. Закрыл Лелекай мешочек, спрятал. Чему ты научился, спросил Хозяин. Тому, что можно помочь незаметно, коли выходит. Правильно, ответил Хозяин, всё так. Только не можно, а так и надобно, не к лицу нам перед людьми появляться, ежели мы поговорить не хотим. Человек домой придёт, ягод поест да с собой принесёт, а потом всем скажет, что Хозяин его спас, ягодами до дому вывел. А если показаться, то он до дому придёт и только и говорить будет, что Хозяина видел, а что тот ему дорогу указал, вовсе забудет. И возгордится ещё, что чести такой удостоили, не надобно нам такого. Поэтому коли выходит, незаметно надо помогать – и не только человеку, но любой зверушке. Так прошло много-много дней. Всё чаще и чаще Хозяин брал Лелекая с собой, и каждый раз Лелекай чему-то учился. Учился сендуху понимать, чуять, по небу и облакам направление высчитывать, собаками править. А потом Хозяин начал Лелекая и волшебным премудростям учить – из бездонных мешочков цветами по земле сыпать, звёздами на небе узоры выкладывать, животными управлять, и главное – время запутывать. Лелекай научился день в год превращать и сто лет за час проскакивать, совсем секунды останавливать и гнать их, как ездовых собак. Только одного не умел Хозяин – время вспять поворачивать. Как и для всех, оно для него только вперёд шло, от весны к лету, от осени к зиме. Теперь, когда Хозяин уезжал один, Лелекай не только жёнам помогал тяжести таскать. Он сам от яранги уходил и с животными разговаривал, и мху расти приказывал, и ягоды из земли поднимал, и птиц на руку собирал, пение их слушал. Всё он умел делать – если не лучше самого Хозяина, то уж точно не хуже. Как-то раз вечером вернулся Лелекай из своих хождений, а Хозяин и жёны сидят перед ним в яранге, ждут. Смутился Лелекай, всё-таки он и младшим был, и гостем, но Хозяин сказал: не бойся, просто время моё пришло. Лелекай не понял сперва, но Хозяин добавил: не просто так я тебя, Лелекай, всему учил, не просто так ты с животными разговаривал и сендуху с севера на юг, с востока за запад по травинке, по снежинке зубрил. Завтра уж ты Хозяином будешь, а я снова имя своё обрету и вместе с ним к предкам возвращусь. Лелекай не глуп был и всегда понимал, что неспроста Хозяин ему все премудрости показывает, но не думал он, что всё так просто и скоро будет. Хозяин вроде силён был и не стар ещё – но раз уж сказал, что к предкам уходит, значит, ничего не поделаешь. Принесли жёны две оленьи шкуры невыделанные – одну снизу постелили, Хозяин на неё лёг, потом второй сверху накрыли. Заснул Хозяин. Тяжело он дышал, глухо, и четыре женщины сидели с четырёх сторон от него – зима у головы, лето у ног, весна по правую руку, осень по левую. Лелекай тоже сперва старался, заснуть себе не позволял, но потом сморило его, и уснул он, даже в иоронгу не зайдя, прямо на шкурах в общей части. А когда проснулся он утром, Хозяин уже умер – лежал бледный, белый, обмякший, и жёны вкруг него плакали тихонько. Взял Лелекай нож и проделал отверстие там, где рот Хозяина был, и жёны стали в это отверстие кусочки жира и мяса класть – так мертвеца задабривали. Потом сели все четыре и голые ноги под шкуру положили – так, чтобы те Хозяина касались, а рукой мёртвой по телам своим проводили, дабы покойнику и в другом мире жилось добро. После жёны обмыли Хозяина и одели в белые шкуры, а рядом его верный лук положили. Вынесли Хозяина – да не через вход, а под задней частью яранги, ибо не дело это покойнику через главную дверь выходить. Там уже нарты ждали – кто их снарядил, не знал Лелекай, может, жёны, а может, и сам Хозяин, хотя нарты-то были не обычные, а нарядные, расписные, никогда таких Лелекай не видел. И впряжены были в нарты не собаки, а четыре оленя квадратом. Править такими нартами Лелекай не умел, и потому взяла упряжь Нынран, старшая жена. Остальные на нартах рядом с телом уместились. Ехали они долго, и Лелекай уже счёт времени потерял, когда нарты затормозили, и стали они тело с нарт снимать. Пока тело укладывали, Нынран всем четырём оленям глотки перерезала. Подходила к каждому, шептала что-то на ухо – и заливала сендуху красным. Как только последний олень упал, Нынран сказала: всё, доехал он, добрался. Выложили они круг камнями, а у ног ходули положили, чтобы по другому миру дорога ровнее бежала. Одежду с покойника срезали, и оленьим мясом тело обложили, и лицо требухой засыпали. Лелекаю всё это в новинку было, никогда он таких похорон не видел, но понимал, что делать, точно в ухо ему кто-то подсказки шептал. И вот вскрыл он грудь мертвеца, и подошла Окко-Эн, и положила в рану семечко, и отошла в сторону, а Лелекай – в другую. И тут же увидел он, как из раны росток тронулся – сперва едва заметный, хиленький, но с каждой секундой всё быстрее растущий. Обернулся Лелекай и увидел, что всё поглотила сендуха – и оленей, и нарты, и только они впятером около Хозяина стоят. Свистнул Лелекай, и тут же появились собаки с новыми нартами – обычными, теми, в которых Хозяин постоянно ездил. Забрался на них Лелекай, и жёны за ним, и тронул. Поехали они по сендухе, и тут Лелекай почувствовал что-то странное. Казалось ему, будто сендуха смотрит на него, а он – на неё, и она его суженая, единственная, никаких жён нет, хотя жёны отныне и впредь – его, потому что он теперь Хозяин сендухи, сукиджэврэй чупчэ, ему теперь в саайтани суулгандэ заседать и новых шаманов варить, ему теперь над чучуна и прочей нечистью властвовать. Так он ехал к своей – отныне своей – яранге, и по щекам его текли слёзы, потому что вспомнил он Тиныл, которую своей рукой убил, и отца, которого предал, и всё зло, которое совершил, и поклялся сендухе, что только добро будет творить – не для искупления, поскольку зло не искупишь, а потому что к добру приходишь, лишь зла испробовав. А из тела Хозяина, из груди его разъятой за одну ночь дуб вырос. Могучее дерево, не по сендухе вовсе, потому что каким был Хозяин, таким сендуха его и приняла, такую и могилу ему вырастила.